Kitabı oku: «Дом-фантом в приданое», sayfa 4

Но под ногами настоящий каток! Зимой посыпали песком, который плановик Красин притаскивал с «большого строительства», затеянного по соседству, а нынче все стаяло, и от песка даже следа не осталось!

Олимпиада старательно контролировала каждый шаг и уже почти вырулила на дорожку к углу дома, когда под ноги ей покатилось что-то темное, быстрое и опасное, и, потеряв равновесие, она грохнулась на живот, на свой мусорный мешок, и то непонятное, так напугавшее ее, оказалось совсем близко.

Она зажмурилась и заколотила руками, пытаясь подняться, но не смогла. Джинсы на коленях стремительно намокали, и встать все не получалось, и в этот момент черная тень упала ей на глаза.

Никак не удавалось связать в голове то, что произошло на самом деле, с тем, что было у него на бумаге. Он не признавал никаких компьютеров и писал, разумеется, только от руки и карандашом.

Где-то он прочел однажды, что именно так высшая энергия передается от автора к бумаге – только через грифель карандаша, и никак иначе!..

Те, кто придумал шариковые ручки и еще эти самые железные ящики с клавишами, – просто счетоводы, арифмометры, лишенные воображения начисто!..

Его роман будет не таким, как все остальные, написанные этой самой ручкой или набранные на идиотских клавишах!

Его книга станет вечной, как Библия, и великой, как… как… фрески Ватикана. Он точно не знал, что там за фрески, но было очень красиво думать – фрески Ватикана!..

В бороде зачесалось, и он почесал бороду карандашом. Карандаш ее не брал, и тогда он запустил туда палец. Борода ужасно мешала, но бриться каждый день он не мог себе позволить.

Он не должен тратить драгоценное время, отпущенное ему высшими силами, на такое глупое занятие! Кроме того, борода придавала ему солидности и сразу наводила на мысль о геологах и бардах шестидесятых, талантливых, рисковых, сильных ребятах!

Он и сам такой – талантливый, рисковый и сильный, и именно поэтому ему пришлось сменить имя.

Ну, и еще отчасти потому, что во дворе, где он жил мальчишкой, его дразнили… короче, его дразнили Жопой! Вот как! А звали его Женей, ничего особенного!

Но он еще покажет им жопу!.. Он еще всем им покажет!..

Он не мог простить своему двору этой «жопы», не мог простить институту, в котором учился, что его так и не приняли в СТМ, студенческий театр миниатюр, и красивый, высокий, словно устремленный в небо старшекурсник, бывший там за главного, обидно сказал ему: «Слишком пафосно!», когда Женя прочел Маяковского. Не мог простить родителям, что они самые обыкновенные – папа с «Электросилы», мама учительница в школе на улице Савушкина. Не мог простить Петербургу то, что он – Петербург, и Андрей Белый понимал его гораздо лучше, чем мальчик Женя по прозвищу Жопа, да еще с прозаической фамилией Чесноков – отчего не Белый?! Впрочем, кажется, Белый тоже псевдоним.

Женя Чесноков «взял псевдоним», когда переехал в Москву и стал писать.

Свою первую рукопись отлично отточенным карандашом на серой слепой бумаге он подписал Жорж Данс, в пику развращенной сумасшедшей Жорж Санд, которую он ненавидел.

Подумав, он все же решил перепечатать роман на машинке – нет, не на компьютере, конечно, а именно на машинке, и даже машинистку нашел, именно такую, каких показывали в фильмах «про писателей», седенькую, с артритными узловатыми руками, с бедным кукишем волос на макушке. В два приема она снимала клеенчатый чехол с древнего агрегата под названием «Москва», и Женя благоговейно следил за тем, как бисерный ленинский почерк превращается в «печатное слово» – а это же совершенно, ну совершенно другое дело!..

Бумага была выбрана специально такая, которая точно не подходила бы для принтера, подчеркнуто дешевая, слова на ней получались слепые, чуть мутноватые, загадочные.

Жорж Данс привез рукопись в издательство на Соколе и очень удивился, что за дверью, на которую ему указали, его никто не ждет. Он заглянул, увидел, что там пусто, и сразу не ушел, некоторое время осматривался.

