Kitabı oku: «Харроу из Девятого дома», sayfa 3

Yazı tipi:

3

Преподобная дочь Харрохак Нонагесимус должна была стать триста одиннадцатой Преподобной матерью в своем роду. Она была восемьдесят седьмой из линии Нон и первой Харрохак.

Ее назвали в честь отца, которого назвали в честь его матери, которую назвали в честь какого-то неулыбчивого чужака – кающегося грешника, возлегшего на тихое брачное ложе Запертой гробницы. Такое случалось часто. В Дрербуре не думали о чистоте Воскрешения. Их единственной целью было поддержание рода некромантов – хранителей гробницы. Теперь осталась только Харроу. Она была последней некроманткой и последней выжившей из своего рода.

Ее рождение обошлось дорого. Восемнадцать лет назад, чтобы вырастить последнюю почку на умирающей ветви, ее родители убили всех детей своего Дома, чтобы защитить наследницу-некромантку. Харроу была зачата в час, когда наступило трупное окоченение, когда души детей пытались покинуть свои тела, в результате всплеска танергии, вызванного одновременностью смертей – одновременностью, которую ее родители мучительно высчитывали. Ничего этого от нее не скрывали. Все это объясняли Харроу год за годом, с того момента, когда она научилась говорить – и молчать, если говорить было не нужно. Дети Девятого дома рано усваивали эту науку.

В детстве ей позволяли залезть под одеяло только после обязательной сорокапятиминутной молитвы, проходившей в присутствии пратетушек Лакриморты и Айсаморты. Они очень строго следили за младенческими молитвами, и поэтому Харроу очень старалась прочитать все с первого раза, чтобы не начинать с начала – от тетушек пахло ладаном и гнилыми зубами. Она четко произносила – точнее, шепелявила – клятвы их собственного изобретения: Гробнице буду я служить до конца своих дней, а потом да похоронят меня в двух сотнях могил… они полагали это милым и кокетливым, в самый раз для маленькой девочки.

Во всем остальном Харрохак была предоставлена сама себе. Она вставала до первого колокола и молилась в часовне, пока не включали отопление. Пальцы замерзали так, что не могли перебирать четки, и тогда она пряталась в одной из библиотек с фонариком на батарейках, одеялом и книгами. Она изучала некромантию в одиночестве, ее учителями и наставниками были мертвецы. Харроу понятия не имела, что работы взрослых некромантов были невероятно сложны для понимания, а значит, не боялась их читать и понимать. Ни самолюбие, ни страхи не мешали ее учебе.

Порой по вечерам родители требовали от нее повторить какую-то теорему или воссоздать локтевую кость скелета, растертого в пыль. Иногда они велели своему древнему маршалу Круксу сбросить свежий труп с верхнего яруса, чтобы он расплылся пятном внизу, и заставляли ее сплавить кости вслепую, под лужей крови и мяса. Потом вскрывали тело, чтобы посмотреть, хорошо ли она справилась. В любом случае в их одобрении звучало облегчение. Ее способности были товаром, за который они заплатили очень высокую цену.

Крукс рассказывал ей, что когда-то ее родители были другими. Наверное, до того, как они устроили маленький инфантицид. Харроу это мало интересовало: она не помнила родителей ни измученными, ни лишившимися всякой радости. Мать ее редко говорила, а если и открывала рот, то обращалась всегда к своему неповоротливому рыцарю – человеку, который выглядел так, как будто разрыдался бы, если бы понял, как это делается. Самым ярким воспоминанием о матери была память о ее руках, которые вели пальцы Харроу по неудачно сделанному черепу. Ее пальцы лежали поверх браслета на запястье девочки, сжимая его все туже и объясняя, как правильно ставить руки.

Отец был чуть более разговорчив. По вечерам он читал своей маленькой семье: когда проповеди, когда старые семейные письма. Было и еще одно воспоминание: она сидит на трехногой табуретке рядом с матерью, из-за стула отца светит яркий электрический свет, отец монотонно произносит слова, пока прикосновение рыцаря не велит ему остановиться. Харроу поводит плечами в своей черной рясе с капюшоном и вертит в руках крошечные кусочки кости – учится обращаться с ними, вжимает их в свои мягкие ладони, мысленно делит собственное тело на две сотни кусочков-мощей.

