Kitabı oku: «Избранное»

Издание выпущено при поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации Санкт-Петербурга

© Вольтская Т., текст, 2015

© «Геликон Плюс», макет, 2015

Стрела

Весна

 
Чугунный грач с сиреневым отливом
Обходит вечер шагом кропотливым,
Блестит заколкой в фетровой траве
И шар серебряный несет на голове,
Где плавают изогнутые стены
И червячки засушенных растений,
Автобус трескается, точно яйцо,
Цветные волны бороздят лицо,
Ложатся на бок летаргические церкви,
И облака нависший эркер
Вот-вот обвалится.
          На дне
Непрочной сферы, словно луч в вине, —
Крутящиеся тающие льдинки;
А в центре, не дробясь на дольки, половинки,
Из воска слепленные, ветра и стекла
Горят любовников прозрачные тела.
 

Любимый – это древний бог

 
Любимый – это древний бог,
Которому несут начатки
Колосьев и плодов; у ног
Его дымится пепел сладкий.
 
 
Любимый темен и незрим,
А образ грубо размалеван,
Но тот, кто прячется за ним,
Не выдает себя ни словом.
 
 
И не достичь его ушей,
Закрытых век, коленей острых
Всему, что взращено в душе,
Под черным солнцем в рощах пестрых.
 
 
В тяжелом золоте костров
И в складках жертвенного дыма,
Не принимающий даров,
О нет, не человек Любимый.
 
 
Не тот, кого мы ждем, кому
Мы подвигаем чай в стакане,
Чье тело разбавляет тьму,
На ком, как бы на истукане,
 
 
Возможно различить черты
Лица, прийти в расцветший рядом
Сад судорожной наготы,
Знакомый с временем и градом, —
 
 
Не человек, не зимний сад,
А сторож сада – нет, не сторож, —
Его не позовешь назад,
Не поцелуешь, не повздоришь, —
 
 
Любимый – это божество,
Что за спиной у человека
Взывает именем его,
Стуча в стекло без слов, как ветка.
 
 
Не подкупить, не побороть
Окажется желанным самым —
А чтобы сквозь живую плоть
Бог тихо посмотрел в глаза нам.
 

«Я хочу с тобой в город с названием кратким, как жизнь…»

 
Я хочу с тобой в город с названием кратким, как жизнь,
Где орлиное солнце в цветущих колоннах кружит,
На молочных холмах – непросохшие капли, внизу
Из набухших фонтанов жара выжимает слезу,
А в соборах-дубах между окаменелых ветвей
Свили ангелы гнезда в тугой золоченой листве,
Где живей винограда, прозрачен и теплолюбив,
Наливается мрамор, пространство собою обвив.
Я хочу с тобой в город, насытивший мир молоком
Иссякающей речи, – где влажное эхо кругом,
Где арена пуста, но в тенях полосатых, – как тигр,
Под мостами мурлыкает желтый лоснящийся Тибр,
Где оплывших ступеней не скроет ни лед, ни сугроб.
Мы придем с тобой в город – в венке его мирт и укроп, —
Он на раненых нас поглядит из-под медленных век.
Вниз укажет отставленным пальцем.
                    А может быть, вверх.
 

Спящий

1

 
Торс обнаженный, стекающий блик
С ребер; заброшен за голову локоть:
Древний источник, священный родник —
Страшно взглянуть. Невозможно потрогать.
 
 
Горизонтальное, точно ручей,
Тело, каскад простыни на изгибе
Твердых колен в перекрестье лучей.
Взглянешь – озноб. А пригубишь – погибель.
 
 
Спящий: вернувшийся вновь в берега,
Словно забывший недавнюю бурю,
Стоны и всплески; по лбу облака
Тихо проходят, и в зеркале бурый
 
 
Вечер клубится. Пригубишь – опять
Жажда зажжется. Вот так, обмирая,
Прячась в ветвях, приходили гадать,
Темным ответам пугаясь у края
 
 
Темной воды. Повинуясь лучу,
Профиль закинутый светится нежно,
Гаснет бедро. Прижимаюсь к плечу
Вымокшей насквозь травою прибрежной.
 