Ничего особенного не было в этой комнате, где должна начаться новая эпоха в русской литературе, ему нравилось так думать. Эпоха начнется именно с его романа.

В эпохальной комнате стояли стол, креслице, компьютер и было много дамских безделушек – очки, кофейная чашка, смешной человечек на шарнирах, крохотная хрустальная пишущая машинка, отражавшая солнечные лучи так, что больно становилось глазам.

Некоторое время Жорж Данс дивился тому, что главный редактор такого огромного издательства, должно быть, человек солидный и умудренный опытом, держит у себя на столе всякую дребедень, но тут дверь широко распахнулась, сильно стукнув его по спине, и в комнату влетела худенькая голубоглазая девушка.

– Вы ко мне? – быстро спросила она. – Извините, вы не могли бы подождать в приемной? Там есть кресла!

Следом за девушкой вбежала маленькая, коротко стриженная блондинка с кипой растрепанных листов под мышкой. Она вбежала, привычно процокала каблуками к стоящему у окна креслу, впорхнула в него и плюхнула перед собой всю свою кипу. Девушка в это время ринулась к шкафу и стала там копаться.

Им обеим было очень весело.

– Оль, у меня все готово! – объявила блондинка и потрясла кипу. – Как я и обещала!..

– Ты молодец, – с удовольствием ответила девушка из шкафа. – Все бы авторы так работали, как ты, Дунечка!..

И тут он узнал ее.

Блондинку звали Евдокия Аркадьева, она писала детективы, которые продавались в каждом книжном магазине, в каждой палатке и у каждой бабульки, торговавшей возле метро носками или пучками петрушки, рядом с носками и пучками была непременно выложена пестрая книжечка! На почве этой самой Аркадьевой мир сошел с ума, так представлялось Жоржу Дансу, который раньше был Женей Чесноковым! Она писала свои книжонки, ее ругали, поносили, разбирали в умных телепередачах и в не менее умных газетных статьях, и в результате этих разборов выходило, что читать ее не нужно, вредно, да и нечего там читать! Но – странное дело! – население страны с упорством маньяков продолжало сметать ее детективы с прилавков, хохотать над ними в метро, спасаться от скуки на шикарных заграничных пляжах, коротать с ней вечер или слишком длинный день.

Она была знаменита, как Алла Пугачева, и узнаваема, как профиль В.И. Ленина на стене Смольного института.

– Здрасти, – пробормотал Женя, который никогда не видел знаменитостей так близко от себя, и обе дамы вдруг сообразили, что они не одни. Девушка вынырнула из шкафа, уставилась на него, и по лицу – он мог бы в этом поклясться! – прошел сдержанный смех.

– Здравствуйте, – поздоровалась вежливая Евдокия Аркадьева.

– Вы не могли бы подождать? – повторила девушка, закрывая дверцу шкафа. – Я вас приглашу.

Женя ответил, что ему нужен главный редактор, а вовсе не она, и на ее дверь ему ошибочно указали как на кабинет главного.

– Главный не принимает авторов, – деликатно сообщила девушка. – Вы ведь автор, да?

– Да.

– Вы принесли рукопись?

– Принес.

– Оставляйте, – сказала решительная девушка. – Только напишите вот здесь, как вас зовут.

Но он вовсе не собирался ничего ей оставлять! Еще не хватает! Мы ученые, мы просто так ничего не оставим, знаем, как вы тут романы подворовываете!

– Я редактору должен оставить, – буркнул Жорж Данс. – Я лучше в коридоре подожду.

– Ну, я и есть редактор, – сказала девушка нетерпеливо. – Только не главный. Я старший редактор детективной редакции.

– Как?! – тягостно поразился бедный Жорж и посмотрел на Евдокию. Та сочувственно покивала, подтверждая, что – да, да, это и есть старший редактор детективной редакции.

Чего-чего, а такого подвоха Жорж не ожидал.

Они обе смотрели на него и ждали, но не думали же они на самом деле, что он оставит им рукопись своего романа, долженствующего перевернуть и сокрушить всю русскую литературу, начиная от Тредиаковского и кончая этой самой Аркадьевой!