А потом все изменилось внезапно и навсегда. Харроу влюбилась.

* * *

«Внезапно» – не совсем правильное слово. Процесс был длительным. Харроу медленно подступалась к любви, взламывала ее замки, открывала ворота и прорывалась во внутренние покои.

Ее жизнь была посвящена Запертой гробнице, и то, что покоилось внутри ее, захватило все внимание Харроу с тех пор, как она узнала, что это такое: бесчувственное тело, мирно покоящееся среди лохмотьев и обломков Девятого дома. Ее учили любить императора, который десять тысяч лет назад освободил всех от смерти, которую никто не заслуживал, и воспринимать Гробницу как символ его победы и его заката. Ее родители боялись того, что было заточено в Гробнице. Мерзкие пратетушки поклонялись этому, но опасливо, будто их коллективный страх мог польстить этому и спасти бога. Они никогда не хотели открыть гробницу и заглянуть внутрь. Эти двери открылись когда-то, чтобы занести тело, и откроются снова, только чтобы выпустить его, если будет на то воля рока.

Харроу запрещали входить туда примерно так же, как запрещали подниматься на верхний уровень шахты и колотить молотком по кислородным машинам. Это был бы конец.

Большая часть ее жизни проходила в тишине. Частенько она находила процесс жизни трудным. Утомительным. В худшие дни – нелепым. Теперь воспоминание о произошедшем казалось совсем безвредным и детали потеряли важность. В один очень плохой день – ей казалось, что все ее ненавидят и что ненавидят за дело, кулаки ее были окровавлены, а сердце истерзано. Она написала записку, в которой объясняла причину своего самоубийства, пошла и отперла дверь. Как ни странно, это ее не убило. А все, что ее не убивало, вызывало ее любопытство.

Прошло очень много времени, прежде чем она сумела пересечь порог. Гробница была защищена не хуже самого ада. Но это были ловушки Девятого дома, сделанные из костей и скалящихся черепов, а с костями она научилась обращаться раньше, чем ходить. В конце концов, это просто было весьма полезно с точки зрения образования. Она пересекла пещеру, нашпигованную ловушками, миновала глубокий ров с черной водой – и ловушками, – оказалась на острове (покрытом ловушками), подошла к ледяному мавзолею (с очень глупыми ловушками) и, зайдя внутрь – живой, – посмотрела в открытый гроб, где лежала причина ее появления на свет.

Смерть бога и враг бога оказалась девушкой. Или женщиной. На тот момент Харроу еще не знала разницы, да и пол был просто догадкой. Труп лежал во льду, облаченный в белую сорочку. Руки сжимали покрытый инеем меч. Девушка была красива. Очертания ее мышц казались идеальными. Каждая конечность была воплощением идеала, бескровные стопы с высоким подъемом казались безжизненным симулякром идеальных стоп. Черные заиндевевшие ресницы, лежащие на щеках, были черны идеальной чернотой, а носик казался картинкой, изображающей идеальный нос. Ничто из этого не нарушило бы спокойствие Харроу, если бы не рот, который был совсем не идеален: кривоватый, с ямкой на нижней губе, как будто кто-то осторожно вдавил туда палец. Харроу, которая родилась исключительно для того, чтобы поклоняться этому трупу, полюбила его безумно и яростно – с первого взгляда.

Так что смерть бога стала и ее смертью. Она беззаботно наведывалась в гробницу. Ее родители… обнаружили, что она сделала, какой грех совершила, и отреагировали так, как будто она призналась, что расколотила кислородные машины молотком. Столкнувшись с апокалипсисом, они решили покончить с собой, прежде чем их забрала бы другая смерть. Они даже не рассердились. Спокойно и серьезно, все понимая, ее мать с отцом и рыцарем связали пять петель – одну для Матери, одну для Отца, две для Мортуса, одну для самой Харроу. Они повесились, не дрогнув и не вздохнув. Наверное, было бы гораздо лучше, если бы Харроу висела бы рядом с ними. Было бы лучше, если бы она вползла в гробницу женщины, которую любила, и позволила морозу сделать свое дело.