2

 
Вдруг занимается сон —
Бризом, чистейшим из таинств.
Так отплывает Язон,
Парусом в точку истаяв.
 
 
Кровь – солонее морей,
Чьи не начерчены карты.
Тих за рукою моей
Профиль – волною покатой:
 
 
Спишь. Не уплыть за тобой
Вслед заходящему солнцу.
Дробный колышет прибой
Влажную грудь, не коснется
 
 
Сомкнутых век или губ.
Каверзно море густое.
Как и тогда, стерегут
Нынче руно золотое.
 
 
Не отличить корабля
От моря, бездны – от белой
Отмели; вкось – без руля,
Вдоль опустевшего тела,
 
 
В страхе зажмурясь, рекой,
К устью пришедшей, без звука,
Слепо впадаю рукой
Сонной – в раскрытую руку.
 

«Бог – это первый снег. Он – лист, комар…»

 
Бог – это первый снег. Он – лист, комар.
Он – жгучий Бенедикт, Он – скользкий Aбеляр.
Он – пестрый камень в озере на дне.
Он – пар над молоком. Он прячется во мне.
Но не в ушах же, ловящих соблазн,
Не в глубине впитавших скверну глаз,
Не в черепа глухом и твердом гробе,
Не в скачущем птенце – в гнезде из ребер —
«Любви! Любви!» – кричащем.
                     Не в крови
Ныряет Он и плещется: «Лови!»
Он для меня – во мне – неуловим.
Наверное, под силу лишь двоим
Накрыть Его, как журавля, волшебной
И тонкой сетью недомолвок и движений.
Тогда Он здесь – не то чтобы везде —
Но в пальцев кончиках и в кончиках грудей,
Которыми едва тебя касаюсь,
Когда стою на цыпочках, босая!
Поскольку этот миг так обожжен и чист,
Как глиняный кувшин, как узкий вербный лист,
В нем дышит Бог, Он – холод меж лопаток,
Блик на плече и слова отпечаток
Несказанного – на сухих губах:
След ангела. След солнца на камнях.
 

Танцующий ветер

 
Нарумяненных солнцем стволов и морщинистых веток
Торжество ритуальное: ветер, как вызванный предок,
Извиваясь, ныряет меж облаком, тенью и светом.
То сосну пошатнет, то невидимым звякнет браслетом.
И прозрачных одежд его кружатся долгие полы,
Загрубелые пятки мелькают под пыльным подолом,
Глянцевитые икры и плечи, покрытые потом,
И улыбка беспамятства спит на лице безбородом.
О танцующий дух, сотрясающий вдруг вековые
Костяные стволы, рассыпающий блики пустые, —
На губах его пена, а на загорелом запястье,
Подлетая, звенит, обрывается дутое счастье.
Дико скачущий дух,
           влажных рук мановением нервным
Все вокруг заставляющий вскрикивать, двигаться мерно
И раскачиваться, разметав облаков изголовье,
Без пощады и устали, в ритме, рожденном любовью.
 

Маятник

 
Когда желтеют сумерки, как львы
В державном городе, забытом всеми,
Лишь обнаженный маятник любви
Отсчитывает время.
Когда раскачиваются тела,
Как будто чокаются, проливаясь,
Бокалы, или два крыла
Стремительно разводит-сводит аист,
Летя на родину, – вот так под ним, рябя,
Валы сшибаются на севере и юге —
Вперед-назад, так, плача и скорбя,
Бах догоняет сам себя
В пульсирующей фуге.
Шнур телефона выдернут, окно
Завешено, и все-таки я вижу —
Прилив-отлив, ты падаешь на дно
И всякий раз выныриваешь ближе
(Достать жемчужину!); нет, то на берегу
Гнет ветер дерево в дугу
И с каждым разом наклоняет ниже,
Оно кричит, качаясь взад-вперед,
Летает маятник разгоряченной плоти
В зеленой комнате, отмеривая счет
Иной свободе,
Иному времени, стремя полет
С закрытыми глазами над обрывом
Пурпурной глины, окуная лот
Движением нетерпеливым
В раздавшиеся волны, —
                     и на треть
Не вычислить падений и сомнений,
И остается только умереть.
Вся тайна – в однообразии движений
Крыла, бокала, ветра, что пригнул
И раскачал деревья, нас обоих,
В повторах нот, сливающихся в гул
На улице, рисунка на обоях
И хищной грации ленивых облаков,
Ворча, толпящихся у дома,
Блестя рядами солнечных клыков
В преддверье грома, —
Аккорда, взрыва, рева голосов,
Удара задохнувшихся часов
О стену, ожидающую слома.
 