Потом девушке ждать надоело.

– Хорошо, – согласилась она. – Если вы не хотите оставить рукопись сейчас, вам лучше подождать в коридоре. Мы с Евдокией Дмитриевной должны поговорить.

Большими шагами он вышел в приемную – они проводили его глазами, – и хмуро сказал секретарше, что хотел бы встретиться с начальством.

Секретарша удивилась:

– Так вы же у него были, у начальства! – и показала рукой, в которой было зажато яблоко, на дверь, только что закрывшуюся за ним. – Ольга Евгеньевна наше начальство!

Тогда он осведомился, где главный редактор.

Главный редактор не принимает авторов. Главный занимается делами издательства в целом. Он сейчас на совещании, но даже когда вернется…

Тут распахнулась какая-то другая дверь, и в приемную вошел высокий мужик в безупречном костюме, безупречных ботинках и безупречном галстуке.

– Маш, мне через час нужны сводки по всем продажам за сентябрь.

– У вас в компьютере все есть!

– Я знаю, – сказал мужик и посмотрел на Жоржа Данса. – Ты мне распечатай перед совещанием.

– Хорошо, Константин Петрович.

– Вы ко мне?

Тут Жорж – даром что Данс! – понял, что должен немедленно брать быка за рога. Прямо сию секунду.

– К вам, – сказал он очень громко, – если вы главный редактор.

– Я, – признался мужик и покосился на его рукопись. – А вы книгу принесли?

– Да, – все так же громко и твердо сказал Жорж Данс.

– Тогда это к Ольге Евгеньевне, – произнес мужик, как Жоржу показалось, с облегчением. – Маша, возьми у молодого человека рукопись и отдай Ольге. Вы только вот тут напишите, как вас зовут.

И нацелился уйти, но не тут-то было! Жорж Данс твердо решил использовать свой шанс до конца.

– Я хочу оставить рукопись только главному редактору, то есть вам, если это вы.

– Я не читаю рукописей, – сообщил тот с нажимом. – Вы оставьте ее секретарю, а Ольга определит, кто будет читать.

– Я не могу.

– Ну, тогда не оставляйте, – небрежно проронил безжалостный редактор и потянул на себя дверь.

– Я не могу оставить рукопись, если вы не дадите мне никаких гарантий, что ее не украдут! – выпалил Жорж Данс. – Это не просто детектив, этот роман…

– …должен перевернуть судьбу русской литературы, – перебил его главный устало. – С него начнется новая эра и возрождение всей русской прозы, правильно я понимаю?

– Откуда вы знаете? – испуганно пробормотал Женя Чесноков.

Главный редактор не мог знать ничего такого, он же еще не читал роман! Или успел подсмотреть? В панике Женя оглядел себя. Рукопись торчала у него под мышкой, плотно прижатая к боку, и невозможно было разглядеть слепые, плохо пропечатанные строки на серой бумаге, но ведь редактор откуда-то узнал о том, что роман должен перевернуть и сокрушить!..

– Маша, – сказал главный, словно рядом не было никакого Жоржа Данса, – возьми у него роман, но если он не будет давать, не слишком настаивай. Поняла?

– Поняла, Константин Петрович.

– А гарантии? – пискнул Жорж. – Полной безопасности!

– Мы не воруем рукописи, – равнодушно ответил главный. – Зачем это нам?

– Вы можете издать ее под другим именем!

– Зачем нам издавать ее под другим именем, когда у вас есть ваше собственное? – осведомился редактор.

Жорж Данс растерялся – он не знал, зачем издавать его роман под чужим именем.

– Чтобы заработать на нем деньги, – пробормотал он первое, что пришло ему в голову.

– Ну, если нам удастся заработать, мы заработаем и с вашим именем, какая разница! Оставляйте, только подписать не забудьте.

И он все-таки сгинул за своей дверью, и Данс остался наедине с секретаршей, которая доедала яблоко.

– Оставляете? – спросила она, жуя. – Тогда кладите сюда, а вот вам бумажка, имя напишите и туда подсуньте, хорошо?

