Kitabı oku: «В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Книга 2. Том 1. Успех»
Часть 8. Москва
Глава 1. Профессор, Сексуальный эльф, Щелкунчик, Очкарик, Саксонка, Илья Муромец, Табуретка и Сноб
– Приветствую, товарищи студенты, будущие живописцы, или, вернее, вероятные, потому что, несмотря на имеющиеся у части из вас способности, благодаря которым вы стоите здесь, не все дойдут до конца и станут тем, чем сейчас видят себя в своём воображении. Предисловий больше не будет, будем знакомиться, я – Валерий Карлович Вальдауф, ваш Бог и царь на ближайшие пять лет. А с каждым из вас я познакомлюсь, благодаря вашим работам, которые вы сдадите мне к концу занятия. Подписать каждую работу полным именем на лицевой стороне и поставить дату. Пусть ваше имя краснеет, если вы дурно или бездарно выполните задание, привыкайте отвечать за всё, что творите. Итак, сдать… через… – он посмотрел на часы, громадным кругом висевшие на стене за нашими спинами. – Через два часа. Подглядывать друг к другу, копировать, разговаривать вполголоса, делиться карандашами, точилками, разрешается. Выходить из аудитории с моего разрешения. Кто будет готов раньше двух часов, милости прошу, подходите, получите свой «кол» и пойдёте домой. Всё ясно?
Мы, а нас тут всего семь человек, покивали, готовые к работе.
– Отлично. Итак, вашему исполнению предлагаю на выбор: вот этот чудесный виноград, – он сбросил покрывало с высокой тумбы в центре почти театральным движением.
И там оказалось блюдо размером с целый таз, в котором светился виноград – золотистые, чёрные и красноватые гроздья, налитый соском, спелый, аппетитный, кажется, даже пахнущий Молдавским солнцем. Я сам никогда в Молдавии не был, но мне представляется, что там должно быть знойно так, чтобы вызревали такие гроздья и улыбки на смуглых чернобровых лицах. С чего у меня такие мысли, не знаю, наверное, из советского прошлого, когда в телевизоре я смотрел зажигательные молдавские народные танцы…
Но профессор договорил:
– После того, как рисунки будут сданы, возможно, будет разрешено съесть его на брудершафт. Возможно. Но только если уровень ваших работ будет хотя бы достойным. И брудершафт будет только с моей стороны, чтобы вы не строили странных иллюзий и не попали впросак. Если ваши работы будут ниже среднего, виноград съедят студенты Амалии Гавриловны Синицыной, соседствующие с нами через коридор. Второе… – он сбросил покрывало со второй тумбы, на ней была голова Микеланджеловского Давида размером с арбуз, – ну… Этого есть не будем. Натуру можно выбрать по желанию. Всем понятно задание?
Мы опять погудели в смысле «понятно», но, оказалось, Вальдауф ещё не закончил. Он оглядел нас и сказал, уже усаживаясь за свой стол, стоящий на небольшом подиуме:
– Да, чуть не забыл, Олейник получает особое задание, рисует мой портрет. И попробуйте не угодить, польстить или, напротив, шаржировать, получите «кол» с минусом. Теперь всё, прошу приступать.
Ну, мы и приступили. Кто с волнением и даже каким-то трепетом, как маленькая жопастенькая девочка в ужасных розовых «бананах», делающих её попку похожей на целое кресло в мечтах такой же девочки о собственной комнате. Кто-то, с умным видом начал щурить подслеповатые глаза, приглядываясь к предложенным моделям, как длинный кудреватый очкарик справа от меня. Ещё одна девица с гладкими тёмными волосами и «благородным» сухим профилем раскладывала свои карандаши, чуть ли не целую готовальню на столике у мольберта и тоже примеривалась. Один парень с длинным лицом, у которого нижняя челюсть значительно выдавалась вперёд и составляла больше его половины, нервно похихикал беззвучно и, оглядевшись, взялся за угольный карандаш, кстати, нам не было сказано, чем именно работать.
