Kitabı oku: «Картинки в голове: И другие рассказы о моей жизни с аутизмом», sayfa 2

Описание ассоциаций дает представление о том, как легко мое сознание может отклониться от заданной темы. Люди с более серьезными нарушениями практически не в состоянии контролировать этот бесконечный ассоциативный поток. Мне это удается, и я могу заставить мозг работать в нужном направлении. Когда я понимаю, что слишком удалилась от конструкторской задачи, то отдаю себе приказ не отвлекаться.

Опросы взрослых людей с РАС – расстройством аутистического спектра, у которых хорошо сформирована речь и которые могут описать свой способ мышления, показали, что большинство из них мыслят зрительными образами. Люди с более серьезными нарушениями, которые могут говорить, но не способны объяснять, как они думают, испытывают сложности с целенаправленным мышлением, поскольку оно у них главным образом ассоциативное. Чарльз Харт, автор книги «Без причины» (Without Reason), посвященной его аутичным сыну и брату, одним предложением резюмирует способ мышления своего сына Теда: «Тед мыслит не логически, а ассоциативно». Это его комментарий к приводимому высказыванию сына: «Я не боюсь самолетов. Поэтому они летают так высоко». В своем сознании Тед объединяет два фрагмента информации: один про то, что самолеты летают высоко, второй про то, что высоты он не боится. В результате получилось, что самолеты летают высоко, потому что он их не боится.

Еще одним показателем того, что визуальное мышление при обработке информации является первичным, служит легкость, с которой аутичные люди собирают многофигурные пазлы, ориентируются в городе или запоминают колоссальные объемы информации с первого предъявления. Мой способ мышления удивительным образом совпадает с тем, что описал в своей «Маленькой книжке о большой памяти» А. Лурия. Главный герой ее – профессиональный мнемонист, а в прошлом газетный репортер, обладающий феноменальной памятью. У него, как и у меня, в голове хранились зрительные образы всего, что он услышал или прочел. «Когда он слышал или прочитывал слово, – отмечал Лурия, – оно сейчас же преображалось в зрительный образ того, что означало данное слово для него». Тем же типом мышления обладал гениальный изобретатель Никола Тесла. При разработке безлопастных турбин он сначала мысленно строил каждую турбину у себя в голове и мог представить, как она работает, исправить ошибки конструкции. Тесла говорил, что, где бы ни были проведены испытания – у него в лаборатории или в его воображении, результат будет один и тот же.

У меня в начале моей профессиональной деятельности случались конфликты с коллегами – инженерами на мясоперерабатывающих предприятиях. Я не могла взять в толк, почему эти глупцы не видят просчетов в конструкции на стадии чертежа, до того, как оборудование будет смонтировано. Теперь я понимаю, что дело тут не в глупости, а в неспособности взять и увидеть, в отсутствии навыков визуального мышления. Из одной такой компании, производящей оборудование для мясокомбинатов, меня уволили, потому что у нас возникли страшные разногласия по поводу нового оборудования. Его запуск в итоге закончился поломкой жесткой верхней направляющей, вдоль которой двигались поступающие с конвейера пятисоткилограммовые говяжьи туши. При подаче с конвейера каждую тушу сбрасывали вниз с метровой высоты, а потом подхватывали и резко вздергивали наверх крюком на цепи, закрепленной на каретке. Каретка передвигалась по внутренним полкам направляющей. При первом же запуске прикрученную болтами направляющую выдернуло из потолка. Ее установили снова, добавив для надежности дополнительные крепежные скобы. Но это не помогло, потому что вес туши и сила рывка, воздействовавшего на цепь, были непомерны. Разбираться надо было с причиной, а не со следствием. Я честно пыталась предостеречь разработчиков. Это как сгибать и разгибать металлическую скрепку для бумаги: рано или поздно она сломается. Так и произошло.

Разные способы мышления

Давно известно, что люди мыслят по-разному. Фрэнсис Гальтон⁶ в своем труде «Исследование человеческих способностей и их развитие» утверждал, что перед внутренним взором одних людей могут проходить яркие воображаемые картины, в то время как для других «понятие воспринимается не как зримый образ, а как символ какого-то факта. Человек с бедным образно-изобразительным восприятием запомнит, что он ел на завтрак, но вызвать зрительный образ завтрака не сможет».