Все это не лезло ни в какие ворота.

А как же разговор, увлекательный, острый, бесконечный? Разговор с главным редактором, который непременно должен быть в костюме-тройке, с черепаховыми очками с захватанными стеклами, засунутыми в нагрудный карман?! Редактор обязательно должен картавить и называть Жоржа «батенька мой» или «молодой друг», прихлебывать очень черный чай из стакана с дребезжащим подстаканником и нацеливать на него свои очки, выдернутые из кармана. Он должен придирчиво и внимательно выспрашивать Жоржа о том, как он относится к сегодняшней литературе, как оценивает ее положение и состояние, как ему пришло в голову начать писать и над чем он работает сейчас. Редактор должен наугад раскрыть его рукопись, приставить к глазам сложенные очки, некоторое время почитать и потом неким новым взглядом взглянуть на Жоржа и пробормотать себе под нос: «Недурственно, недурственно, даже удивительно для такого молодого таланта!..» Провожая Жоржа к двери, он непременно должен споткнуться о загнутый край ковра, Данс должен его поддержать, а редактор непременно должен велеть ему «всем кланяться» и «захаживать, захаживать почаще!».

Женя Чесноков подозревал, что ничего такого не бывает на самом деле, но был почему-то уверен, что с Жоржем Дансом все будет именно так, и никак не ожидал увидеть у главного такой шикарный галстук и что редакторша окажется такой молодой и голубоглазой!

Да еще Аркадьева эта, будь она неладна, любимица нации!

Рукопись «отвергли».

– Очень много длиннот, – сказала голубоглазая. – Нужно сокращать почти половину, но тогда не хватит объема. Действие все время топчется на месте, и язык…

– Я писал в стиле начала века! – вскинулся Женя.

– Это хорошо, – согласилась редакторша, – но тогда вам нужно было выдержать стиль до конца, а у вас он где-то есть, где-то нет, и от этого в целом роман читается трудно. Да и сюжет… странен.

– Молодой инженер убивает старика, у которого он снимает угол, – начал Женя, – убивает потому, что…

– Почему убивает, нам уже рассказал Достоевский, – тихо напомнила редакторша. – Как детектив, роман хромает на обе ноги. Вы попытайтесь его поправить так, чтобы была динамика действия. Может быть, придется ввести какие-то дополнительные персонажи, потому что у вас их фактически всего три – инженер, старик и следователь Мадригалов!

Жорж Данс исподлобья смотрел на нее. Она говорила совершенно обыденным тоном, а он мечтал, как сейчас ее убьет.

Он даже представил себе – секретарша далеко, ничего не услышит. Одно движение, и пальцы вцепятся и сокрушат нежное горло. Она захрипит, начнет отдирать его руки, но воздуху уже будет не хватать, и щеки у нее почернеют, и глаза вылезут из орбит, и он стукнет ее виском о стену, и больше эта дрянь уже не станет трепыхаться.

Пальцы у него сжались в кулак, и он понял, что тискает край своего пиджака, тискает так, что трещит подкладка, только когда голубоглазая перестала говорить и вопросительно посмотрела на него.

– Что-то еще? – спросила она, помолчав. – Если хотите, можете переделать и принести еще раз, я посмотрю. Только, пожалуйста, перепечатайте ее на белой бумаге, читать совершенно невозможно!

Он ушел, пылая ненавистью и негодованием, совершенно уверенный, что его «подставили», «обманули», нагло использовали.

В следующих трех редакциях было все то же самое. Обидно холодный прием, странные взгляды и совет все переделать.

Он не мог и не хотел ничего переделывать, он точно знал, что с него начнется новая эра в истории русской литературы!..

В институте, где он служил младшим научным сотрудником, к нему никто не приставал с работой, зато исправно платили зарплату – сто пятьдесят «зеленых», в переводе на североамериканские деньги. Этого было удручающе мало, да и вовсе не в сто пятьдесят долларов он оценивал свой талант, а потому бешено завидовал – Аркадьевой, которая хохотала с телевизионного экрана, и еще американцу, который написал какую-то ерунду про да Винчи, и еще тому, и еще этому!