Итак, парней было четверо, включая меня, уже упомянутый очкарик, с длинной челюстью, которого захотелось назвать «Щелкунчик», и ещё один, здоровенный «Илья Муромец», в свитере грубой вязки, похожем на кольчугу, и даже с бородой, хотя вряд ли он старше меня, а мне двадцать два, эдакий гений из народа, с виду.
Девушек всего три. И одну из них я приметил ещё на вступительных. Вообще я девушками не интересуюсь, впрочем, юношами или мужчинами тоже, это они интересуются мной, я – не против, вернее, мне безразлично, я позволяю. Это, чтобы вы понимали. Люди вызывают во мне чисто практический или эстетический интерес вне зависимости от пола. А вот эта девушка, похожая на сексуального эльфа сразу запала мне в душу, ещё тогда, на вступительных. Я видел её после на дворе с коренастым парнем, запомнившимся мне только одним: он полоснул по мне стальным взглядом, когда заметил, что я разглядываю его спутницу. И вот теперь, когда эта девушка оказалась в моей группе, я силился вспомнить, что я тогда подумал о ней, летом… Не вспомнив сходу, я решил отодвинуть эту мысль, пока она не проклюнулась во мне сама. Надо сказать, я всегда бы разбросанным немного, хватаясь сразу за много дел и обрывков идей, я нередко теряю их, но после героина, которым я всерьёз увлёкся в последнем классе школы, память подводит меня чаще.
Но, если уж упомянул об этом… Да, я, Марк Лиргамир, сынок академика с одной стороны и партийной лидерши с другой, моя мама председатель исполкома Пресненского района, вкупе с дедушкой-генералом и вторым, дипломатом в отставке, который на родине и жил-то тольуко последние пять лет, потому что вышел в отставку, я – суперзолотой мальчик, даже бриллиантовый, наследник всего этого интеллигентско-номенклатурного богатства, вырос полный охламон и засранец. Да-да, я это отлично осознаю, но от этого ничего не меняется, потому что самого себя я изменить не в силах. Да и не хотел никогда. Только несколько передозировок, смерть парочки моих одноклассников от той же наркоты, немного охладило мою убеждённость в том, что в жизни надо попробовать всё. Поэтому я позволил родителям устроить меня в клинику для наркоманов, и согласился на переезд с улицы Воровского, где мы жили с родителями, где была моя школа, и жили все мои друзья, в квартиру, конечно, неплохую, но в каком-то чуть ли не в «пролетарском» районе на Профсоюзной. Считалось, что так я окажусь оторванным от дурной компании. В известном смысле это работало, но, скажем так, в одну сторону, если бы я захотел видеть своих приятелей, я всех бы нашел в течение часа. Штука в том, что я не очень-то и хотел теперь, мне хватило приключений на эту тему, от некоего отупения я долго не мог избавиться, это мне не нравилось, потому что живость мысли была, с моей точки зрения, самым большим моим достоинством и лучшим развлечением из всех. А потому я решил с тяжёлыми наркотиками завязать, не исключая для себя прочих, более легковесных развлечений…
Вот из-за этой-то истории я и вылетел с первого курса и теперь вернулся снова на первый курс через четыре года. Но зато на курс к Вальдауфу, который набирал себе студентов раз в пять лет. Впрочем, к Вальдауфу я попал по блату, что называется, в училище меня уже знали, и, в общем-то, я не могу сказать, что я совсем уж бездарный, но талантов у меня много и всё по чуть-чуть, как почти в любом человеке, но, главное, я не умел отдаваться чему-то одному достаточно полно. Собственно говоря, к Вальдауфу я и пришёл научиться именно этому. Его ученики делают неплохие карьеры, имена многих уже звучат не тише, чем учителя. Сам же Вальдауф, заслуженный художник СССР, признанный, то обласканный, то гонимый и снова признанный, известный и на Западе тоже, безмерно талантливый, настолько же, насколько и щедрый, никогда не скупившийся делиться своим талантом с юными дарованиями, справедливо полагая, что не оскудеет рука дающего, был одним из немногих людей, кого я уважал и кем восхищался.