«Дети племени Симова…»

 
Дети племени Симова,
Эхом песни своей
Не будите любимого
На подушке моей.
 
 
Шорох клена зеленого,
Рассыпной соловей,
Не будите бессонного
На подушке моей.
 
 
И не трогайте век его, —
Века блеск и тщета,
Луч последний Олегова
Золотого щита.
 
 
Ветер, с города хрупкого
Сдувший стены, мосты,
Не сдувай с меня – рук его,
Как сентябрь листы.
 
 
Вечный рев поношения,
Грохот браней и распрь,
Эхо смуты – ушей его
Не касайся хоть раз.
 
 
Очерк лезвия голого,
Что изогнут волной,
Пощади его голову,
Заносясь надо мной.
 

«В вечернем воздухе наклонные поля…»

 
В вечернем воздухе наклонные поля
Подобны палубам ночного корабля,
Исполненным биения и гуда:
Под огненными брызгами шмелей,
Взрезая облако, на запад, в край теней,
Они плывут неведомо откуда.
Дано мне вместе с ними иногда
Скользить на дно – неведомо куда —
Качнув огнями Эльма-иван-чая,
Но каждый раз: захочет ли рассвет
Нас выловить из бездны или нет —
Никто не спрашивает.
И не отвечает.
 

Стрела

I

 
Узловатые жесткие травы на голых лугах,
Белый пух иван-чая и чертополоха в кустах.
Косо воткнута в берег сосны обагренной стрела,
Где пустуют коричневых дудок тела:
Плакал голос оттуда, а теперь замолчал,
А стрелу сохранял – не бывает древнее – колчан.
Оперением ветер звенит, острием бередит
Далеко – под землею и близко – в груди.
 

II

 
Думала, нет его. Думала, хлипкий мальчишка
Сгинул давно в подворотнях, помойках – в линялой
Рваной футболке и тусклой цепочке на шее.
Думала, по электричкам шныряет, карманник,
Взгляд вороватый не пряча. А впрочем, скорее —
Юркий фарцовщик у старших дружков на подхвате,
С грязной щекой и помятой жестянкой от пива.
Думала, детские игры сменил на окурки.
Думала… Ай! Что вонзилось, ошпарило слева?!
Выдернуть? – разве что с сердцем: в глазах потемнело.
Кто там стоит на углу, пиджачишком на вырост
Комкая сизые крылья, – и лук опускает?
Глазом искрится – попал! – из-под пепельной челки,
Губы закушены. – Как это я не узнала?!
Больно-то как…
           – Эй, постой, попади еще разик —
Знаешь в кого!
           Или скажешь, что кончились стрелы?
 

III

 
Около губ излучины,
У срубленного Богом колодца
Пью, и тем больше измучена
Жаждой – чем больше пьется.
 
 
Словно брожу в неизученной
И заповедной чаще, —
К теплой припав излучине,
Пью. Не бывает слаще.
 
 
Встать бы, уйти незамеченной.
Только хитрый охотник – случай:
Косо влетает вечером
Тоньше иголки – лучик.
 
 
Грудью к груди бы. Чащею,
Ощупью, боль заглушая… —
В сердце стрела торчащая
Крепче прильнуть мешает.
 

IV

 
Она летит – и стынет мир вокруг,
Как будто сам летишь, чертой рябою
Проносятся дома, заборы, луг,
Дитя, его отец, стакан с водою
 
 
(Бедой). Летит – и тонкий свист в ушах,
Серебряный, как будто плачет девка
Из крепостных, над пяльцами, впотьмах.
Летит – на полированное древко
 
 
Нанизывая кольца дней – большой
Улов! – как будто девка бисер нижет,
И нить в слезах. Летит – и вдруг: чужой
Становится души, рубашки ближе.
Воткнулась. Рану пальцами зажав, —
Свобода! – умираешь в тот же миг, но
Еще бредешь, цепляя ствол, стрижа,
Край тучи, стол, кровать. Не смея вскрикнуть.
 