Только начав учиться в колледже, я поняла, что некоторые люди мыслят исключительно вербально, то есть словами. Впервые я задумалась об этом, когда читала статью об изготовлении орудий труда в первобытном обществе. Именитый автор утверждал, что совершенствование орудий труда для пещерного человека стало возможным только после возникновения языка. Мне это показалось абсурдом, но тогда я впервые заподозрила, что, возможно, думаю не так, как все остальные. Мне, чтобы изобрести что-то, язык был без надобности. Есть отдельные люди, которые думают четкими подробнейшими картинками, но для мышления большинства характерно сочетание слов и обобщенных, расплывчатых образов.

Например, услышав или прочитав слово «колокольня», многие представляют себе не какую-то конкретную церковь или конкретную колокольню, а нечто усредненное. Традиционный образ мышления заставляет их двигаться от общего к частному. Я раньше приходила в отчаяние, когда мыслящий словами человек не понимал того, что я стараюсь выразить, потому что у меня в голове есть отчетливая картинка, а у него нет. Кроме того, по мере пополнения моего видеоархива новой информацией, мой мозг постоянно пересматривает и уточняет существующие в нем обобщенные понятия. Этот процесс похож на обновление программного обеспечения. Любые «доступные обновления» мой мозг принимает с готовностью, а вот у других людей я не раз отмечала неготовность к восприятию новой информации. В отличие от мышления остальных людей мое мышление идет от конкретных видеообразов к обобщениям. Так, например, понятие «собака» для меня связано абсолютно со всеми собаками, которых я в жизни видела, словно я мысленно листаю каталог, который пополняется по мере расширения моего видеоархива. Если я думаю о немецком доге, то первым на ум приходит Данск, красавец пес, принадлежавший директору школы, в которой я училась. Следующая по очереди – Хельга, которую завели, когда Данск умер. Потом я вижу дога, жившего на ранчо моей тети в Аризоне, и последним идет пес этой породы из телевизионной рекламы чехлов на сиденья автомобиля, которые выпускала компания Fitwel. Изображения всплывают в памяти в строгом хронологическом порядке, и каждое из них предельно конкретно, поэтому некоего среднестатистического, стандартного, немецкого дога для меня не существует.

Однако визуальное мышление характерно не для всех людей с аутизмом, и далеко не все они воспринимают информацию таким образом. Способность вызывать в воображении зрительные образы у аутичного человека может варьироваться по степени точности от практически нулевой, когда она просто отсутствует, до умения представлять себе либо неконкретные обобщенные образы, либо более конкретные изображения, либо, как в моем случае, изображения абсолютно конкретные.

У меня в сознании постоянно формируются новые зрительные образы, когда я работаю над изобретением или думаю о чем-то новом и интересном. Я могу тасовать виденное, компоновать, создавая новые образы. Например, я хочу понять, как будет выглядеть объемная модель купочной ванны. В своем воображении я начинаю просматривать модель на мониторе компьютера, принадлежащего моему знакомому. При этом мне надо, чтобы модель была объемной и вращалась, а у него не установлены программы 3D-графики. Зато я видела трехмерную компьютерную графику в кино и по телевизору, так что путем наложения могу совместить эти изображения у себя в голове. В моем воображении возникает 3D-модель купочной ванны – высококачественная компьютерная графика, как в «Звездном пути». Или я беру какую-то конкретную ванну, например ту, что делала для ранчо Ред-Ривер, и мысленно переношу ее на монитор. А потом могу либо скопировать эту схематичную 3D-анимацию с экрана, либо представить себе купочную ванну как фрагмент реальной видеосъемки.

Кстати, именно таким образом я научилась чертить: просто внимательно наблюдала за действиями талантливого чертежника-конструктора, с которым мы бок о бок трудились в бюро, проектировавшем откормочные площадки для молодняка. Дэвид – так звали парня – славился умением с легкостью делать сказочные чертежи. Когда я уволилась, мне пришлось чертить самой. Подолгу разглядывая чертежи Дэвида и мысленно фотографируя их, я постепенно научилась делать такие же. Сначала, во время работы над первым чертежом, я клала рядом выполненные им образцы, чтобы подсматривать. Потом пару-тройку раз чертила самостоятельно, но копировала его манеру. Когда дело дошло до пятого чертежа, мне уже не нужны были его работы на кульмане. Вся информация загрузилась в мою видеопамять. Это было уже не копирование Дэвида. Когда я закончила чертежи для ранчо Ред-Ривер, то поверить не могла, что сделала все я сама. Мне словно бы Бог помог. Была еще одна несложная вещь, которая помогла мне научиться хорошо чертить: я пользовалась теми же чертежными принадлежностями, что и Дэвид, – карандашами той же марки, такой же линейкой, чертежным узлом, и это заставляло меня корпеть над каждой линией, медленно воспроизводя воображаемые зрительные образы.