Но я так же знал, что насколько он бесконечно предан одарённым ученикам, настолько же нетерпим с бездарностями, из его мастерской вылететь проще простого. Он всегда только сам набирает себе учеников, во время вступительных экзаменов, никогда, как другие мастера, не берёт всех прошедших экзаменационную комиссию. И если я попал, пусть и по протекции, он всё же согласился меня взять, значит, я не полное ничтожество. И это очень вдохновляет.
А вот, что касается этого Олейника, было очень интересно. Я ещё раз оглядел своих новых одногруппников, размышляя, кто? Ни малейшего намёка или предположения. Между прочим, Олейником может оказаться и какая-нибудь из девушек. Хотя вряд ли, говорят, талант весь в яйцах.
Но, надо было приступить к работе, а то вылечу первым, пока буду глазеть по сторонам. А подумал-подумал, и решил, что за два часа хорошо сделать Давида, не смогу, а вот набросать цветные пятна винограда – вполне. Ну и взялся за акварель…
Пока работал, я продолжал исподволь поглядывать на остальных. Девица с «благородным» профилем и движения совершала такие же какие-то продолговатые, как и её внешность, то есть не притворялась, соответствуя своей психофизике. «Жопастенькая» слишком старалась, прямо вон лезла из своих розовых порток, как мелкая собачонка, чтобы понравиться хозяину, но шансов понравиться «хозяину» Вальдауфу у неё никаких, даже если она Олейник. Вальдауф был известен и связами со студентками, чего не скрывал, но едва оканчивался курс, роман оканчивался тоже. А вёл он нередко их параллельно по два-три, причём изящно и непринуждённо, как вальсировал, без обязательств, но с покровительством на время учёбы, а далее, если дарование имелось у прелестницы, то и судьба её складывалась вполне удачно. И если из теперешних он выберет какую-нибудь, то не эту табуретку… Впрочем, может быть, я зря так о девушке, возможно, она вполне добра и мила, и даже интересна, попытался я быть про себя «добрым», удалось ненадолго. Я заглянул за её мольберт. Нет, талантом «табуретка» немного приобижена всё же: Давид глядел, будто из-за угла на её эскизе, с пропорциями «табуретка» напортачила…
Я вытянул шею и посмотрел на мольберт «Ильи Муромца», широкие сочные мазки, странно, ничего, кажется, не напоминает тонкие виноградные веточки, но сразу ясно, что перед нами виноград, наполненный соком и летним солнцем, что ж, серьмяга, явно не так прост. Может это он Олейник? Но нет, Олейнику надо было изобразить Вальдауфа…
«Щелкунчик» неплохо набросал Давида, штрихи толстые, грубые, скорые, но в них проступает сила и уверенность, кажется, что он чувствует кончиками пальцев, как видит глазами. Стало интересно посмотреть, что там изобразил очкарик. Но ни его работы, ни работ оставшихся девиц, мне не видно, а ходить по аудитории, как-то неуважительно. Так что я углубился в свою акварель…
Но вдруг с места двинулась та самая, что от меня была дальше всех, та самая, сексуальный эльф с белыми волосами, и двинулась к столу Вальдауфа, закончила, что ли? Так ещё полчаса добрых, подправила бы чего-нибудь, всегда есть, что доработать… так и Вальдауф ей сказал, когда заметил, что она подошла к его столу. Но… я вдохнул: а девица-то… не просто эльф, она смотрела на Вальдауфа, как никто здесь не смотрел: не как робкая ученица на учителя на первом уроке, но как женщина смотрит на того, кто только что оглядывал её ноги, то есть с насмешливым вызовом. Это было так странно, что я вытянул шею, чтобы посмотреть, что будет. Вальдауф удивлённо откинулся на спинку своего стула, глядя на неё…
– Готово?
