Kitabı oku: «Там, за Вороножскими лесами», sayfa 16
4
С Федором все было обговорено, людей предупредили. Но это будет утром, а надо выстоять еще ночь. Вороножцы ждали приступа. Демьян улучил момент подойти к отцу Леонтию, тот, закатав рукава рясы, рубил дрова для новых костров.
– Здрав буде, отче, – поприветствовал его Демьян. – Еще раз повиниться пришел. Сильно лютовал Федор Евсеевич?
– Нешто тестя своего не знаешь? – усмехнулся Леонтий. – Орал так, я думал крышу с церкви сорвет. Ничего, накричался страдалец, да успокоился.
– Не грозился вам?
– Нет, только тебя, Демьян Олексич, худыми словами поминал, крепко худыми.
– То-то я в Ольгове чуял, как мне слово тестя силушки прибавляет.
– Не греши перед сечей, – упрекнул священник за шутку.
– Не буду, отче.
Тати полезли в полночь, резко, внезапно, единым слаженным приступом. Застава упиралась, выжимала из себя силы, отбивая новые и новые атаки. Олексич одного за другим начал терять людей, все чаще и чаще неприятелю удавалось пробиться на забороло. Бой грозил прорваться со стен в город, этого никак нельзя было допустить. Демьян орудовал мечом, бил наотмашь тяжелой рукавицей, оттаскивал раненых, и опять рубил, колол, пинал… Выстоять, надо выстоять! И тати опять отступили, ушли в густой мрак, так же внезапно, как и появились. Все стихло, только слышно было как где-то с закатного края ухает филин. «Вьюн знак подает, мои изготовились», – понял Демьян.
Уцелевших воев собрали перед церковью, пересчитали. Не набралось и пяти десятков, но ведь и татей много полегло. Осаждающие всегда несут большие потери. Воевода велел седлать коней и ждать у ворот. На костровой башне в сторону реки напрягал глаза дозорный. Люди читали молитву. Все понимали – или сдюжат, или город падет.
Небо из темно-синего стало серым, в лесу на разные лады начали распеваться птицы, на реку упал густой туман. Бродники разводили костры, готовить еду, перевязывали раненых. Шутки и смех, смешивались со стонами умирающих. «Сейчас нужно ударить! Где же чертовицкие?» В ответ Демьняну из молочной пены тумана раздался протяжный низкий звук рожка, ему эхом отозвался другой из леса. Бродники с шумом повскакивали, заметались. Вороножцы распахнули ворота, заставские всадники ринулись за городню. От реки бежали пешие вои. Из леса выступила ольговская дружина.
Олексич выскочил на чужой кобыле, она плохо слушала седока. Приходилось подбадривать ее плетью. Он врезался в ряды татей, обрушивая на них удар за ударом.
Половцы оказались проворней чем бродники, они успели запрыгнуть на своих коней. Не понимая, сколько воев пришло на помощь осажденным, степняки предпочли бегство, пробираясь к броду.
– Куда! – орал им вслед вожак татей. Но те не оглядываясь уходили в туман. Оставшихся бродников ольговцы быстро отсекли от лошадей, лишь немногие из них успели вскочить в седло. Конные тати, поддавшись общему порыву, поспешили за половцами. Их не стали преследовать, добивая оставшихся.
Среди окруженцев оказался и вожак. Он яростно сражался, оскалив зубы в застывшей усмешке. Отчаянье обреченного придавало ему силы. Один за другим падали его воины, но он продолжал держать подле себя смертоносный круг.
Демьян, спешившись (толку в непослушной кобыле было мало) вышел на вожака один на один. Противники оценили друг друга тяжелыми взглядами, неспешно двинулись по кругу, примериваясь. Ни тот, ни другой не спешили, оба были опытны.
– Ну, иди, иди сюда, щенок, – поманил тать, – али боишься дядьку?
Демьян не ответил, сохраняя ровное дыхание.
– Ты на воеводы дочь глаз положил, носом чую, что то об тебе воротники толковали. Эх, не попробовал я девки твоей. Кисляй говорил, хороша, обещал мне ее, коли в град войдем. Матрешку его я уж отведал, оскомину набила, а твоя-то, что лебедушка, да тебе ее тоже не пробовать, с собой тебя сейчас на тот свет заберу, – бродник забалтывал внимание, все пытаясь вывести противника из холодного спокойствия.