Но Харрохак – Харроу, которая была двумя сотнями мертвых детей, Харроу, которая любила ту, что не жила уже десять тысяч лет, – Харрохак Нонагесимус невероятно хотела жить. Жизнь слишком дорого обошлась ей, чтобы умирать.

* * *

Любовь разделила ее жизнь на две половины: половину до влюбленности и половину после. Она возненавидела сидение в апсиде и гимны. Теперь она слышала странный грохот, прерывающий молитвы верных, далекие удары где-то у себя в голове, которую она отдала кому-то, оказавшемуся вне времени. Она слышала, как открываются и закрываются двери в залах, где ничего не открывалось и не закрывалось, тело ее боялось, а разум ничего не понимал. При всех этих мучениях она вынуждена была сидеть рядом со своим стареющим маршалом Круксом и терпеть, что ее кормят с ложки: он настаивал, что она должна нормально есть. В любое время она могла вскричать: «Это происходит именно так?», услышав что-то, и он ответил бы: «Да, моя госпожа» или «Нет, моя госпожа», и ей полагалось быть довольной.

Это лишило ее покоя. Даже долгими темными днями, которые она проводила в полном одиночестве – в библиотеке или в своей лаборатории, обжигая пальцы о жирный пепел, – она слышала голоса где-то на пределе слуха или видела краем глаза что-то, чего на самом деле не было. Ей казалось, что порой ее ладони сдавливают ее собственное горло, пока перед глазами не начинают мелькать пятна. Она видела свисающие с потолка веревки, она могла забыть, где находится, и вместо результатов утреннего исследования помнить то, чего не происходило.

В первый год после смерти родителей она часто видела Тело – во сне и наяву, – и это было одновременно облегчением и бедой. Тело приносила с собой покой, но в ее присутствии Харроу теряла счет времени. Она сидела, почти прикасаясь к сухой мертвой руке своей любви, а потом смотрела на часы и обнаруживала, что день уже миновал. Или вдруг понимала – и это пугало и сбивало с толку, – что прошло всего несколько секунд. Когда заработал ее гипофиз, Тело перестала появляться наяву, но другие галлюцинации продолжались. Харроу бесило, что с ней происходят такие… прозаические вещи, как половое созревание.

Но когда оно изменило ее – гормонами, временем или и тем и другим, она смогла восстановить подобие контроля над своим изъеденным личинками разумом. Она часто молилась. Мозг ее находил убежище в ритуалах. Иногда она постилась, или ела одно и то же целыми днями, раскладывая еду по тарелке особым образом и выбирая кусочки в заранее установленном порядке, и так целыми месяцами. Раскраску на лицо она наносила, подчиняясь куда более строгим правилам, чем любая монахиня, носила ее даже наедине с собой и порой спала, не умываясь. Собственное лицо в зеркале казалось ей до невозможности утомительным, чудовищным, нелепым, чужим – и при этом странным образом привязанным к ней самой. Харроу нечасто плакала, но порой садилась в свое укрытие и резко и быстро раскачивалась взад и вперед. Иногда часами.

Исследования стали сложнее, когда она запоздало поняла, что решает сложные проблемы. Но это решалось более напряженной работой. Иногда она тратила по полмесяца на одну теорему. Она перемещала мать с отцом по всему дому, как шахматные фигуры, каждый год стараясь исправить их напряженный и неестественный вид, усаживая их в часовню, где ее народ спрашивал указаний – она понятия не имела, что говорить. Но верные и кающиеся Запертой гробницы старели, и она поняла, что они хотят слышать одно и то же. Все чаще она вставала между трупами родителей у чьего-нибудь смертного ложа и смотрела, как очередной кающийся грешник испускает дух, пока она произносит слова заупокойной службы. Они умирали счастливыми. Им все это нравилось. У нее был талант. Харрохак побывала у стольких смертных одров и произнесла столько торжественных речей о смерти и долге, что в конце концов сама начала в них верить.