V

 
Все – скифские, парфянские, певуче
Срывавшиеся с тетивы,
Все – не больней заноз, колючек:
Ну, плоть истлеет. Вместо головы
Качнется ежевичный куст. Коросту
Костей и кожи отряхнет душа… —
Нет, жалости не знающий подросток
Не просто плоти ищет, не спеша
Прицеливаясь, поджимая губы,
Прицениваясь – может, цель мала?
И стоит ли ее, незрячей, грубой,
Поющая, как соловей, стрела?
 
 
Нет, он прикидывает, как садовник:
Там, в сердце, как в лесу, где плесень, мох,
Что разрастется розой – плач Дидоны,
Хрип Федры или Хлои вздох?
 
 
И будет он минутным или вечным,
И в чернозем или в пески
Зерном вопьется жгучий наконечник,
И брызнут кровью лепестки?
 

VI

 
Пни, паутина, дягиль, сырая мгла,
Хвойным пером завершенная гладь ствола
Над фиолетовым озером, в сердце леса.
Ветер потрогает – и она гудит
Красным древком, колышащимся в груди,
Золотым острием глубже вонзаясь. – Лейся,
 
 
С кровью, голос, идущий из глубины, —
Голос воды, травы и самой сосны:
Древко дрожит, и рождается ветром слово.
И понимаешь, когда замирает ствол, —
Счастье – это когда отпускает боль.
Пауза. Вдох. Ожиданье – когда же снова?
 

VII

 
Сыро. Каждый лист обведен
Мокрой каймой. Стынут кустов фонтаны.
Солнце. Но до краев дождем
Ветки полны, шорохом и туманом.
 
 
Зябко. Тело еще горит,
Вынырнув из ладоней, огней, касаний,
Вспыхнув – подобьем листвы, коры —
Искрами, каплями, полосами,
 
 
Вздрагивая, через край сочась
И умирая. – Спи, ничего не случится:
Ты же губами унял на час
Темную ранку, пятнышко под ключицей.
 

VIII

 
В час, когда небо из лучших эмалей, смальт
Набрано, в омутах окон не видно ряби,
В час, когда гибок, чешуйчат и синь асфальт,
И поливалки боком ползут, как крабы,
 
 
Смертно бледнеют башни, вдали с моста
Медленно скатывается слеза трамвая,
Площадь небрита и, как щека, пуста,
Волны привычно бьются в гнилые сваи,
 
 
В час, когда статуи, обнажая фасад,
Перезрело сыплются, – шагом неверным
Выйдешь на улицу – над головой циферблат,
Стрелок лишенный, как будто смахнул их Бергман.
 
 
Там же, хмурый, нога – на дуге ворот,
Сверкая в прорехи гипсовыми плечами,
Стрелку часов кладет беспризорный Эрот
На тетиву – и другая торчит в колчане.
 

«Сколько имен я тебе нарекаю, мой дальний…»

 
Сколько имен я тебе нарекаю, мой дальний, —
Меньше стволов и камней огибает ручей
Ощупью, вниз, под небесною картой гадальной.
Сколько речей
 
 
Я говорю тебе шепотом, леса бахромку
Колким платком у бормочущих губ теребя,
Куст разбудив и пространства витую воронку,
Но не тебя.
 
 
Сколько имен, столько обликов, ты бесконечен —
Меньше листов у прозрачного ясеня – но
Неуловим; точно ветер, поймать тебя нечем.
Осенено
 
 
Голосом лето: когда не коснуться рукою,
Звук набухает телесною тяжестью. Пусть
Хоть не губами – так веткой, травою, рекою,
Словом коснусь!
 

Пион

 
Вкус песка – сыпучий и пресный,
Толкотня в колтуне травы;
В пыль вдавившийся краем, треснул
Сиплый колокол синевы.
 
 
А в пылающем сердце сада,
Под надсадный кузнечный звон,
Истязаем пчелой полосатой,
Разварной изнемог пион,
 
 
Вдрызг разбив и забрызгав собою
Полдня полый стеклянный куб, —
Содрогающийся от боли
Сразу сотней опухших губ.
 