Демьян продолжал угрюмо молчать.
– Ты часом не немой? – с этим смешком бродник сделал широкий взмах, целясь в левое плечо. Олексич успел подставить щит, от мощного удара его слегка качнуло. «Силен, зараза». Такой же стремительный выпад Демьяна тать отбил играючи. Оба опять стали кружить. Еще пара ударов, и еще. И тут Олексич вспомнил слова Горшени: «Большой дуб тяжелее падает». Демьян сделав обманный выпад в голову, резко присел и рубанул бродника по ногам. Тот рухнул на спину, роняя меч. Олексич наступил ему на грудь, прижимая к горлу холодное лезвие. Тать хрипло рассмеялся, пряча страх. А он боялся, ужас засел в уголках глаз.
– Что с иноками сделал? – нагнулся к нему Демьян.
– Ничего я с ними не делал. Живы – здоровы старцы твои, – прохрипел тать. – Отблагодарил их, серебра на обитель отсыпал.
И тут Демьян увидел свою гривну, ту самую, что даровал отцу Стефану. Она тусклым светом поблескивала поверх брони вожака.
– Врешь, сука! – Олесич с силой пнул бродника в живот, тот скрутился.
– Да, придушил я их! – заорал тать. – Своими руками игумену шею свернул. А щенку твоему глаза вынул! Об нем печешься? Так волки его уж наверно догрызли!
Демьян вонзил меч в каменное сердце. Перед глазами стоял Афоня. «Говорил же им, уходить!»
– Пощади, боярин, – к ногам Олексича упал верткий малый, – правду открою! Правду!
– Да, какую правду ты мне можешь сказать? – Демьян брезгливо оттолкнул его сапогом. – Что Переяславль цел?
– Нет, Переяславль погорел, то так и есть. А вот послушник с див живой, не догнали мы его. С чудотворной иконой сбежал.
– Отпустите его, – крикнул Демьян своим. По щеке ольговского боярина медленно поползла непослушная слеза. «Жив Афонька. Быть ему праведником, стоять пред Богом за нас грешных».
Усталые дружины входили в город. Церковный колокол без устали выбивал бодрый перезвон. Вороножцы обнимались, шумно приветствовали ольговских и чертовицких воев. Где-то рыдали овдовевшие бабы. Радость и горе мешались друг с другом.
Демьян шел по улице между тестем и Первушей, слушая в пол-уха хвастовство своего десятника. В голове гудело, Иванова кольчуга потяжелела на плечах, хотелось завалиться на лавку и спать.
Федор первым распахнул свои ворота и издал истошный крик:
– Агафья!
Демьян влетел за ним.
Агаша стояла посреди двора в окровавленном навершнике, в руке она сжимала длинный узкий нож. Глаза были мутными как у хмельной.
– Агаша, Агаша! – подбежали к ней разом отец и муж. – Ранена? Где?!
– Я Матрешу убила, – ели слышно прошептала она. – Убила.
Агафья вцепилась в руку Демьну:
– Ножом твоим зарезала… ты мне дал, помнишь?
– Ты цела? Не ранена? – бегло осматривал ее муж.
– Я слышу шум в сенях. Вышла, а она Купаву вожжами душит. Я завизжала, а она расхохоталась и на меня… я и… не помню как. А Купава не дышит, нет Купавушки… За что она нас? Мы ж с ней подругами были.
– Тише, тише, – гладил жену по голове Демьян. – Бродникова она дщерь. А тебе нельзя так убиваться, дитя наше сберечь нужно.
Федор побежал в терем к молодой жене и сыну. А Демьян еще долго стоял, обнявшись с любимой, посреди широкого двора, нашептывая жене ласковые слова. Она перестала рыдать, уткнувшись носом в ребристую броню, обхватив мужа за плечи. Время остановилось на пороге вечности…
Эпилог
Жаркие лучи нещадно испепеляли степную траву. Горячий воздух сушил горло. Отряд брел вдоль Сейма, прячась в тени верб от назойливого солнышка. Между конными катили две телеги. На первой были свалены короба с пожитками Агафьи.