Старики Девятого дома превращались в дряхлых верных Девятого дома, а дряхлые верные – в мертвецов. Харрохак видела большинство их смертей, за исключением случаев внезапной тромбоэмболии, и к четырнадцати годам уже научилась останавливать и запускать сердца достаточно качественно, чтобы люди доживали до конца последнего ритуала. Она всегда презирала магию плоти, но к аортам питала определенную слабость. Позднее, когда их плоть стекала с костей, Харроу лично поднимала оголенные кости, чтобы они тихонько возились внизу или собирали лук на верхних полях Дрербура. Свое искусство некроманта она оттачивала повседневными хлопотами – смерти от старости, сложная возня с погребальными нишами и черепами, укрепление изъеденных остеопорозом костей, чтобы ее конструкты не падали, когда у них рассыплются ноги. Ее родители знали, что делали, создавая ее из двух сотен мертвых детей: нужен был гений, чтобы Девятый дом не превратился в кучу костей и умирающих от пневмонии стариков.

Но даже гений мог только поддерживать статус-кво. У Дома никогда не было ни технологий, ни понимания, ни действующих магов плоти, чтобы создать искусственную матку. Живые обладательницы матки были слишком стары, чтобы вынашивать детей, не считая двух человек, одним из которых была сама Харроу. Она могла только благодарить господа за то, что эту обязанность на нее не возлагали. Единственный жизнеспособный источник XY-хромосом был ее первым рыцарем, мужчиной на семнадцать лет ее старше. В то время она воспринимала его как ходячий костюм человека, скрывавший приличный запас карбоната кальция, а он относился к ней с почтительным ужасом – примерно с таким же, с каким относился бы к неизбежному наследственному раку. К счастью, их брак безнадежно спутал бы линии крови рыцаря Дрербура и наследника Дома. Ортус Нигенад был единственным ребенком. Харрохак с таким энтузиазмом уговаривала родителей отказаться от этой идеи, что выбила отцу клык. Если кто-то и мог обрадоваться этому сильнее ее самой, то разве что Ортус.

Шли годы – не получая отпущения грехов, засыхая и покрываясь коркой. Харрохак смотрела, как стареет Крукс, все сильнее и сильнее, и применяла все доступные ей хитрости, чтобы он оставался жив. Все его артерии были забиты бляшками, и он делал вид, что не замечает, как она разгоняет их. Она знала, что когда наконец уложит свою престарелую няньку в погребальную нишу, то лишится единственного человека, помогавшего ей сохранять рассудок. А если она снова сойдет с ума, что будет? В принципе, она могла попросить помощи у других Домов. Могла попросить о вмешательстве Когорты – они оказались бы здесь на следующий день, с инкубаторами, грешниками-добровольцами, займами и образцами растений. А еще с предложениями, от которых невозможно отказаться. И Харрохак пришлось бы вступить в брак с сыном Второго дома или дочерью Пятого, и яркие знамена повисли бы рядом с черным черепом. И это стало бы концом Девятого дома – куда худшим, чем удар молотка по кислородной машине.

Им нужно было воскрешение. Им нужно было чудо. Харрохак годами изучала чудеса, а потом одно из них пришло к ней само: шанс стать ликтором. Шанс послужить богу-императору, шанс стать его кулаком и ладонью, шанс сделаться бессмертным служителем и защитником Дрербура, вдохнуть новую жизнь в Девятый дом на своих условиях, не откатывать камень и оставить любовь всей ее жизни и смерти мирно почивать в каменном саркофаге. Еще десять тысяч лет одиночества. Еще одна длинная тонкая нить Преподобных Матерей и Преподобных Отцов. Харроу выгнала негодного рыцаря из своего Дома и ухватилась за шанс обеими руками.

Но, как и с первой любовью, что-то пошло очень сильно не так. Ее рыцарь отдал себя с тупой готовностью – и Харрохак теперь умирала от стыда. Несмотря на эту готовность, она почти совершила непростительный грех. Она собрала вещество души Ортуса Нигенада и не смогла придушить его. Она снова стояла перед зеркалом одна: Харрохак, чудовище, нелепость, чужачка. Отвратительное создание. В девять лет она совершила ошибку. В семнадцать лет она тоже совершила ошибку. Жизнь повторяла сама себя. Харроу всю свою жизнь будет балансировать на краю, вертеться в нелепом цикле черт знает чего.