Художественные способности у меня проявились, когда я училась в первом или во втором классе. Я хорошо чувствовала цвет и рисовала акварелью морские пейзажи. Классе в четвертом я вылепила из глины красивую лошадь. Это вышло само собой, повторить у меня не получилось. Ни в старшей школе, ни в колледже черчение не преподавали, но ценность медленной тщательной работы я открыла для себя на занятии по рисованию в колледже. Нам дали задание за два часа нарисовать туфлю. Учитель специально подчеркнул, что эти два часа нужно полностью потратить на рисунок одной туфли. Рисунок вышел таким, что я диву далась. Чертила я поначалу ужасно, но стоило мне мысленно поставить себя на место инженера-конструктора Дэвида, как я тут же начинала работать медленно и очень аккуратно.

Обработка невизуальной информации

Люди с аутизмом испытывают трудности, обучаясь вещам, которые нельзя перевести в картинки. Легче всего аутичным детям даются существительные, потому что у них есть прямые «картиночные» соответствия. Детей с РАС и при этом с хорошо развитой речью, к каким относилась я, даже можно научить читать с помощью фонетического метода, отталкиваясь от звуко-буквенных соответствий. Запоминать написанные слова мне и сейчас тяжело, они слишком абстрактны, но я с грехом пополам смогла затвердить 50 фонетических значков и правила чтения. Детей с менее развитой речью учат читать по методу целых слов, прикрепляя карточки с названиями к разным предметам в окружении ребенка. Тех, у кого еще более серьезные нарушения, я рекомендую учить с помощью пластмассовых букв, которые можно потрогать руками.

Пространственные предлоги «над», «через», «под» и прочие ничего для меня не значили, пока я не смогла закрепить их в памяти с помощью зримых образов. Даже сейчас когда я слышу предлог «под», то автоматически представляю учебную боевую тревогу и себя, ныряющую по сигналу под стол в школьной столовой. В начале 1950-х такие учения считались в Нью-Йорке и Бостоне обычным делом. Первое воспоминание, которое вызывает у меня то или иное слово, – это чаще всего что-то из детства. Я прекрасно помню, как во время учений нас просили не шуметь. Мы должны были заходить в столовую гуськом, быстро лезть под столы и сидеть там; под каждым столом прятались от шести до восьми человек. И если дать волю ассоциациям, на меня нахлынут всё новые и новые воспоминания о начальной школе. Помню, как мне попало за то, что я стукнула Альфреда, который запачкал мои туфли. В воображении словно проигрываются видеофрагменты из архива долговременной памяти. Бесконтрольные ассоциации могут завести совсем далеко: меня унесет за миллионы километров от слова «под» к подводным лодкам у берегов Антарктиды, а от них на «Желтой подводной лодке» к Beatles, и если я задержу внимание на ее желтом корпусе, битловская песня начнет звучать у меня в ушах, я уже напеваю себе под нос, дохожу до того места, как все поднимаются на борт, и вот передо мной трап корабля, который я видела в Австралии.

Я могу представлять себе глаголы. Слово «прыгать» вызывает в памяти прыжки в длину на школьных соревнованиях. Отдельно взятое наречие часто ассоциируется с чем-то неожиданным, например «медленно» – с медом, а вот если оно идет в паре с глаголом, образ уже совершенно другой. «Медленно шел» включает мультик с мальчиком Диком из хрестоматии по чтению для первого класса, который еле плетется, а «быстро бежал» заставляет его набирать скорость. В детстве моя речь изобиловала грубыми грамматическими ошибками: я опускала артикли, местоимения, предлоги, ведь для меня они не имели смысла. Из-за того что у нас в семье говорили на безукоризненном английском, я начала копировать речь родителей и научилась пользоваться служебными частями речи, хотя даже сегодня спрягаю глагол «быть» наугад, потому что по-прежнему воспринимаю его как бессмыслицу.