Как и предполагал Демьян, тесть приданое за дочерью не дал, объяснив, дескать, его добро, чует старое сердце, сгорело вместе с Переяславлем, и теперь он нищий, да и, вообще, достойна ли приданого такая распутная дочь? Агаша надула губы, но муж, стараясь сгладить разлад между дочерью и отцом, убеждал жену, что Федор прав. И так хорошо, что смилостивился да простил. Агафья, холодно прощаясь, попросила отдать хотя бы вещи матери, на что отец согласился. И теперь эти короба тряслись по пыльной курской дороге.
На соседней телеге с немногочисленными узлами ехала семья воротника Сулемы. Вдова качала на руках младенца, рядом притихли две рыженькие девчушки двойняшки лет пяти. Правил лошадью насупленный Антип. Воевода выставил семейство из Вороножа, дав лишь телегу и худую кобылу. Сердобольный Демьян потащил их с собой.
– Змееныша на груди пригреешь, – предупреждал тесть.
Олексич и сам понимал, что ничего путного из жадноватого и склонного ко лжи малого не выйдет, но не бросать же бабу с четырьмя детьми в глухом лесу. Пронька, сильно убивавшийся по Купаве, вначале объезжал вороножских изгоев стороной, но потом начал подкармливать сестриц, потчевать их сухариками и забавлять байками. В нахлебники к добродушному вою быстро прилип и Антип. Демьян, к удивлению, заметил, что и вдова стала бросать на молодого отрока заинтересованные взгляды – то жалостливые, то лукаво-игривые. «Окрутит лопуха нашего. Надо бы втолковать ему, чтоб ухо в остро держал, а то проворное семейство быстро на шею сядет».
Рядом с Олексичем бочком на смирном Ветерке ехала Агафья.
– Устала? – ласково спросил Демьян.
– Нет, что ты. Совсем не устала. А долго ли?
– Так уж к Курску подъезжаем, а там до Ольгова рукой подать. А ты чего там на воз нагрузила? Лошадь еле плетется, – пошутил Демьян, заметив, как жена все время тревожно оглядывается на свое добро. – Неужто матушкины наряды такие тяжелые?
Агафья вдруг густо покраснела, пальцы неловко поправили повой, отчего он еще сильнее сполз на затылок.
– То не матушкины наряды, – прошептала она.
– А что? – повел бровью Демьян, смущение жены его забавляло.
– Злато, мечи, ножи, бусы всякие, колты, серебряных гривен три дюжины. Икона еще сверху лежала, но я ее в дивы старцам с верным человеком передала, чтобы иноки о здравии твоем молились.
– Злато бродников у тебя? – Олексич почувствовал, как холод полез под рубаху, и это в изнуряющий зной. Боярин тревожно оглянулся – никто ли не слышал?
– Откуда, отец на сохранение сунул?
– Как же, дал бы он? Приданого лишил, вышвырнул словно безродную собачонку, а ты ему заставу спас. Что бы с ними было, коли бы не муж мой? – Агафья гордо вскинула голову.
– Так отец не знает?
– Нет, про то только Купава покойная знала и дед Корчун, он образ старцам и снес.
Демьяна продолжал бить озноб. «Золото в тереме лежало. А если бы толпа кинулась искать? Ведь нашли бы!»
– Где взяла? – грозно спросил он.
– Демьянушка, не гневайся, – сразу уловила перемену в голосе мужа Агафья. – Я случайно нашла. Мы за березовой водой с девками пошли… А я по тебе тосковала, уж так тосковала. Ноги сами в овражек понесли, ну там, где мы… – она замялась, подбирая слова, – где мы чуть не согрешили.
Демьян невольно улыбнулся, но потом опять сделал строгое лицо.
– А я села на лапник, на то, что от него осталось. Сижу да рыдаю. Глаза на сосенки подняла, а из-под корней угол короба большого торчит. С талой водой землю вымыло, вот и видно стало. Я вначале испугалась, прочь отбежала, а потом вернулась, за край потянула. Короб в овраг съехал, открыла, а там… Дух перехватило. Я Купаве сказалась, и мы все в корзинах тайком перетащили да у меня спрятали. Я ей сироте обещала приданое собрать, – Агафья всхлипнула. – И с батюшкой я хотела поделиться, честно, хотела. Да он так-то со мной обошелся, я и обиделась. Теперь наше все будет.
– Какое наше, Агаша? Это же проклятое золото, кровью людской политое. Нельзя его брать! Стемнеет, в реку все тайком скинем.
– Как в реку! – обомлела Агафья. – Приданое сестрице нужно, не успеешь моргнуть, как вырастет. А наши народятся. А дом разграблен, дружину одаривать. Как же в реку?