…Да, то, что наблюдал Лиргамир, вполне соответствовало тому, что увидел и я. Впрочем, я ещё не знал, что высокого блондина с правильным, даже старательно вырезанным резцом Творца лицом зовут Марк Лиргамир, я никого из тех, кого набрал себе на этот раз, ещё не знал, потому что набирал исключительно по наитию. Невозможно по-настоящему оценить художника по двум-трём эскизам, которые мы видим на вступительных испытаниях, только почувствовать, есть ли огонь таланта в человеке. Технике научить несложно, важнее, что за ней. Однако ошибиться легко, чувства нередко обманывают нас.
В рисунках Олейник только на первый взгляд не было ничего особенного, ни какого-то уверенного мазка или линий, какие бывают при идеальном глазомере и очень уверенной руке, но в них я увидел то, чего не видел очень давно, а может и никогда – изумительную лёгкость, словно это и не рисунок, не искусственно созданная картинка и живое объёмное изображение, дышащее, пульсирующее. Настоящая магия, почти чудо. А может и не почти, надо разобраться. Именно поэтому, потому, что мне хотелось разобраться, я захотел увидеть и другие работы этого абитуриента. Остальные оказались не хуже, и даже лучше – с тщательной, даже изящной прорисовкой деталей, а эскиз в цвете порадовал меня сочностью красок. Вот поэтому, радуясь самому себе, что буду иметь в течение пяти лет удовольствие общения с по-настоящему талантливым человеком, я взял этого Олейника к себе в мастерскую.
Входя сегодня в аудиторию, я знал только, что учеников у меня будет семеро. Ни сколько из них девушек, ни каковы они из себя, я не мог предполагать. Я вообще никогда не планировал отношений с ученицами, да и было их в моей жизни значительно меньше, чем мне приписывали, хотя, увы, я был всеяден, не пренебрегал и хорошенькими натурщицами, приходившими к нам в училище позировать, или танцовщицами из кордебалета, когда бывал у моей жены, солистки балета, за кулисами. Мы были женаты так давно, что забыли, когда существовали оттдельно.
Детей у нас не было, потому что я никогда особенно не мечтал об отцовстве, а Марина, моя жена, очень быстро, ещё в юности стала солисткой, и считала, что вот-вот и перейдёт в примы, но проходил год за годом, а этого все не происходило, Марина делала аборт за абортом, раза четыре или пять, но на этом всё и закончилось, беременностей у неё больше не наступило, с тем угасли и лёгкие, как мимолётные дуновения мысли об отцовстве. Нас с ней устраивала наша жизнь, Марина продолжала работать, хотя по возрасту уже могла бы отправиться на покой, они уходят рано, но гастрольная жизнь нравилась ей, особенно, поездки за границу, конечно. Однако, думаю, ей остаётся недолго наслаждаться поездками, молодые дышат в спину, её скоро «попросят», не трогают только потому, что к ней имеет слабость куратор КГБ и главный балетмейстер, о чём я, увы, давно знаю. Но это даёт мне ту свободу, которая мне необходима: моя терпимость, взамен на её. Мы не слишком близки, мы существуем даже не параллельно, а как неплохие соседи, не всегда замечая даже отсутствия друг друга в нашей обширной квартире. Я вырос в хорошей семье, и Марина из старой московской интеллигенции, поэтому мы никогда не знали скандалов, и комфорт сосуществования ценили больше всего на свете.
Я давно уже получил все свои «шишки» и тычки, закалившие меня, поэтому даже признание и восхваление уже не трогали так, как могли. И чтобы не бронзоветь и не умирать, как художник, а всё же подпитываться человеческой энергией, я и взялся когда-то вести мастерскую. И мне страшно понравилось. Учитывая, что выпуск бывает раз в пять лет, я успел выпустить три поколения учеников, теперь набрал четвёртое.