 
Нежной плоти изрезанный ворох,
Полукружья, щели, зубцы,
И бикфордов стебель, и – порох
Рыхлой, сладкой, как смерть, пыльцы.
 

«Чем беспощадней мускулистый австр…»

 
Чем беспощадней мускулистый австр
Врезается в листву, сгибает спины,
Тем жарче перья пестрых райских астр
И беззаботней фейерверк рябины.
 
 
Чем глуше солнце – уходя к другим,
Чем холодней лучей колючий венчик,
Тем жестяной румяней георгин
И обреченный – яростней кузнечик.
 
 
Чем жилистей трава, острее дождь,
Чем ниже тучи шаркают, кочуя
Над лесом, чем рассеяннее ждешь, —
Тем одержимей губ твоих хочу я.
 

Вот уже август…

 
Вот уже август, мой друг, вот уже август.
Треснуло облако, в сердце кольнула игла.
В воздухе тень растеклась и особая мягкость;
Как георгины в садах, расцвели купола.
 
 
«Ангелы! – толстая нищенка крикнет у входа,
Явно в насмешку, – подайте!» – откатится гром
Грузовиков, и под сырые ворота,
Звякая мелочью, в ангельском чине войдем.
 
 
Мимо завода и церкви, тюрьмы и больницы,
Садом запущенным – мимо зацветшей реки;
Как же здесь пусто! – и вот уже август нам снится,
В воздух разлук обмакнувший крестов уголки.
 
 
Что-то горит – не мосты ли за мною? – и слабый,
Ласковый, точно змея, извивается дым.
Горечь такая, что хочется плакать по-бабьи,
Тихо сползая на землю к коленям твоим.
 
 
Горечь такая, когда возвращаешься, – как бишь
Место зовется в забитом крест-накрест раю,
Вдруг обнаруженном, – мимо заборов и кладбищ
Снова к воротам толкающем душу мою.
 
 
Вот уже вечность, и скоро за городом – быстрых
Стай —
точно губ по щеке на прощанье —
                               полет;
И разрыдается ангел; рассыплется в искрах
Лес – и одежды свои на себе разорвет.
 

«Боже, за что ты дал мне (на час? на миг?)…»

 
Боже, за что ты дал мне (на час? на миг?)
Свое творенье, что с мукою и любовью
Задумал, украсил, к которому так привык —
Как чашу для праздника приготовил?
 
 
Ты разрешил боязливо, как кромку вод,
Трогать смуглую кожу, отдергивать руку, ибо
Под ней – вверх-вниз, взад-вперед —
Плещет мысль, блестящая, будто рыба.
 
 
«Так и быть, – сказал, – подержи
Ненадолго!» (О, ревность!) – и встал напротив.
Еле-еле касаюсь: розоватый огонь души
Вспыхивает сквозь стенки плоти.
 
 
Как на замерзшем стекле продышав кружок,
Вглядываюсь – под телесной сенью
Сквозняки; но губы мои обжег,
Подойдя вплотную, пламени куст осенний.
 
 
Сжал запястья, рассыпался над головой
И густой волной побежал по коже,
От ступней до волос – и вот уж я факел Твой, —
 
 
Не гаси меня, Боже!
 

«Сердце твое – омываемый древнею кровью…»

 
Сердце твое – омываемый древнею кровью
Город, зеленый и вечный, стоящий при устье.
Как я люблю этих башен рисунок неровный:
Лишнего неба и лишнего солнца не впустит!
Как я люблю этих стен прихотливых изломы,
Крики причудливых птиц в разомлевших от зноя
Пряных садах, это облако цвета соломы —
Благословенны живущие там, за стеною.
Вот уже скрипка по крышам – за ярусом ярус,
Вот барабан, отбивающий глухо и сильно,
Вот уже окон качнулся малиновый гарус.
Вот я стою у ворот, у обочины пыльной.
 