– Даст Бог, все будет. А и не будет, обойдемся. Не нужно нам чужого.
– Да как же…
– Все уж я сказал! – оборвал ее муж.
Агафья, вздернув нос, обиженно отвернулась. Это была их первая семейная ссора. Демьян заметил, как жена тайком смахнула слезу. «Пусть поплачет. Таких дел натворила, всех могла бы сгубить золотом тем… Хотя она и не виновата, кто ж думал, что так-то обернется. Что по ее вине старцев убили, не буду ей сказывать, но богатство это дурное…»
– А давай все в монастырь отдадим на благое дело, – жалобно попросила Агаша, не в ее характере было смиренно сдаваться, – Станут молиться за упокой души батюшки твоего, матушки моей, Ивана, Купавушки. Об десятнике своем печалишься, так и его помянуть можно. А скинешь в реку, найдет какой худой человек, опять же во зло пойдет.
Демьян обрадовался, что жена первой пошла на примирение.
– Ладно, пусть по-твоему будет, в Дмитровский монастырь снесу.
– Вот и славно, – всплеснула руками жена, – опять же слух об щедрости ольговского тысяцкого пойдет, почет да уважение – тоже хорошо. Хоть какой-то прок.
Олексич рассмеялся.
– А ты на батюшку похожа, кровь одна.
– Мне говорили, я на матушку с лица, – не поняла насмешки Агафья. – Нешто не хороша?
– Хороша. Сама об том знаешь.
Муж, перегнувшись в седле, жарко поцеловал жену.
– Ты, что ж творишь? Увидят, – зарделась она, довольно улыбаясь. Мир был восстановлен.
Порыв ветра донес звон колоколов. По ту сторону Сейма проступили очертания Курской крепости. Курск, Липовец, а за ним и батюшка Ольгов. «Эх, достанется мне от Алексашки за то, что так припозднился. Обещался скоро, а не вышло. Да, ничего, пошумит, подуется да и остынет. Надо же было тестю помочь». Вороножцы нуждались в еде, и Федор отправил обозы, закупить жито в Пронске. Демьян остался со своей дружиной для усиления заставы. Его вои участвовали в ловах, заготавливали для городца дичь. И только когда люди воеводы вернулись из Пронска с полными телегами, ольговцы отправились в обратный путь. Теперь Олексич ожидал неприятного разговора с князем.
– Идет кто-то, – указала вперед Агафья.
Навстречу отряду, поднимая пыль босыми ногами, шел человек в иноческой ризе. Перехожие богомольцы были обычным делом. Не подать им считалось грехом. Демьян махнул, чтобы достали еды для странника. Вои кинулись вперед с караваем ржаного хлеба, но незнакомец сурово отмахнулся от них. Широко размахивая руками, и опустив лохматую голову он шел сквозь ряды ольговцев, ни на кого не глядя. Его приземистая квадратная фигура с необхватно широкими плечами показалась Олексичу знакомой. Он знает этого человека, должен знать. Дружок, трусивший подле хозяина, негромко зарычал, оголив острые зубы, он явно признал путника. Демьян слегка нагнулся и потянулся вперед, пытаясь разглядеть лицо. «Филька!»
– Буян, ты! – крикнул он. Богомолец вздрогнул и еще сильней ускорил шаг.
– Филька, да подожди ты! – Олексич спрыгнул с лошади. – Филька! Подожди! Обиделся на меня? – вблизи стало понятно, что Демьян не ошибся, перед ним действительно, пряча взгляд, стоял любимчик князя Святослава Липовецкого. – Ну, прости, погорячился я тогда. Но ведь и ты дурные слова обронил. Оба виноваты.
Демьян тряс старого соперника за плечи.
– Филя, случилось что?
Филька поднял голову и злобно посмотрел в сторону притихшей Агафьи.
– Добился-таки воеводы дочери. Все тебе в руки идет, да ненадолго это, не радуйся!
Словно из далекого давно сгинувшего февраля ледяная зима решила запустить руку в жаркий июльский день. Демьяна сжимал холод дурных ожиданий.
– Филя, что случилось? – опять тряхнул он Буяна. – Да полно дуться, время ли?