Была еще одна девушка, которая выросла рядом с Харроу, – но она умерла еще до рождения наследницы.

4

Ты все еще гордилась тремя вещами: во-первых, невероятным хладнокровием, во-вторых, нечеловеческими способностями к некромантии, и в-третьих, способностью сопротивляться убийству. Тебя было так сложно убить, что ты даже сама с этим не справилась.

Во время первого покушения на твою жизнь мозг испугался густой духоты и вырвал тебя из сна. К твоему лицу прижималось что-то мягкое, огромное и теплое – это могло быть только твоей же подушкой. Тонкая ткань стала влажной от твоего дыхания и слюны. Кто-то стоял у твоей кровати и держал подушку. Ты рефлекторно дернулась, и кто-то сжал пальцами твое горло. Подъязычная кость треснула бы, если бы ты не укрепила ее толстым хрящом.

Очень глупо было не задавить тебя. Ты нащупала собственную руку и сорвала ноготь с большого пальца, крича в белую душную темноту. Превратила окровавленную кератиновую пластинку в тысячу кусочков и обратила их тысячью зазубренных игл. Слепая, задыхающаяся, ты бросила жесткие снаряды в убийцу, как шрапнель, услышала, как они вонзились в плоть или отскочили от стены. Хорошо. Отлично. Подушка сдвинулась, и…

* * *

Ты пришла в себя на своей голой, похожей на носилки койке. Дышала ты тяжело.

Ты поднесла левую руку к лицу, под свет – ровный белый свет с жаркими искорками вольфрамовых нитей. Ноготь был целый и ровный – слишком ровный? Или ты все еще грызла ногти, вспомнив неприглядную детскую привычку? Огромный двуручник лежал рядом, как безмятежный младенец, а на стене каюты… не было ничего.

Ни фрагментов ногтя, ни царапин на стене. Просто аккуратные ящики. А на стуле, придвинутом к кровати – маленьком стуле, обычно стоявшем у двери, том самом, на который однажды сел император, – сидела Ианта Тридентариус.

Ваши взгляды встретились. Другой начинающий ликтор – святая Третьего дома, кости императора и суставы императора, кулаки императора и ладонь императора – была наряжена в роскошный полупрозрачный плащ, переливавшийся всеми цветами радуги. Легкая блестящая белая ткань меняла цвет при каждом движении. Перламутр сделал волосы Ианты грязно-желтыми и подчеркнул желтизну ее кожи. Лицо покрывали пятна, а глаза казались глубокими ямами. Честно говоря, выглядела она дерьмово. Ты обратила внимание, что в глазах у нее смешались несколько цветов: вылинявший фиолетовый сражался за жизненное пространство с мутно-синим, там и тут виднелись светло-коричневые крапинки. Ианта сидела слишком уж близко к тебе и как-то косо, сгорбив плечи. Кроме того, у нее было две руки – на одну больше, чем при вашей последней встрече. Все это тебя не особенно взволновало.

А вот не понравилось тебе то, что принцесса Иды – всклокоченная, состоящая сплошь из острых углов и суставов, с глубокими тенями под глазами – смотрела на тебя с выражением, которое ты вряд ли хоть когда-то видела на ее лице. Ианте нравились вялые картинные позы и жесты, она любила изображать тяжелую, неестественную усталость, слабые проблески злобы, а иногда – самоуничижение или ленивое веселье. Но теперь в ее глазах читался тихий, совершенно не свойственный ей голод.

Она улыбнулась с откровенной снисходительностью – это как раз было знакомо и напугало тебя. Казалось, что она светится изнутри.

– Доброе утро, моя соратница. Моя коллега, моя союзница. Мне нравятся твои глаза, Харрохак, – как цветочные лепестки в темной комнате. И даже я вынуждена признать, что твои ресницы великолепны. Прекрати закрывать лицо подушкой – я и раньше его видела, и я знаю, что ты выглядишь так, будто твои родители были прямоугольными треугольниками. Надо работать с тем, что есть, как сказал маг плоти прокаженному.