Читая, я либо перевожу написанные слова в цветное кино, либо мысленно копирую и сохраняю в памяти страницу целиком, чтобы вернуться к ней позднее. Когда нужно извлечь из памяти информацию, перед моим внутренним взором откроется ксерокопия этой страницы. Я буду читать ее, как диктор с телесуфлера. В фильме «Человек дождя» аутичный савант Рэймонд, которого играет Дастин Хоффман, таким же образом запоминает целиком телефонные книги, дорожные карты и другую информацию. Он просто мысленно делает ксерокопию каждой страницы, а потом, когда требуется назвать телефон конкретного человека, бегло листает этот воображаемый справочник. У меня все не так быстро. Чтобы извлечь на свет информацию, мне надо прокручивать в голове видео, иногда несколько фрагментов, пока не найдется нужный, так что это требует времени.

Если текст содержит мало конкретной информации, мне при чтении не удается перевести его в картинки. Некоторые книги по философии или статьи о фьючерсных контрактах на животноводческом рынке для меня абсолютно непостижимы. Если текст подлежит переводу в картинки, мне понять его проще. Возьмем, например, статью из журнала Time от 21 февраля 1994 г. Речь в ней идет о соревнованиях по фигурному катанию на Зимних Олимпийских играх. Читаем: «Все элементы на месте – огни прожекторов, вихри вальса, джазовые мотивы, взмывающие ввысь эльфы в блестках и стразах». В моем воображении возникают каток и фигуристы. Но стоит мне зацепиться за слово «элементы», и уже не избежать непрошеных ассоциаций с периодической таблицей Менделеева, которая висела на стене в школьном кабинете химии. «Эльф» при более пристальном рассмотрении тоже может вызвать в памяти не образ юной фигуристки, а канистру с моторным маслом марки ELF на полке в гараже.

Педагогам, работающим с детьми, у которых диагностирован аутизм, необходимо представлять себе механизмы ассоциативного мышления. Аутичный ребенок часто использует слова не по назначению. Например, «гав» может означать, что он просится гулять, и ассоциация прозрачна: «гав» – «вывести собаку» – «идти гулять». Иногда ассоциативные связи удается проследить, а иногда не удается. Из своего опыта могу привести использование одних слов вместо других – как объяснимое с точки зрения логики, так и необъяснимое. Когда мне было шесть лет, я выучила красивое слово «обморок». Я понятия не имела, что оно означает, мне просто нравилось его произносить, поэтому я выкрикивала его всякий раз, когда мой воздушный змей падал на землю. Трудно представить, что думали проходящие мимо люди, услышав мой вопль: «Обморок!», адресованный планирующему с небес змею.

Многие люди с аутизмом подтверждают использование визуального способа мышления, когда речь идет о комплексных задачах, которые обычный человек решает пошагово. Композитор с РАС рассказывал мне, что, создавая новое музыкальное произведение, он складывает «звуковую картину» из коротких фрагментов других мелодий. Аутичный программист объяснял, что когда пишет программу, то может увидеть структуру дерева на Паскале, и, если «скелет» ему ясен, остается лишь прописать коды для каждого узла ветвления. Я пользуюсь теми же методами, когда работаю с научной литературой или разбираюсь с неотлаженными линиями на мясоперерабатывающих предприятиях: отталкиваюсь от частных наблюдений или случаев, комбинирую их и двигаюсь в направлении новых выводов, обобщений и базовых принципов.

Мой мыслительный процесс всегда идет от конкретного частного к общему целому, но идет не последовательно, а по ассоциациям, как будто я, сложив воедино лишь 30 % общей площади пазла, пытаюсь угадать всю картину и для этого достраиваю отсутствующие фрагменты изображения материалом из внутреннего видеоархива. В Китае, для того чтобы научиться оперировать большими величинами в уме, человек сначала пользуется, как в старину, счетами – это деревянная рама и металлические спицы, на которые нанизаны костяшки. Двигая костяшки вправо-влево, человек овладевает счетом и достигает совершенства. А потом счеты ему уже не будут нужны, они останутся у него в голове. Там сохранится видео со щелкающими костяшками.