– Олег Рыльский из Орды явился, татар навел, – нехотя начал Филипп, – вызвал князя нашего для беседы душевной. Святослав поверил, в малой дружине пошел. А я из-за тебя, – Буян нервно взвизгнул, – не смог подле князя быть, хворым маялся. Олег Святослава в ловушку заманил и убил.
– Святослав убит?!
– А этот иуда еще татарами прикрывается, мол ему Телебуга то приказал створить. Врет, аспид! Царю дела нет до нас, то сам он Олег крови жаждал, один в Курской земле править захотел! А князюшка наш в могиле, – слезы потекли по широкому лицу.
– А наш князь где? – Демьян не знал, чего и ожидать.
– Александр к Ногаю сбежал, рать на Олега станет просить. Мести жаждет. Кровь рекой потечет! Не отмоетесь!
– К Ногаю? К ворогу нашему? – Олексич уже ничего не понимал.
– И ты православных христиан рубить станешь, – Буян захлебывался злобой, – чистеньким праведником не выйдет остаться. Кровь вам пить, слышишь?! А я не стану, не хочу, у меня жены да детей нет, ничто меня здесь за ноги не держит. Постриг приму, уйду от мира сего.
– Для черноризца не много ли гнева? – не удержался от издевки Демьян.
– Смирюсь, не все сразу, – отмахнулся Буян.
– А княгиня наша где? – вспомнил Олексич об Ефросинье, сердце тревожно сжалось.
– Откуда мне знать.
«Призналась ли Александру? Он ведь в ярости дурной как брат».
– Куда же ты теперь, Филя, бредешь? – как можно ласковее спросил Демьян.
– В Вороножскую землю в дивы к старцам. В затворе стану жить.
– Так нет монастыря более, бродники старцев лютой казни предали. Пусто там.
Лицо Фильки не дрогнуло.
– Значит, один стану жить. Мне уж все равно.
– Может к нам в Дмитровский пойдешь? – предложил Демьян, не надеясь на согласие.
– Нет. Назад не поверну.
Буян зашагал прочь.
– Филя, да подожди, – кинулся догонять его Олексич. – неужто вот так врагами и расстанемся? Ведь не увидимся больше, давай обнимемся что ли на прощание.
Бывшие соперники обнялись. Филипп перекрестил Демьяна. Их дороги разошлись навсегда.
Ольговцы пребывали в смятении, Агафья испуганно притихла. «Взбодрить их нужно».
– Не будем мы безвинную кровь лить. Землю родную станем защищать, Ольгов любимый. Даст Бог, справимся. На то и тысяцкий, чтоб о граде своем радеть. Поехали, заждались нас!
Дружинники пришпорили коней…
Р.S. Александр вернулся от Ногая с большим войском и убил князя Олега и двух его сыновей. Род рыльских князей пресекся. О том, что было дальше, летописи умалчивают.
А как же наши герои? Будем надеяться, что они прожили возможно короткую, но достойную жизнь, наполненную любовью и согласием.
Историческая основа романа
«Диким полем» называли Черноземные земли после Батыева нашествия. Долгое время считалось, что здесь никто не проживал. Да и как выжить на краю леса и степи, быть первыми, кто встречает очередную ордынскую рать, принимать на себя удары ханского гнева? Возможно ли это? Однако скудные летописные и археологические источники говорят нам об обратном. В пограничье жили люди. О наших далеких предках отчаянных смельчаках мне и хотелось написать книгу, представить, какими они были, о чем думали, как мыслили и действовали.
Историки, изучая набеги татар на Русь, пришли к ужасающим результатам: большинство карательных походов были спровоцированы русскими князьями, они «наводили» врага, пытаясь решить свои внутренние проблемы (власти, влияния, источников обогащения). И история с разорением Курской земли в этом плане очень показательна.