И вот, войдя сюда, я оглядел восьмерых моих студентов, чьи работы вызвали во мне радость и интерес, и с удовольствием отметил живые глаза, красивые юные лица, не физической, но внутренней живой красотой. Значит, я не ошибся. Впрочем, физическая красота тоже присутствовала, что называется, в ассортименте: тот самый Лиргамир, чьего имени я тот момент не знал, хорош белёсой прерафаэлитской андрогинной красотой, статная девушка с вытянутым саксонским лицом, хорошенькая маленькая пухляшка, покрытая румянцем и персиковым пушком, они бывают так милы эти мягкие фрукты… Да, ещё былинный богатырь, грубый свитер на нём, как кольчуга, вероятно, насмотрелся в кино образов этаких художников в растянутых свитерах, да вот ещё одна…
Вот эта одна и подошла первой сдавать свою работу. Я её увидел первой, и меня, конечно, не смутить девичьей красотой, поэтому прежде меня поразила не внешность, хотя она изумительно хороша, и мне предстоит ещё удовольствие разглядывания и любования, но то, как вела себя эта девушка. Она, единственная, не искала сейчас моего взгляда, и вообще выглядела так, будто входит в эту аудиторию уже десять лет, причём в роли, если не преподавателя, потому что у меня был куда более радостный и возбуждённый вид, но в роли натурщицы, которой уже давно безразлично, что все пялятся на неё. Впрочем, возможно, ей и было безразлично внимание присутствующих, потому что кое-кто из парней на неё поглядывал с интересом. Но ей, похоже, было так же плевать, нравится ли она мне, а вот это уже был вызов. Поэтому я позволил себе нахально оглядеть её с ног до головы так, чтобы она это заметила и поняла, что небрежение к преподавателю может быть наказуемо. Я даже растерялся, со мной такое в первый раз. Если я ей не интересен как мужчина, что я вполне допускаю, хотя все мои студентки были всегда от меня без ума, ну или мастерски притворялись, то я не могу быть не интересен и не важен, как профессор, ведь она пришла же зачем-то сюда.
Но, получив задание, все взялись за дело, кто разглядывал остальных, кто растерянно озирался несколько мгновений, кто взволнованно закусил губы, будто продолжается экзамен, она одна равнодушно уселась на высокий стульчик, и, взяв на колено мольберт, принялась споро и, не сомневаясь работать, поглядывая, наконец, на меня, в те мгновения, но как-то исподволь и сквозь ресницы, пока я не смотрел, я это чувствовал и думал, она так делает, потому что хочет всё же рассмотреть меня или для чего?
Скоро она закончила, не прошло и получаса, должно быть, отложила лист, лицом вниз на стоящий перед ней станок мольберта, и взялась за краски. Не получилось? Или решила поразить меня, сделав два наброска?
Потом я отвлёкся, увлечённый чтением, и не заметил, как прошло время, и вдруг увидел, что белокурая бестия, а она уже казалась мне именно такой, порождением загадочных и опасных сил, а не обычной девушкой, потому что, когда она приблизилась, приблизилась и её красота, от её кожи, очень светлой, даже бледной, исходил свет, а волосы, поднятые в узел высоко на затылке, усиливали этот эффект, вместе с необычными глазами, тёмными, с яркими синими лучами от очень больших зрачков, большой рот без помады, губы слишком сухие, кажется, даже с трещинками, если она улыбнётся, из трещинок не пойдёт кровь?.. вдруг с дрожью желания подумал я…
– Готово? – дрогнув, спросил я, увидев в её руках листки. Вообще-то я всегда легко и быстро воспламенялся, увлекаясь красивыми девушками, поэтому ничего необычного в моей реакции не было, меня лишь порадовало, что я снова испытываю это. С годами я понял, что эмоции – самое лучшее, самое дорогое, что нам дано переживать.