Абстрактные понятия

Повзрослев, я научилась превращать в картинки абстрактные понятия, чтобы они обрели смысл. Такие категории, как «мир» или «честность», я переводила в символы. «Мир» – это голубь, это индейская трубка мира, телерепортаж о подписании мирного соглашения. «Честность» представлялась мне рукой, положенной на Библию во время присяги. Сюжет из новостей о человеке, который вернул владельцу потерянный бумажник со всеми деньгами, стал иллюстрацией для словосочетания «честный поступок».

«Отче наш» наполнился для меня смыслом только после того, как я разделила его на отдельные зрительные образы. Для «силы и славы» пригодились силач с гирей и вулканическая лава. Эти детские представления до сих пор возникают в моем сознании всякий раз, когда я слышу слова молитвы. Фразу «Да будет воля Твоя» я в детстве вообще не понимала, да и сейчас понимаю не очень ясно. Для «воли» сложно подобрать конкретный зрительный образ. Когда я думаю над этим, мне представляется Бог-громовержец с молнией в руке. Другому аутичному взрослому в словах «иже еси на небесéх» привиделся ежик в облаках. И в конце загадочное слово «аминь», похожее на звон колокольчика у донки.

В подростковом возрасте и в юности мне необходимы были конкретные символы для таких абстрактных понятий, как «общение» или «развитие». Кстати, и то и другое в средней школе давалось мне с огромным трудом. Я знала, что очень отличаюсь от моих соучеников, но была не в состоянии понять, что именно я делаю не так. Как бы я ни старалась, надо мной только потешались. Меня обзывали «кобылой», «скелетом» и «грампластинкой». Почему «кобыла», я понимала, почему «скелет» – тоже, ведь я была кожа да кости, но «грампластинка» ставила меня в тупик. Сейчас я думаю, что действительно, как заезженная пластинка, без конца бубнила одно и то же. Но тогда я никак не могла взять в толк, почему от меня все шарахаются. Единственной отдушиной были занятия тем, что у меня хорошо получалось. Я охотно помогала чинить крышу сарая, мне нравились уроки верховой езды, когда надо было готовиться к выступлениям. Что такое «личные отношения», я поняла, когда смогла мысленно представить их себе как окна и двери. И только тогда до меня стало доходить, что значит учиться взаимодействовать с людьми, отдавая и получая что-то взамен. Я даже думать боюсь, что бы со мной случилось, не сумей я увидеть в воображении свою дорогу в жизни.

Огромным этапом, водоразделом, стал переход из школы в колледж. Аутичный человек к любым переменам относится крайне болезненно. Чтобы подготовить себя к такому колоссальному перелому, как окончание школы, надо было уложить в голове, что, когда чему-то приходит конец, следует уходить. Я выпускница. Меня выпускают. И этот выпуск из старой жизни в новую после завершения определенного жизненного этапа я потом многократно репетировала, проигрывала, по-настоящему выходя куда-то: то через ворота, то через калитку, то через дверь или окно. Я часто вылезала из своей комнаты на крышу и сидела там, глядя на звезды и думая только об одном: как мне справиться с надвигающимся выпуском, как найти выход. Тут-то я и обнаружила еще одну дверь, которая вела на крышу пристройки. В школе шел ремонт. Старинный особняк, в котором были комнаты учеников, надстраивали, чтобы вышло новое, большее по размеру здание. В тот день плотники разобрали часть старой кровли рядом с моей комнатой, и когда я вылезла, то смогла посмотреть, что представляет собой наполовину законченная надстройка. Сбоку под потолком обнаружилась деревянная дверца, через которую можно было подняться на только что настеленную крышу. Корпус менялся, и мне тоже пришло время меняться. Это было не страшно, потому что я нашла для себя символический ключ. Это был выход.

В Риндже, где я училась в Университетском колледже, я нашла другую дверь, которая стала символом моей готовности к выпуску и получению степени бакалавра. Это был металлический потолочный люк, открывавшийся вверх и выходивший на плоскую крышу общежития. Я долго приучала себя выходить через эту дверь. Потом, окончив Университетский колледж Франклина Пирса и получив диплом психолога, я отворила третью очень важную для себя дверь. Она вела на крышу библиотеки.