«Останется жить только то, что прошло через смерть…»

 
Останется жить только то, что прошло через смерть.
Стрела, полетев, умирает, вонзившись, готова
Цвести, прорастая сквозь сердце; прозрачная сеть
Корней обвивает любое движение, слово —
И вафельный лед, что огромным наколот ножом,
От снега опухшие вывески, берег нечеткий,
Раскрытую книгу с пометками карандашом,
Средь буквенной ряби ныряющими, как лодки,
В которых и ты приплываешь ко мне между строк.
Стрела оживает, как зимняя ветка в стакане,
И кровь, и окрестность, и воздух запутав в клубок
Побегов, корней, в поднебесных цветов колыханье
И каждый предмет очертив и поставив в тени. —
Не Древо ли жизни из ранки растет? —
                     Если вырвем —
В болезни, безумии (руку посмей протяни!) —
Так разве что с корнем, а значит – и с Божиим миром!
 

Свеча

 
Живя на ощупь, за часом час
Я жду, когда изнутри,
Затеплясь, плоти твоей свеча
Тело мое озарит.
 
 
Чтоб пламя, колеблемо сквозняком,
Сквозь кожу, как сквозь стекло,
Легло на стену под потолком
И сердце мое сожгло.
 
 
Чтоб слово твое, как прозрачный воск,
Светилось. (Как больно мне!) —
Тогда я вижу весь мир насквозь,
До трещины на стене:
 
 
Клубки живучих теней в углу,
Лучи на виске твоем,
Две чашки белые на полу,
Сеть капель под фонарем,
 
 
В которую пойманы тополя,
Плоские, как лещи,
За ними, качаясь, плывут поля
На пламя твоей свечи
 
 
И черные бабочки окон, в срок
Уснувшие. Виден мне
Бредущий лесом единорог
И ангелы в вышине.
 
 
И Тот, перед Кем я на сквозняке
С тобою за часом час
Сгораю. И слышно мне вдалеке,
Как кто-то плачет о нас.
 

«Ветер, срывая железо, кроша кирпич…»

 
Ветер, срывая железо, кроша кирпич,
Поворачивает колесницу к югу.
Как вздуты скользкие мышцы!
           Как ременный струится бич —
С воем! – над сырыми хребтами, как туго
Вожжи натянуты – горизонт хрипит,
Брызжет пеной на подоконник ржавый.
Четверка на Главном штабе, своих не догнав копыт,
Отзывается нежным тоскливым ржаньем.
Бьется посуда, прогибается потолок
Под колесами, наезжающими с размаху,
Стелются белые гривы, – о, никакой цветок
Еще долго не вырастет здесь со страху,
В ледяной колее затерянный, посреди
Грохота… —
Разве тот, что растет без спросу,
Когда губы твои на моей груди
В забытьи оставляют внезапно багровую розу.
 

«Ты не мой, и не свой, и ничей…»

 
Ты не мой, и не свой, и ничей,
Ни во сне, ни в сближенье телесном,
Под землею текущий ручей,
По кореньям и рудам железным,
 
 
По сквозным коридорам тоски,
По костям, непрозябнувшим злакам.
Две дрожащие эти руки
Разве могут согреть тебя? Знаком
 
 
Перепутья сверкает пчела
На сиреневой башне шалфея.
Проносясь сквозь чужие тела,
Выбегаешь ко мне, лиловея,
 
 
Золотясь, затопляя. Остер
Привкус горя, и голос измучен,
И трава полевая костер
Пляшет, вторя зигзагам излучин.
 
 
Никогда, никогда, никогда
Обреченнее вглубь не глядели:
Я нырну за тобою туда,
На пустые луга асфоделей,
 
 
Где, мешаясь, сливаясь со мной,
Ты не станешь выскальзывать к прочим,
Раз твоею тяжелой волной
Каждый мускул мой взят и обточен.
 
 
Тяжела, тяжела, тяжела
Эта влага – ни капли б не надо.
Все боялись, а я испила —
И забыла о прошлом. И рада.
 