Конечно, он не стал переделывать роман! Чего доброго, испортишь шедевр, с которого начнется новая веха в истории русской литературы!..

Конечно, он засел за следующий, и с этим следующим стали происходить мистические и странные вещи, недаром и этот роман он писал хорошо отточенным карандашом – высшая энергия передавалась отлично!

Жорж понял, что дело нечисто, когда в подъезде приглушенно грохнуло, и, выскочив из квартиры, он увидел бегущих людей, а потом то, что осталось от его соседа по площадке.

Ничего. Бурое месиво, прикрытое простыней.

Этот сосед, дядя Гоша, как-то заглянув на огонек, предложил Жоржу Дансу работу. Очень простую, сказал дядя Гоша, но заплатят за нее хорошо.

Жорж не хотел никакой работы. Он писал роман и истово завидовал тем, кто за всякую дребедень гребет миллионы, а ему в этом гребаном институте платят гребаные сто пятьдесят баксов, да еще требуют, чтобы он три раза в неделю приходил на работу!

Ничего не надо делать, сказал дядя Гоша. Только доехать до станции метро «Кантемировская» и передать сверток.

Жорж хмуро возразил, что он-де не курьер и ничего такого делать не станет.

Тогда дядя Гоша выхватил из кармана клетчатой пролетарской рубахи новенькую, как-то по-особенному щелкнувшую бумажку и лихо положил ее поверх нового Жениного романа.

– Бери, бери, – сказал сосед добродушно. – Тебе, сынок, пригодятся. Пригодятся, верно?

Жорж взял бумажку и повертел ее так и сяк. Потом посмотрел на нее в лупу.

Он читал, что у каждого писателя на столе должна быть лупа для того, чтобы разбирать старинные манускрипты. Он никаких таких манускриптов в глаза не видал, но лупу завел, купил у запущенного старика, продававшего ветошь на углу, возле метро «Китай-город».

Из лупы выпятился глаз какого-то из американских президентов, потом его же галстук, а потом цифра 100. О том, что должно, а чего не должно быть на дензнаках, Женя был не слишком осведомлен.

Бумажка производила впечатление вполне настоящей. Только вот откуда она могла взяться у дяди Гоши?!

– Не сомневайся ты, недоверчивая душа! – засмеялся слесарь с завода «Серп и Молот». – Ногу мне ломит, сил нет, сам бы поехал, ей-богу!

– А что, что передать-то? – спросил Женя, не отрывая глаз от бумажки. – И кому?

– Это, милый ты мой, я тебе все враз объясню. Ну что? Берешься или нет?

Женя взялся. От дяди Гоши он получил всего-навсего беленький пакетик, похоже, завернутый в несколько слоев бумаги. Он поковырял его пальцем, понюхал и даже взвесил на ладони.

Ничего особенного. Внутри не тикало, не звенело, не гремело и не шуршало. На деньги тоже не похоже, что-то твердое там было.

Дядя Гоша Племянников некоторое время терпеливо и настойчиво наставлял его, что именно должен сказать человек, который к нему подойдет, и как должен ответить ему Женя, прежде чем отдаст пакетик.

– Да что за секретность такая? – возмутился Жорж Данс, которому надоели инструкции настырного Племянникова, да он все равно ничего не запомнил. – Ты что, шпион, дядя Гоша?

– Сам шпион! – обиделся слесарь завода «Серп и Молот». – А ты делай, что велено! За то тебе и деньги плачены!

Конечно, вершителю судеб русской литературы тут и насторожиться бы – деньги действительно «плачены» большие, и как-то совсем непонятно за что, но он не насторожился. Денег хотелось больше, чем думать о том, за что их дают.

Да и работа оказалась ну такой простой, что проще и придумать невозможно. На станции метро «Кантемировская» он проскучал всего минут пять, стоя у последнего вагона из центра, разглядывал народ, который валил от поездов в обе стороны платформы. Народ был «окраинный», самый разнообразный – тетки в китайских пуховиках, юные красотки на тоненьких каблучках и в мини-юбочках, хотя мороз был страшенный, парни в кожаных куртках, мужики в дубленках и высоких меховых шапках, как у годуновских бояр, дети с рюкзаками, подростки с неизменными пивными бутылками.