Теперь мне не нужны настоящие двери в качестве символов для выхода из какой-то жизненной ситуации или перехода в новое состояние. Работая над этой книгой, я перечитала свои дневники за долгие годы. Там четко прослеживается одна линия: двери или ворота выводят меня на новый уровень. Моя жизнь представляла собой череду восходящих лестниц, по которым я карабкалась наверх. Меня часто просят рассказать о каком-то единственном грандиозном прорыве, после которого я вдруг смогла приспособиться к жизни с аутизмом. Не было единственного прорыва, была серия постепенных улучшений. И по моим записям в дневнике прекрасно видно, что я осознанно воспринимаю каждую новую дверь как первый шаг по очередной новой дороге.

22 апреля 1970 г.

Вот и окончен колледж Франклина Пирса, и настало время выхода через маленькую дверь в библиотеке. Я ломаю голову над тем, что написать в записке, которую я оставлю на библиотечной крыше для будущих поколений.

Я дошла до верхней ступеньки одной лестницы и теперь стою у подножия магистратуры.

Крыша этого здания – самая высокая точка в кампусе, я взошла на максимальную для себя высоту.

Я покорила вершину КФП. Более высокие еще предстоит покорить.

Выпуск 1970 г.

Я вышла на библиотечную крышу через маленькую дверь и повесила на шпиль табличку. На этот раз я не волновалась. Раньше я волновалась намного больше. Теперь я знаю, что добилась своего, что покорила и дверь, и вершину. Восхождение на эту высоту – только начало восхождения на следующую.

Завтра вручение дипломов, актовый день. «Актовый день» означает старт, и с крыши библиотеки начинается путь в магистратуру. Человеку свойственно стремиться к высокому, поэтому люди всегда будут покорять вершины, чтобы доказать себе, что им это по плечу. Ведь по большому счету зачем человек полетел на Луну? Единственным объяснением является стремление ввысь, свойственное его природе. Человек никогда не останавливается на достигнутом, он стремится дальше. Я поднялась на библиотечную крышу с единственной целью: доказать себе, что мне это по плечу.

В течение жизни мне пришлось пройти через пять или шесть важных дверей и ворот. В 1970 г. я получила степень бакалавра психологии после окончания Университетского колледжа Франклина Пирса, частного учебного заведения гуманитарной направленности в городе Риндж, штат Нью-Гэмпшир, и переехала в Аризону, чтобы учиться в аспирантуре и работать над диссертацией. Постепенно я поняла, что животноводство интересует меня куда больше, чем психология, поэтому начала готовиться к следующей кардинальной перемене – смене профессии. Из психолога мне предстояло превратиться в животновода.

8 мая 1971 г.

Я чувствую, как меня все больше и больше влечет на ферму. Я прошла через ворота прогонного коридора, но руки все еще крепко держатся за опорные столбы. Порывы ветра все сильнее и сильнее, я чувствую, что разожму руки, и меня отнесет на ферму, пусть даже ненадолго. Ветер всегда играет очень большую роль. Так было и с другими дверями. Когда я вылезала на крышу, там дул ветер. Может быть, это значит, что уровень, на который я вышла, не предел и надо двигаться дальше. На вечере [факультета психологии. – Т. Г.] я чувствовала себя совсем чужой. Мне кажется, что под порывами ветра мои руки разожмутся, ветер подхватит меня и я свободно полечу.

В то время я еще оказывала сопротивление социуму во многом из-за отсутствия конкретного зрительного образа, соответствующего абстрактному понятию «отношения». Я не понимала, что значит «ладить». Образ пришел мне в голову, когда я мыла эркер в университетской столовой (студентов тогда часто привлекали для выполнения каких-то общественных работ). Принимаясь за мытье, я даже не подозревала, какое символическое значение вдруг приобретет мой труд. Эркер представлял собой три высокие раздвижные стеклянные панели, закрытые снаружи дополнительными внешними окнами. Чтобы вымыть поверхности между рамами, я толкнула раздвижную панель, забралась внутрь, но панель вернулась на свое место и захлопнулась, а я осталась внутри, за стеклом. Чтобы отжать панель изнутри, не разбив, мне пришлось действовать очень осторожно. И тут до меня дошло, что отношения устроены по тому же принципу. Надо быть очень осторожной, чтобы не разбить их, чтобы сохранить. Ассоциативный ряд продолжал развиваться: осторожно открыть – значит установить отношения. Оказавшись за стеклом, я ни с кем не могла общаться. Человек с аутизмом все время живет за стеклом. Оконные стекла стали для меня символом моей отгороженности от других людей и помогли справиться с изоляцией. В течение всей моей жизни символические двери и окна помогают мне развиваться и общаться на, казалось бы, недоступном для аутичного человека уровне.