«Женщина есть пустота, заполняемая дыханьем…»

 
Женщина есть пустота, заполняемая дыханьем,
Голосом, телом того, кто любит ее.
Нет меня, нет меня, я – полая дудка сухая,
Если не дуют в нее, впадающая в забытье.
Ветер летит стороной, в легких июня – каверна:
Кашляет мелким дождем, клонится к серым столбам.
Беден и прост мой напев – оттого-то, наверно,
Ты так долго меня не подносишь к губам.
Взгляд, проскользнув сквозь меня, в мороси тонет,
                               ладони ж
Прячутся зябко в пространства изношенный плащ.
Треснуло что-то во мне – походя тронешь —
Кажется, вырвутся только хрипенье и плач.
 

«Трава забвения – ярчайшая из трав…»

 
Трава забвения – ярчайшая из трав,
Готическая колокольня,
Вот я стою у твоего костра —
И пальцам больно —
Не верящим в тебя еретиком,
Сгорающим, чтобы поверил.
Сухая жизнь, раздута ветерком,
Вмиг вылетит в клубящиеся двери,
Не вслед за пулей в уличном бою,
Не через коридор больницы —
Сквозь стрельчатую башенку твою,
Сквозь листик, узкий, как бойница.
Смерть можно пережить, но не такой цветок,
Не алый жест его широкий,
От вечности: «Уплачено!» – квиток
Вручающий, застигнув на дороге.
 

Письма

1

 
Милый мой (хотя из двух этих
Слов – второе точно неправда),
Я так мало тебя вижу,
Так хочу шептать тебе на ухо долго-долго
Все глупости, что передумаю за неделю,
Заглядывать в глаза – и не успеваю,
Проводить пальцем по впалой щеке – и не умею…
Счастлив был Давид – он смеялся, плясал и плакал
От любви – это называли псалмами.
Можно, я буду писать тебе письма —
Сны, хвалу, жалобы, что придется,
Не рядясь больше ни в какие одежды,
Ни в римские складчатые туники,
Ни в средневековые платья с куньей опушкой,
Ни в китайские халаты с драконом:
Я не знаю, правда это или только жалость,
Но ведь ты обронил «люблю» – словно срывая
Все покровы с меня, даже эту рубашку.
Вот я стою перед тобой нагая,
Закрывая руками горящие щеки.
 

2

 
Ты вот не веришь в чудо, а я верю. —
Смейся-смейся – еще, мол, одна сыскалась!
Но смотри, сколько красивых женщин
Ходит вокруг, и взгляд твой скользит за каждой:
Под футболками вздрагивают груди,
Мелькают джинсовые тугие бедра.
Разве не чудо, что сегодня
Ты пришел ко мне, возле этого тела,
Освещенного так безжалостно ярко,
Приподнялся на локоть, в пальцах
Мнешь и вертишь его, посмеиваясь тихо
Над новой полоской загара? —
Это чудо, и я умею
Быть благодарной.
 

3

 
Слушай, я скажу тебе то, что
Можно говорить лишь во вред себе же.
Прочти и сожги, как в детективе, ладно?
Если ты сделал то, что сделал,
Из ревности – это б еще полбеды. Только
Небольшая на это надежда.
Все, наверно, гораздо хуже – просто
Ложь привычна для нас – машинальный
Жест, как будто за сигаретой…
                     Если б
Эти стыд, ожог хоть что-то во мне сломали,
Сдвинули – это б еще полбеды. Только,
Заглянув в заплаканное окошко
Души, – тут-то я вправду испугалась:
Все по-прежнему блестит к твоему приходу,
Стены, скатерть, и даже свечка
Ровно-ровно горит – не то что бурей,
Легким сквознячком не задета.
Это страшно. Это называется властью.
Это значит, любая боль от тебя лучше
Отсутствия прикосновенья.
Жизнь всегда есть или нет, прочее поправимо.
Это значит, мне все равно какой – любой! – лишь бы
Ты. Ведь солнце не упрекают за то, что жжется, —
Лишь бы светило.
 

4

 
Не говори, что ты некрасивый.
Не смей. Во-первых, это неправда.
Во-вторых, каждому милее
Свое: сицилийцу – море,
Эскимосу – снег, бедуину – барханы.
Я-то знаю, что такое чужбина.
Я пришла к тебе – на родину: эти
Смуглые поля не могут меня стыдиться.
Пусть их омывает свет, позволь мне
Смотреть и глазам не верить: дома.
Позволь долго, как родную землю,
Целовать – от глаз до ступней и обратно.
 