Зимой и летом одним цветом, что это такое? Правильно, пиво!..

Потом Жорж Данс навострился было порассуждать о том, как в черной пасти тоннеля пропадают и возникают ревущие чудовища с желтыми циклопическими глазами – все писатели только об этом и думают в метро! – но тут к нему подвалил парень в шапке с ушами торчком. Он активно жевал жвачку, работал челюстями.

– Здорово, – сказал он невнятно, – ты не меня ждешь?

Оказалось, что Жорж ждет именно его.

Получив привет от дяди Гоши, парень забрал у Данса пакет и канул в толпу, будто его и не было, не посмотрел, не проверил ничего, не развернул, на что Жорж втайне надеялся.

После этого будущий классик русской литературы еще несколько раз возил пакеты в разные районы Москвы и за каждую «ездку» получал по бумажке, которая приводила его в восторг.

Он любил эти бумажки, один их вид вызывал у него восторг.

Только он совсем не умел их тратить. Дополнительная сотня, почти в два раза увеличивавшая его прожиточный минимум, исчезала неизвестно куда, словно в воздухе растворялась. И ведь ничего такого он не покупал! Только однажды в переходе на Пушкинской в палатке купил «вещь» – темные очки. Зачем ему очки, он и сам не знал хорошенько, но вид у него при этом стал еще более мужественный – длинные серые волосы, бородища, а над ней очки за сто долларов!..

Потом дядя Гоша перестал его посылать, а он уже привык!.. Перестал посылать, и заходить перестал, и сынком больше не называл. Пару раз Жорж Данс подкарауливал его у подъезда – он прогуливался там как раз в тот момент, когда дядя Гоша возвращался с работы, но тот проскакивал мимо, даже не останавливаясь.

Жорж обиделся.

А потом случилось это.

Он точно знал – все из-за романа, из-за книги, которая, видимо, затронула какие-то сокровенные тайны бытия.

Затронула и перевернула, иначе и быть не могло.

Узнав о дяди-Гошиной смерти, Жорж Данс сильно струсил – не из-за соседа, наплевать ему на соседа сто раз, а из-за того, что тот был убит так странно, так невероятно и так… так похоже!

Он не сразу поверил. Не сразу соотнес.

А потом Люська-продавщица ему рассказала. Как труп дяди Гоши на нее упал, как она закричала, как милиция приехала и как потом дядя Гоша взорвался.

Жорж Данс все понял.

Он кое-как отвязался от Люськи, кинулся в свою квартиру, заперся на все замки и вытащил заветную рукопись, которая ждала своего часа, припрятанная в папку с замками. Папка была когда-то бархатная, а теперь потертая, с сальными, залоснившимися краями и двумя латунными штуковинами, которые «запирали» ее.

Жорж Данс переложил несколько страниц, нашел то, что искал, – и тонкая бумага так затряслась у него в руке, что он не смог совладать с собой, уронил листок, и тот стал планировать, закружился.

Да. Это он. Его роман.

В нем все – жизнь, смерть, туманное будущее, серое прошлое и очевидно лишь настоящее.

Даже в состоянии крайнего испуга Жорж Данс старался думать «возвышенно», не так, как все нормальные люди.

Где-то внутри черепа, гораздо глубже «возвышенных» дум, копошилась очень приземленная, но понятная мыслишка о том, что надо бы… в милицию заявить, но Жене Чеснокову, честно сказать, не слишком хотелось.

Во-первых, он, как свободолюбивая личность, терпеть не мог государственные институты, ограничивающие его свободу!

Во-вторых, в юности у него был привод за хулиганство, и он не любил, когда ему об этом напоминали.

А в-третьих… в-третьих, в милиции пришлось бы рассказать о пакетах, которые он возил на разные станции метро, и сколько денежек отвалил ему за это слесарь с завода «Серп и Молот», а Женя предпочел бы об этом не рассказывать!

Несколько ночей он не спал, все пытался соотнести роман с жизнью, и все у него выходило, что из-за романа и случилась вся та катавасия – не из-за чего больше!