«Въ лето 6791 (1283)… створися зло въ княжении Курскиа области» – так Симеоновская летопись начинает повествование о драматичных событиях в пограничных со степью русских землях. К концу XIII века в Орде наметился политический кризис. Беклярбек (наместник) Ису-Ногай закрепился в Причерноморье, контролируя территорию от устья Дуная до Дона. Будучи Чингизидом, он проводит самостоятельную политику, мало оглядываясь на Сарай, где правит правнук Батыя Тула-Бука (прозванный русскими источниками Телебугой). Баскак (сборщик дани) Ахмат (по некоторым источникам хивинец) откупает у Ногая право собирать выход в Курских землях. К тому времени, видимо, Курск уже не был княжеским городом, так как летописи ничего не сообщают о сидящих в Курске князьях. Роль княжеских городов Курской земли выполняют Рыльск и Воргол, которыми управляет князь Олег. Где-то в пределах Курского края находится и Липовецкое (Липовечское) княжество «сродника» Олега князя Святослава. Вот с этих разоренных пограничных земель и предстояло «отбить» свой откуп Ахмату. Чтобы увеличить свои доходы, оборотистый баскак образует на территории Курского края две слободы, куда толи сгоняет насильно, толи переманивает льготами окрестное рыльско-воргольско-липовецкое население, «около Воргола и около Рылска пусто створиша». Возмущенный Олег, заручившийся поддержкой Святослава («по думе и по слову»), не надеясь на помощь своего непосредственного правителя Ногая, обращается с жалобой напрямую к Телебуге. Тула-Бука приказывает слободы разогнать, и в помощь Олегу выделяет приставов. С помощью людей Телебуги князья выводят из слобод своих людей. Позже ночью Святослав нападает на одну из слобод «разбоем». Ахмат в это время находился в ставке Ногая. Узнав о случившемся, он уговаривает своего покровителя вызвать Олега к себе для разбирательств. Олег, не без причин опасаясь за свою жизнь, к Ногаю не является. Разгневанный беклярбек отправляет против курских князей войско, которое ведет сам Ахмат. «Князь же Олегъ побежалъ къ своему Телебузе царю, а князь Святославъ побежалъ въ лесы Воронжскыа». Татарская рать разделилась на две части, одна погналась за князьями, другая осталась громить княжества. Ахмат устроил акцию устрашения, казнив 13 бояр. Слободы вновь наполнились людьми. Войска Ногая засобирались домой, и Ахмат, опасаясь мести курских князей, ушел «держася рати Татарсыа». Распоряжаться в слободах остались братья Ахмата. Вернувшийся в княжение Святослав, подстерег тот момент, когда братья с малой дружиной (состоящей, кстати, в большинстве из русских воинов) переезжали из одной слободы в другую, и напал на отряд слобожан. В битве погибло 25 русских и два «бесерменина», братья Ахмата спаслись бегством и укрылись за стенами Курска. Олег осудил поступок Святослава, обвинив его в разбое, между ними произошел конфликт. Уехав в очередной раз в Сарай, Олег вскоре вернулся с войсками и убил Святослава якобы по приказу хана Телебуги. После гибели Тула-Бука, Олег лишился своего покровителя и был убит вместе с двумя сыновьями братом Святослава Липовецкого Александром. Так заканчивается это кровавое повествование.
Все остальное – вымысел автора.
Летопись умалчивает, каким городом управлял Александр до гибели Святослава, был он князем или княжичем. Автор «наделяет» его Ольговом. Ольгов – один из древнейших городов Курской земли. Никто не знает точно, когда он прекратил свое существование. По одной версии его сожгли еще половцы в XII век, по другой – это сделал Батый, по третьей – поселение на месте древнего города существовало непрерывно, рядом с ним был основан Дмитровский монастырь, а позже возникла Льговская крепость. Город Льгов существует и поныне.
По Вороножским лесам тоже среди историков идет жаркая дискуссия. Вороножские леса ищут и под Черниговом, и под Брянском, автору сей книги более убедительными кажутся доводы воронежских историков, которые утверждают: Вороножский лес простирался в среднем Подонье (там, где ныне стоят Воронеж и Липецк). Во-первых, они приводят аргумент, что Воронож рязанский неоднократно упоминался в древних источниках, ни о каких же иных Вороножских черниговских или брянских лесах никто никогда не слышал. Во-вторых, в Лаврентьевской летописи (самом раннем источнике) Олег упрекает Святослава, что тот «не остался в Руси, но избыл в леса Вороножские». Понятие «Русь» в XIII веке включало и черниговские, и брянские земли, а вот окраины рязанского княжества Русью не считались. Так вот.
Бедные воины Святослава сгинули бы морозной зимой в лесу, если бы там не было поселений. Поэтому автор ставит вдоль реки Воронож рязанские заставы. Надеюсь, в будущем археологи обнаружат их следы и подтвердят эту гипотезу.
Мой добрый терпеливый читатель, спасибо тебе, что прошел до конца с моими героями все испытания, и не захлопнул книгу в начале или на середине.