5

 
Как я перед тобой виновата!
Целый день думала о тебе плохо.
Думала: «И что у него от души осталось?
Выболела вся, рубцом стянулась?
Выкрошилась, как гранит под ветром?
Высыпалась по чужим постелям?
Может ли он в самом деле
Отличить мои губы от вчерашних,
Тридесятых – или они рябят, как волны?
Как же от качанья на стольких лодках
С ним морская болезнь не приключилась?
Узнает ли он, что я – его берег?..»
Прости глупую мою ревность.
Ах, как воет под окном собака,
Ветер гонит лес черной волною.
Видно, опять болит у тебя сердце,
Или тревога роет в груди яму.
Я боюсь, боюсь – где тебя носит?
Прости, прости, прости меня – возвращайся!
 

6

 
Я такого холодного лета не припомню.
Все солнце собралось в платках у цыганок,
Деловито расхаживающих по вокзалам,
Обернутых в блестящие юбки.
Я вчера видела бездомного дога,
Белого, с язвами на выпирающих ребрах,
С лицом белогвардейского эмигранта, —
И устыдилась своих печалей.
Ты не замечал, что у домашних собак глаза собачьи,
А у бездомных – российские? Не порода,
А готовность бежать от окрика – вот в чем дело.
Я сама тут подсчитала и прослезилась:
Только в двух случаях я не чувствую униженья —
Когда тебя целую и когда повторяю
То, что ветер поет. Хоть сам знаешь, здешняя лира
Не из черепахи, а из елки, в занозах.
 

7

 
Как ты был у меня, помнишь, цвели маки,
А теперь отцветают красные пионы.
Легче выцарапать из ракушки улитку,
Чем тебя из города. Когда приедешь,
Не спеши назад – все там будем.
А здешние сады на холме покатом —
Как церковка на ладони у святого.
И знаешь, хорошо, что они чужие,
Оттого они еще краше.
Так всегда – руки пусты – сердце полно.
Привыкать же опасно; вот и с тобою:
Обниму – смеюсь, отойду – плачу.
Только нам ведь неведомо, что здесь наше:
То, над чем трудились до смертного часа,
Или то, что мелькало из чужого сада.
Одно это меня и утешает.
 

8

 
Пока на моей груди тяжесть
Твоей руки, а не нагретого солнцем
Камня, – я боюсь не проснуться,
Даже когда затрубит Архангел.
Пока твоя грудь прикрыта моей ладонью,
А не землей, – засыпай скорее,
Дай мне твой сон пересыпать —
Песком между пальцев.
Видишь, волосы мои, как трава сырая,
Твои плечи мокры, солоны. Будем вместе
Хоть в этой временной смерти,
Что почти так же прекрасна,
Как та, что уже не за горами.
 

9

 
Почему я думаю о тебе и плачу?
Это все глаза – глядели на тебя весь вечер,
Переполнились и теперь через край льются.
Ты же не позволил мне закрыть их,
Даже когда обнял, даже когда… И я смотрела,
Щурясь, как на вечернее солнце.
А теперь больно…
Ты же рассказал мне страшную сказку:
Мол, когда-то – опыт говорит тебе – я остыну,
Тебя догорать оставлю. – Милый, глупый,
Нашел же ты – ловить рукавом ветер,
В чашке море переплывать: опыт!
Насмешил до слез – вот они и льются,
Льются, льются через край – хорошо, что
Ты меня, заплаканную, не видишь…
 

10

 
Нет, не стану гадать, любишь – не любишь:
Всякое гаданье – воровство у Бога
Из плиты пирогов недопеченных,
Протянешь руку – и обожжешься.
Лишь тогда сегодняшний хлеб насытит,
Когда не знаешь, пир завтра или голод.
А я, как нищенка, рада любой крошке,
Особенно твоему веселью.
Только не сердись, что я при тебе немая,
А останусь одна – и разболтаюсь;
Я ведь и взглянуть боюсь, а уйдешь – жалею:
Там и там бы еще поцеловала.
Это оттого, что без тебя всю неделю
Ходит маятник в груди с запинкой,
Ты придешь, качнешь – и он летит в небо,
Камнем падает, и дышать нечем.