Она кивнула, что уже невежливо, профессору надо отвечать словами, а не жестами.
– Время ещё есть, – сказал я, сердясь про себя.
Тогда она заговорила:
– Я закончила. Подправляя и улучшая можно всё загубить. Это же не настоящий портрет, лишь несколько набросков. Чтобы сделать настоящий, надо познакомиться ближе… – сказала она негромко, высоким, немного сухим, как и её губы, голосом, будто у неё горло болит, или температура.
Портрет… Что?!.. Чей портрет?! Так эта длинноногая нахалка…
Она положила передо мной четыре наброска… «Т.Олейник»… ну, это я вам доложу… такого я точно я не ожидал.
Я должен был теперь собраться с мыслями, потому что оказался неожиданно удивлён и растерян, и даже не знал, что мне сейчас думать об этой девушке, о её работах, о себе, что был давно уже взрослым и уверенным в себе человеком, именитым, уважаемым и недоступным. Я опустил глаза, с трудом оторвавшись от её лица. Наброски… хороши?..
Они не хороши. Они изумительны. Я никогда не думал, что Олейник, кем бы он и каким талантливым ни оказался, сделает так. Четыре наброска, угольный карандаш, акварель, масло, и пастель… И везде я. Я с усмешкой у мудрых и хитроватых, проницательных глаз, я – длинноносый, склонившийся над книгой и светящимся умным лбом, я, подпирающий щёку кулаком, устремив взгляд куда-то в дали своих мыслей, и я с нахальной, даже похотливой ухмылкой, каким, вероятно, был, когда оглядывал её талию и ноги, видные из-под коротенькой джинсовой юбки, они все сейчас носят такие…
– Так вы… – проговорил я, думая, как бы выкрутиться и не выглядеть идиотом. – Так вы Олейник, стало быть?
– Да. Таня Олейник. Татьяна, то есть.
Кое-кто ещё подошёл к столу со своими работами, но держали в руках, не отдавая, чтобы посмотреть на Танины. Я незаметно положил эскиз с наглым взглядом под низ, чтобы никто его не увидел. Ребята смотрели на рисунки, и на Таню, и не решались сдавать работы, и мне легко их понять, вряд ли кто-то сделал лучше или хотя бы приблизительно как она. Но напряжение момента разрушил нордический красавец Лиргамир, сказав, выглядывая из-за головы низенькой девушки.
– Ого… ноги, оказывается, рисовать умеют.
– Ноги не рисуют, как и руки, пишет душа через глаза и сердце, – ответила Таня Олейник, взглянув на него вскользь.
– Ох-ох-ох… Ну и ну, какие мы умные, может, ты преподавать теперь будешь, вместо Валерия Карловича, ботаничка? – дёрнул губами Лиргамир.
– Валерий Карлович ещё не почил, чтобы вы говорили обо мне так, будто я вышел вон. Сдавайте работы. Вы первый, – сказал я Лиргамиру. И взял его акварель с виноградом. Неплохо, его виноград светился и был даже аппетитнее, чем на самом деле. – Так… Марк Лиргамир, неплохо.
Я достал ручку и поставил Лиргамиру «отл», прямо на рисунке. Я намеренно поставил ему «отлично», чтобы остальные не смущались сдавать свои работы. Тогда протянул свою работу парень с явными проблемами с прикусом, Сергей Сиволобов, рисунок отличный, сильный, смелые штрихи, даже небольшие погрешности не портили его Давида. Я снова поставил «отлично», дальше неказистый и прыщеватый парнишка в очках, Сергей Чертко, набросок винограда слаб, я поставил бы «неуд», но не сегодня, сегодня он получил «хор». «Саксонку» звали Карина Вершинина, её виноград был не хуже Лиргамирова, но я устал от собственной щедрости на сегодня и поставил «хор», низенькая Ольга Хлёст получила бы «кол с минусом» и разнос в другой день, но не сегодня, так и быть, авансом «хор» за кривого Давида. А Богдан Курилов, тот самый, больше похожий на лесоруба, чем на художника, порадовал неожиданно мощью мазка, глубиной цвета, светившего будто изнутри. Пожалуй, последний был лучше всех, очевидная физическая сила и даже какая-то мужественная красота сочеталась в нём с таланом. Я заметил, что он старше остальных, я спросил его об этом, расчиркивая «отлично» на его работе.