Ты содрогнулась. По шее поползла жаркая волна. Титаническим усилием ты сумела не прикрыть лицо руками, поверить в свою маску из простыни. Усиленные чувства ликтора сделали тебя самоуверенной. Ианта Тридентариус казалась черной дырой, в которой не билось сердце и не существовало мозга. Мозг у нее был – это ты неохотно, но все же признала. Сердце оставалось под вопросом. Она посмотрела тебе в глаза – увидев скорее всего отражение собственной смерти, – и ее рука исчезла под плащом. Ты с размаху впечатала ладонь ей в лоб. Ты не чувствовала ее, она представлялась тебе закрытой дверью в темную комнату. Прикосновение позволило ощутить кости скул, которые ты могла бы извлечь из ее черепа.

– Пока ты ничего не успела сделать, предупреждаю, что ты об этом пожалеешь, – сказала девушка, которая не двинулась и никак не отреагировала на прикосновение твоей руки, разве что ресницы над разноцветными глазами чуть дрогнули.

– У меня есть для тебя письмо.

Она медленно вытащила руку. Все это было бы ерундой, но (кровь застучала в ушах, тебе показалось, что ты слышишь шаги, но они стали голосами, а потом снова шагами) в руке Ианты был зажат листок с четко написанным именем. Харрохак. Это имя было написано твоей собственной рукой. А под ним, помельче, но опять же твоим почерком: «Передать Харрохак немедленно после обретения связности».

Ты посмотрела на письмо. Посмотрела на Ианту. Даже за такой короткий промежуток времени поле боя у нее в глазах успело измениться. Из-под руки ты увидела, что один глаз теперь целиком стал бледно-фиолетовым, как выцветающий синяк или умирающий цветок, а во втором слились голубые и карие пятна. Эта беспорядочная гетерохромия взирала на тебя спокойно и уверенно.

– Не понимаю, какой такой связности, – пожаловалась она. – В смысле, когда я начну узнавать предметы и их названия? Или когда приду в разум – а это значит, что письмо тебе пока не положено? Я вообще не собиралась к тебе подходить после того, как ты откроешь глаза. Ты умеешь только блевать и убивать.

– Откуда ты взяла это? – каркнула ты.

– Ты сама мне его отдала, булочка моя череполицая, – нежно сказала она. – На, забирай. Это твое.

Ты оторвала руку ото лба и взяла письмо. Ты очень боялась, что у тебя задрожат руки и что ты не сумеешь успокоиться. Разглядывая лист под ярким белым светом, ты не заметила ни ошибок, ни признаков подделки: это был твой почерк, а не чья-то копия. Слова были написаны твоей кровью. Коснувшись гладкой пластиковой поверхности, ты представила кончик пера, легкий укол металла, пронзивший губу.

Развернув лист и расправив его, ты поняла, что это была последняя капля плоти, стекшая со скелета: письмо было написано шифром Девятого дома, точнее, твоим собственным, родившимся из личного шифра твоих родителей и переработанным в твои семь лет. Эти слова не мог бы прочитать никто, у кого не было твоих четок, маршала Крукса и примерно сотни свободных лет. Ты прочла:

ГОСПОЖЕ ХАРРОХАК НОНАГЕСИМУС, ИЗВЕСТНОЙ ТАКЖЕ КАК ПРЕПОДОБНАЯ ДОЧЬ ПО ЕЕ ЖЕ СЛОВУ, НЫНЕ – ХАРРОХАК ИЗ ПЕРВОГО ДОМА, ОТ НЕЕ ЖЕ, НЫНЕ ПОКОЙНОЙ.

– Давай, читай, – сказала Ианта, встала и отошла к окну, в лучи света ближайшей звезды.

* * *

ПИСЬМО ВТОРОЕ ИЗ ДВАДЦАТИ ЧЕТЫРЕХ. ПРОЧЕСТЬ НЕМЕДЛЕННО ПОСЛЕ ОБРЕТЕНИЯ СВЯЗНОСТИ.

Харрохак, я пишу эти строки через сорок восемь часов после того, как ты стала ликтором в доме Ханаанском. Когда ты это прочтешь, ты уже не будешь помнить, как писала – эта Харрохак будет давно мертва. Ее воскрешение будет ошибкой, так что его следует избегать любой ценой.