При более серьезных нарушениях символику зрительных образов бывает сложно расшифровать, и она зачастую никак не связана с тем, что призвана выразить. Дж. Парк и П. Юдериан приводят в своем исследовании схематические изображения, которые Джесси Парк, аутичная девушка, рисовала в двенадцать лет. Девочке надо было выразить абстрактные понятия «хорошо» и «плохо». Повторяемость символа учитывалась. Хорошие вещи, как, например, рок-музыка, в рисунках Джесси выглядели как четыре двери на фоне полного отсутствия туч. Классическую музыку Джесси оценила как «неплохо» – две двери, две тучи. Произнесенное слово получило оценку «очень плохо» – ни одной двери и четыре тучи. С помощью схематичных изображений двери или тучи девочка могла наглядно продемонстрировать свое владение абстрактными категориями «плохо/хорошо». Числа для нее тоже делились на «плохие» и «хорошие», но полностью разобраться, по какому принципу происходит деление, ученые не смогли.

Услышав про символы, которыми пользуются аутичные люди, можно просто пожать плечами, но во многих случаях это единственный доступный им способ понимания мира и поддержания контакта с внешней реальностью. Например, «жареные гренки», если ребенок ест их с аппетитом, могут означать «радость». Ребенок радуется, когда представляет себе горячие гренки с сиропом. Слово или зрительный образ часто возникают по ассоциации с личным опытом. Клара Парк⁷, мама Джесси, отмечала восторг своей дочери по поводу таких предметов, как терморегулятор для электрического одеяла или электрообогреватель. Причина, по которой они обрели для Джесси такую важность, осталась для матери загадкой, она просто видела, что стоит девочке вспомнить про свои любимые вещи, как она моментально приходит в отличное расположение духа, речь улучшается, интонация престает быть монотонной. Несмотря на то что Джесси могла говорить, она была не в состоянии объяснить родителям, чем ей так дороги терморегулятор и обогреватель. Возможно, она внутренне связывала их с теплом и чувством защищенности. Слову «сверчок» Джесси радовалась, а «песня вполуха» означала у нее «не знаю». Природа этой ассоциативной связи тоже неясна, просто в какой-то момент «вполуха», то есть плохо расслышанная песня, стало ассоциироваться с незнанием. Мышление человека с аутизмом строится на основе подобных ассоциаций.

Тед Харт, с низкофункциональной формой аутизма, был не способен делать выводы из ситуации и проявлять поведенческую гибкость. Его отец описывает в своей книге, как однажды после поломки сушилки Тед разложил по ящикам постиранное мокрое белье. Рассуждать здраво он не мог, поэтому после стирки просто перешел к следующему этапу механически затверженной последовательности действий. Рискну предположить, что подобное следование ритуалам и неспособность делать выводы отчасти может быть следствием неумения или полной неспособности вносить изменения в свои зрительные воспоминания. Пусть мои воспоминания об объектах представляют собой строго конкретные частные случаи, я мысленно могу что-то в этих образах поменять. Например, могу представить, что стены церкви выкрашены совершенно в другие цвета, или взять колокольню одного храма и приставить ее к другому; но когда при мне произносят слово «церковь», первым в голове выскакивает не то изображение, которое я только что скомпоновала, а образ из детства. Способность вносить в мысленные образы изменения помогла мне научиться обобщать.

Сегодня я больше не нуждаюсь в символических дверях. Я могу реагировать на возникающие перемены, самостоятельно изменяя картинки в голове. Картинок много: за годы жизни у меня накопилось достаточно личных впечатлений и информации, почерпнутой из прочитанных книг и статей. Читала и читаю я запоем, поэтому активно пополняю свой видеоархив все новыми и новыми воображаемыми роликами. Один аутичный программист однажды назвал чтение «загрузкой». В моем случае это больше похоже на установку нового программного обеспечения на компьютер.