– Да, мне двадцать три.
– В армии отслужили?
– На флоте, коком, – улыбнулся Курилов. Красавец. Да, парни очень талантливые, с девочками будем разбираться, пока туманно. Особенно с Олейник.
– Коком… вот это, да, так ты повар? – удивился Сиволобов.
– Да, я окончил училище, – гордо сказал Курилов.
– Длинный путь, – усмехнулся я. – Отчего так?
Богатырь пожал мощными плечами, продолжая улыбаться большими светлыми серо-голубыми глазами, большими губами, крупные гармоничные черты.
– Я не верил в себя. Как поверил, поехал в Москву, проработал год в кафе на Арбате помощником повара и заодно рисовал прохожих.
– А чего же сразу не поступал? – спросил неугомонный Лиргамир.
– Я хотел в мастерскую к Валерию Карловичу, – ответил Курилов, у него низкий рокочущий голос, соответствующий внешности.
– Так, разговорились! – сказал я, прерывая. – Пора выпить и съесть виноград. Лиргамир, как самый опытный здесь студент, мигом в мой кабинет, там мини-бар, то есть холодильник «Морозко», возьмешь оттуда шампанское, пакет на столе. Только очень быстро и так, чтобы никто не услышал, что ты несёшь.
– А ты откуда в Москву? – спросил Курилова Сиволобов.
– Дак-ить, с Курил мы, – усмехнулся Курилов и все дружно захохотали.
– Убирайте работы, ребята, – сказал я, забирая эскизы Тани Олейник, опасаясь, как бы кто-нибудь не разглядел их, и не понял бы обо мне того, что я хотел бы скрыть, то, что так хорошо разглядела она.
Все схватились за свои листки, и только Курилов вспомнил:
– Валерий Карлович, а вы Олейник оценку не поставили.
Заметил всё же, я думал, не обратят внимания. Но это он на неё обратил внимание, не на обстоятельства… однако сама Таня, похоже, этого не заметила. Хотя не реагировать на интерес к себе такого парня как Курилов может только странная ледышка.
– Олейник пока без оценки. Это не зачёт, ребята, это знакомство и оно состоялось.
Вошёл Лиргамир с шампанским, и в следующие несколько минут все окончательно стали веселы и счастливы.
– Ребята, если кто-то за пределами этой аудитории узнает, что мы здесь с вами пили, мне придётся плохо, получится, что я спаиваю студентов, а в наше безалкогольное время за это получу большие неприятности. Так что надеюсь на вашу скромность.
Начали уже без скованности и смущения расспрашивать друг друга и рассказывать о себе. Девочки, кроме Тани, оказались москвичками, то есть Карина жила в Москве, а Ольга – в Химках. Сиволобов из Люберец, Чертко жил в Свиблово. А Таня оказалась из глубокой провинции, что не преминул отметить Лиргамир:
– И чё тя из твоего Кировска в художники понесло?
– Северный ветер, надо полагать, – сказала Таня, улыбнувшись, все засмеялись, особенно Курилов, похоже, он всерьёз заинтересовался, или как они выражаются, запал. Но сама она улыбалась без искорки, опустив ресницы, будто ей не весело и вообще, у неё, похоже, какое-то горе или надлом. Поэтому она и ведёт себя так, немного отстранённо, прохладно даже, поэтому и не смущается меня, как профессора, не замирает при моём приближении. Какое горе? И почему мне так захотелось узнать это?..