Это письмо не ответит на вопросы. То, что я сделала – назовем это работой, – тебе знать не следует, но это весьма опасно. Вместо этого я расскажу, как тебе прожить остаток жизни. Поскольку твоя жизнь, вероятно, продлится теперь несколько тысячелетий, очень важно не отступать от моих правил. Ты – живая гарантия обещаний, которые я дала. Нарушь их, и из-за границы смерти я заклеймлю тебя еретичкой, отрежу от той, что лежит на замороженном алтаре в сне и в смерти, лишу самой возможности поклонения и шанса поучаствовать в ее воскрешении.

ПРАВИЛО № 1: ОСТАВАЙСЯ В ЖИВЫХ.

Тебе нельзя покончить с собой. Тебе нельзя проявить халатность, которая приведет к смерти. Несчастных случаев следует избегать. Их нельзя рассматривать как приемлемый исход. Успех работы зависит от твоего существования.

ПРАВИЛО № 2: ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ ВОЗВРАЩАТЬСЯ В ДЕВЯТЫЙ ДОМ.

Дорога домой для тебя закрыта. Твоя нога больше не должна ступать на эту планету. Не позволяй отвезти себя туда силой.

ПРАВИЛО № 3: МЕЧ ОСТАНЕТСЯ С ТОБОЙ НАВСЕГДА.

Каждый вечер пои его артериальной кровью. Своей. Не забывай обрабатывать клинок прахом. Не режь плоть обнаженным клинком. Не руби кости обнаженным клинком. Этого может быть недостаточно. Обращайся с клинком, как со своей смертью, и не забывай о правиле номер один.

ПРАВИЛО№ 4: ТЫ ПОД УГРОЗОЙ.

Возможно, ты сама уже это подозреваешь, если ты не такая дура, как я делаю вид. Я подтверждаю твой доступ к ликторскому колодцу. Этот источник силы, вероятно, окажется по тебе. Готовься к неизбежным неудачам и учись. Ты ни черта не понимаешь в магии плоти и духа, так что начни с этого. Не вздумай полагаться на то, что тебе уже известно. Мне больно это признавать, но тебе ни хрена не известно. Не смей строить фундамент на такой неверной и эфемерной почве.

ПРАВИЛО № 5: ТЫ В ДОЛГУ ПЕРЕД ИАНТОЙ ТРИДЕНТАРИУС ПО ЗАКОНУ ЦЕПИ.

Это сложно объяснить, так что я и не стану ничего объяснять. Тридентариус сделала то, что произошло, возможным. Я осталась ей должна – и ты будешь выплачивать этот долг до конца своих дней. Это соглашение окончится вместе с твоей смертью. Оно распространяется на Дом, но НЕ на гробницу. Это соглашение уникально, но оно имеет преимущественную силу над любым обязательством перед кем угодно, менее значительным, чем Святое Тело, включая императора Девяти домов. Во избежание затруднений философского характера она ожидает, что ты повторишь клятву немедленно по получении этого письма, и отказ от этого отменит все соглашение. Не тяни с этим.

Само собой разумеется, что Ианта убьет тебя, если сможет. Она помогла мне, но ей это не стоило ничего, а тебе будет стоить всего. Я оградила ее от полного понимания работы, так что она не сможет испортить ее случайно или специально. Ты в ее власти. Я совершенно уверена, что она этим злоупотребит. Ты сама никогда не имела власти ни над кем, но все равно отчаянно злоупотребляла.

ПРАВИЛО № 6: ЧИТАЙ ДРУГИЕ ПОСЛАНИЯ, ТОЛЬКО ЕСЛИ ТЫ БУДЕШЬ СООТВЕТСТВОВАТЬ ВСЕМ ТРЕБОВАНИЯМ.

Я оставила другие инструкции на случай изменения обстоятельств. У Ианты хранится двадцать четыре письма, и она отдаст тебе двадцать два, включая это. Они пронумерованы. Выучи условия и носи письма с собой. Будь готова прочесть их в любой момент, когда это потребуется. Немедленно следуй изложенным в них инструкциям. Повторяю: не читай их просто так.