Он даже в библиотеку институтскую сходил и там у толстой тетки-библиотекарши с бедным пучком волос и в валенках получил Стругацких.

По Стругацким выходило, что ничего невозможного в случившемся нет: роман вполне может руководить жизнью.

Теперь Женя целые дни проводил в раздумьях, даже новую эпопею бросил, не до нее было.

Всякие происки шпионов, террористов, милиционеров и разведчиков он сразу отверг как нереальные дела. А из того, что осталось, он сделал единственный возможный вывод.

Вывод о том, что он… мессия.

Его роман на самом деле проложит человечеству новый путь.

Он долго не решался посмотреть, что дальше. Впрочем, он знал, но все гадал, как с его словами управился роман, не изменил ли их, не переставил, не переделал ли!..

Потом все-таки посмотрел и понял – нужно ждать следующего. Оно уже близко, почти на пороге.

Жорж даже прикинул на листочке, и выпало на сегодняшний день. Сегодня все и должно случиться.

Когда он это понял, его обдало жаркой волной, так что даже уши загорелись. Остро заточенным карандашом он написал «Сегодня» и подчеркнул.

Посмотрел и обвел рамкой. Внутри рамки он начертил крест, и стало похоже на окно.

Он еще посмотрел, и у него перехватило дыхание. Теперь он так торопился, что рисовал кое-как. Черным он уплотнил раму, так, что она стала густо-грифельной, отливающей сальным угольным блеском.

Жорж Данс так нажимал на карандаш, что тот крошился.

Роман подстегивал и торопил его.

Чуть ниже окна кое-как, из палочек и точечек, он нарисовал человечка. Человечек как будто беспомощно раскидывал руки.

Еще пониже Жорж подписал большими буквами: «БАХ!!!» и чуть-чуть полюбовался на свою работу.

Потом натянул куртку, выскочил на лестницу, постоял, озираясь в ознобном полумраке, и побежал по лестнице, но не вниз, а вверх, где за сетчатой ржавой дверью был только заброшенный чердак.

Олимпиада знала, что сейчас будет взрыв, недаром то темное и опасное катилось ей прямо в ноги.

Будет взрыв, и от нее ничего не останется.

Вернее, то, что останется, назовут «фрагменты человеческого тела» и покажут в новостях.

Терроризм. Водораздел нынче проходит не по линии Восток – Запад, а по линии Север – Юг, и с этим ничего нельзя поделать, диалектика, закон природы.

Но, боже мой, как страшно умереть просто так, на пороге собственного дома, на мусорном мешке, ничего толком не успев не то чтобы сделать, но даже почувствовать! Как тошно умереть, твердо зная, что ничего больше не будет никогда, ни-когда, ни-ког-да.

Если произнести это слово несколько раз подряд, произойдет странное. Дыхание в горле сильно перехватит, воздуху станет мало, и потемнеет в глазах, и там, за темнотой, угадается однообразная серость до самого горизонта, где не за что зацепиться взглядом, не из-за чего порадоваться или огорчиться.

Вот эта серость до горизонта и есть «никогда».

Сейчас грянет несильный взрыв, и все. Больше никогда.

Ничего не происходило.

Олимпиада открыла глаза, посмотрела и снова закрыла, приготовляясь.

Опять ничего.

Она опять открыла.

Перед носом у нее была прозрачная лужица талой воды, в которой плавал прошлогодний березовый лист, а чуть подальше грязный снег с втоптанным окурком, а еще чуть подальше колесо какой-то машины. И никакого «никогда».

У правого уха мяукнуло, и Олимпиада повернулась на своем мусорном мешке на бок и подперла рукой голову, будто лежала в шезлонге на пляже.

Здоровенный зеленый кот с хвостом палкой ходил вокруг нее и примеривался, как бы об нее потереться.

– Барс?! – не поверила своим глазам Олимпиада. – Барс??!!

– Какой же он Барс? – слегка удивился кто-то у нее над головой. – По-моему, типичный Василий.

Тут Олимпиада сообразила, что положение у нее странное. Неловкое такое положение, которое срочно нуждается в исправлении!

Она снова забила руками и ногами, пытаясь подняться, и опять не поднялась бы, если бы могучие ручищи не схватили ее за бока и не привели в вертикальное положение из положения горизонтального!

Беда с этими положениями!

Олимпиада моментально нагнулась, кажется, даже толкнув задницей того, кто поднимал ее из лужи, и стала изучать свои колени.

Нечего их было изучать, мокрые, да и все дела.

Барс терся о ее штанину.

– Барсенька, – пробормотала она и погладила лобастую башку, – ты мой хороший! Ты нашелся?

– В каком смысле? – спросил праздно гуляющий обладатель двух паспортов разного цвета, очень дорогих вещей и интуиции, благодаря которой они с Люсиндой остались живы и здоровы. – Он все время на месте. Да и вообще говоря, он Василий.

– Что вы здесь делаете? – спросила Олимпиада, не придумав, что бы такое спросить более умное, и стала рассматривать мусорный мешок. Одна завязка лопнула, и из-под нее вылезал мусор.

– Я выгуливаю кота, – сообщил ее сосед. – На сон грядущий.

– Вы же сказали, что его… придушили. А вы, оказывается, добры и справедливы?

– Я не душу котов, – буркнул сосед после короткой паузы, – вы меня с кем-то путаете. И ничего такого я не говорил, это придумала ваша соседка.

Олимпиада на него посмотрела. Пришлось задрать голову сильно вверх, так заглядывают на шкаф, пытаясь определить, что же именно во-он в той коробке. Ботинки или лекарства?..

Он был в распахнутой на животе вельветовой куртке, – стиль «кантри кэжьюал», – очень большой и довольно неуклюжий, как показалось Олимпиаде, или просто толстый?.. Может, от щетины на щеках, а может, от того, что было темно, он выглядел очень взрослым, лет сорок, наверное, или даже больше.

Впрочем, ей совершенно некогда его рассматривать!

Она должна собрать свою помойку и тащить ее дальше, «в микрорайон», а потом еще чесать за сигаретами. Олимпиада отвела от него взгляд, потому что смотреть дальше было неловко, и опять принялась возиться с мешком. Целлофановая тесьма никак не завязывалась, и тут сосед вдруг галантно перехватил у нее мешок и кое-как закрепил проклятые завязки.

– А куда вы его тащите?

– К себе в офис! – вспылила Олимпиада. – Куда же еще!

– Здесь нет поблизости контейнеров.

– Я знаю. Поэтому и тащу туда, где они есть.

Она довольно бодро взялась было за мешок, но теперь нести его стало очень неудобно, он все время съезжал вниз и норовил плюхнуться в лужу.

– Подождите, – сказал Добровольский, которого в детстве мама научила быть вежливым и помогать женщинам. – Это же очень неудобно, а путь неблизкий.

– Да в том-то и дело, – согласилась Олимпиада.

Он подошел, взял мешок и прижал к своему боку.

– Вы будете его нести?!

– Не-ет, – отказался Добровольский. Вовсе он не собирался нести мешок! – Я хочу поставить его в машину.

– Вы хотите его везти?!!

Угловатый, похожий на военный, джип был кое-как приткнут к оградке, которая торчала из-под снега сантиметров на пять, не больше. Сосед, копаясь в кармане куртки, дошел до джипа, вытянул руку с ключами, нажал кнопку и открыл заднюю дверь. За ним шла совершенно потрясенная Олимпиада, а за ней зеленый кот Василий, бывший Барсик.

Добровольский поставил мешок с Олимпиадиным мусором в багажник, захлопнул заднюю дверь и сказал:

– Я завтра поеду мимо контейнеров и выброшу это. Что вы на меня так смотрите?

Она смотрела так, потому что не знала, как иначе можно смотреть на мужчину, который поставил твой мусорный мешок в багажник своей машины?!

– Ну вот, – продолжал Добровольский, – теперь, когда от мусора мы отделались, можно и поговорить.

– По… поговорить? – запнувшись, переспросила Олимпиада.

– Хотите сигарету?

– Я не курю.