Для себя: дальше будет маленькая пауза, а потом последняя инструкция. Ты, наверное, думаешь, что я сдала тебе жуткие карты. Не то чтобы я тебе не сочувствовала. Просто учти, что я завидую тебе сильнее, чем кому-либо, и что твое появление я считаю главной удачей. Рассматривай меня как Харрохак, которая сделала первый в нашей жизни настоящий выбор. Это был первый раз, когда мы могли сказать «да» или «нет» – и решать самостоятельно.

Учти, что на этот раз я сказала «нет».

ПРАВИЛО № 7: КОГДА ТЫ ЭТО ПРОЧИТАЕШЬ, ВНИМАТЕЛЬНО ПОСМОТРИ НА ЧЕЛЮСТЬ И ЯЗЫК ИАНТЫ.

Поскольку она ликтор, для этого потребуется физический контакт. Она не должна понять, что ты ее изучаешь. Делай что угодно. Если ты вдруг заподозришь, что челюсть или язык были заменены, НЕ ИСПОЛНЯЙ КЛЯТВУ! Если это случится, убей ее немедленно.

В надежде на будущее прощение,

Остаюсь

ХАРРОХАК НОНАГЕСИМУС

* * *

– Подойди сюда, – сказала ты гораздо менее уверенно, чем хотела.

Ианта, которая задумчиво смотрела на звезды, немедленно повиновалась. Она улыбалась все той же заговорщицкой улыбкой – как паук, засевший в туфле. Она устроилась на стуле у койки, и ты снова заметила, что она действует левой рукой, как будто правая сделалась для нее слишком тяжелой ношей.

Ты спустила ноги с койки и сняла простыню с лица, хотя оно оставалось голым. Она распахнула разномастные глаза – на мгновение. Ты встала перед ней, оценивая ситуацию. Шесть футов обнаженной стали запутались в тонком одеяле, но ты решила, что можно на мгновение потерять контакт с мечом. Потянулась вперед и взяла лицо Ианты в ладони. Большие пальцы прижались к теплой плоти, которая покрывала кости челюсти, а другие пальцы коротко пробежались по щекам. Пястные кости чуть надавили на челюсть. Ты немного покачала ее вверх и вниз. Кожа Ианты побелела там, где ее касались твои руки, твоя кожа побелела там, где она соприкасалась с Иантой. Под ногтями у тебя виднелись мельчайшие крошки засохшей крови.

Ты поняла, что скривилась и прищурилась, как от кислого или от яркого света. С этим было ничего не поделать. Оставалось только одно, самое мерзкое на свете. Ты наклонилась и – мать твою – поцеловала ее прямо в губы.

Этого она как минимум не ожидала. Да и как она могла такого ожидать? Губы ее застыли, что дало тебе немного времени. Ианта была для тебя черной дырой, нулем, пустотой, новым, нечитаемым пространством. Но физическая близость помогала прощупать эту тьму. Твои пальцы искали остеоиды. Новая кость всегда выдает себя: свежий коллаген поддается под нажимом и лучится талергией. Ее клетки реагировали, как старая кость. Когда ты прижала кончик языка к ее языку, она издала короткий, полузадушенный, полный боли вскрик – кажется, она пыталась позвать на помощь – но хотя мышцы языка не были твоей специализацией, ты сумела сквозь плоть уловить сигналы подбородочного симфиза. Там не было никаких следов того, что язык вырывали изо рта. Ты была в безопасности.

Наконец ты оторвалась от нее. Ианта сидела, чуть приоткрыв рот и приподняв брови. Бескровное лицо не тронула краска.

– Я вновь даю обещание служить Ианте Тридентариус, принцессе Иды, дочери Третьего дома, – сказала ты. – Я обещаю исполнить любые соглашения, ранее заключенные с нею. Я клянусь своей матерью, клянусь соленой водой, клянусь той, что лежит мертвой и бездыханной в Гробнице, клянусь порванной и возвращенной душой Ортуса Нигенада.

– Чьей? – спросила она. – А, того рыцаря…

Ианта вытерла ладонью бледные, изогнутые луком губы, а потом внимательно посмотрела на руку.

– Ну, – наконец сказала она, – это определенный шаг вперед по сравнению с зашиванием мне рта, которое ты… ах, извини, я обещала не выдавать незначительных деталей.