Kitabı oku: «Венера плюс икс. Мечтающие кристаллы», sayfa 7

– Смотри! – тронул Чарли за руку Филос.

Чарли посмотрел и увидел юного ледомца в желтой шелковой тунике, который, прислонившись к скале, стоял у них на пути. Когда Чарли и Филос приблизились к юноше, произошло то, чего Чарли никак не ожидал: обычно, когда люди, даже незнакомые, встречаются, происходит некое взаимодействие – обмен взглядами, улыбки… Здесь же не произошло ничего. Молодой ледомец стоял, опершись спиной о скалу, на одной ноге, согнув вторую и ухватившись ладонями за внутреннюю сторону бедра. На изящно очерченном лице застыло отрешенное выражение, а полуприкрытые глаза смотрели в никуда.

– Что с ним? – тихо спросил Чарли.

– Тихо! – прошептал Филос.

Как можно более осторожно они прошли мимо молодого человека в тунике. Филос, поравнявшись с юношей, помахал ладонью перед его лицом – никакой реакции.

Они пошли дальше, причем Чарли поминутно оборачивался, чтобы взглянуть на странного молодого человека, но тот так ни разу и не пошевелился – только края его туники легко колыхались на ветерке. Наконец, впавшая в транс фигура скрылась за поворотом, и Чарли сказал:

– Помнится, ты говорил, что ледомцы не спят. То есть вообще не спят, никогда!

– А это был не сон.

– Но что же тогда? Он что, болен?

– Нет, – покачал головой Филос. – И я рад, что ты увидел этого юношу в таком состоянии. Время от времени тебе придется столкиваться с подобным. Он просто остановился – вот и все!

– Но что с ним?

– Абсолютно ничего! Назови это… перерывом, паузой. Кстати, такие вещи достаточно обычны и в твои времена. Американские индейцы с Больших равнин делали то же самое, равно как и кочевники с Атласских гор. Это – не сон. Но кое-что общее со сном здесь есть. Ты когда-нибудь изучал этот предмет?

– Ну, я бы не назвал это изучением!

– А я изучал, – произнес Филос. – Самое интересное здесь вот что: когда ты спишь, ты видишь сны. Иными словами, галлюцинируешь. Когда спишь регулярно, ты регулярно и галлюцинируешь, хотя сон здесь – лишь удобная оболочка, а галлюцинации можно переживать и вне сна.

– Мы называем это грезами.

– Как бы ты это ни называл, это универсальная способность человеческого мозга, а может быть, и не только человеческого. Интересно то, что, если лишить сознание способности галлюцинировать: например, если будить человека всякий раз, когда он погружается в грезы, то мозг не выдерживает.

– Ломается, что ли?

– Что-то вроде того, – ответил Филос.

– То есть, если бы ты разбудил этого ледомца в желтой тунике, он сошел бы с ума? – спросил Чарли. И, помолчав, поинтересовался: – Вы что, тут все такие хрупкие? Пальцем не тронь?

Филос рассмеялся – грубость Чарли (естественная реакция на нечто нелепое) его позабавила.

– Нет! – сказал он. – Я говорил о гипотетической, чисто лабораторной ситуации. В обычной жизни никто не станет прерывать чей-либо сон настойчиво и регулярно. И, уверяю тебя, этот молодой человек нас видел, осознавал наше присутствие. То есть у него был выбор, но он предпочел сосредоточиться на том, что происходило в его голове. Если бы я был более настойчив или, скажем, если бы его отвлек от его видений твой голос…

Это было сказано мягко, но Чарли понял – он говорит не так, как другие; его голос звучал как фагот среди флейт.

– …если бы твой голос, – продолжал Филос, – отвлек его от его видений, он бы заговорил с нами, простил бы нас за то, что мы вторглись в его грезы, попрощался бы с нами.

– Но зачем это нужно? Какова цель?

– Зачем? – переспросил Филос. – Это механизм, с помощью которого сознание отключается от реальности и начинает связывать данные, которые в действительности связанными быть не могут. Кстати, ваша художественная литература изрядно насыщена галлюцинаторными образами: свиньи с крыльями, человеческая свобода, огнедышащие драконы, мудрость большинства, василиск, голем, равенство полов.

– Послушай-ка! – воскликнул Чарли сердито, и тут же осекся – растормошить Филоса грубостью и злостью нельзя, он это чувствовал, а потому сказал, сдерживая себя:

– Ты играешь со мной. Это игра. Причем ты правила знаешь, а я – нет.

Обезоруживающе улыбнувшись, Филос заставил Чарли замолчать, после чего сказал извиняющимся, мягким тоном:

– Ты просто знакомишься с Ледомом, а я тебя сопровождаю. Серьезно я буду с тобой говорить после того, как ты все увидишь.

– Серьезно?

– Да. Я буду говорить с тобой об истории. Потому что Ледом современный – это одно, а Ледом плюс история – нечто совершенно другое.

– Продолжай.

– А если учесть и историю твоего вида, нарисуется третья картинка, – заявил Филос. – Но об этом я пока умолчу, чтобы лишний раз не извиняться.

Чарли неожиданно для себя рассмеялся, и они пошли дальше.

За несколько сотен ярдов до коттеджа Филос резко свернул направо, и по весьма крутому склону они поднялись на вершину холма. Филос, который шел впереди, остановился и жестом подозвал Чарли.

– Давай понаблюдаем за ними отсюда, – сказал он.

Чарли повернулся к коттеджу. Оказалось, что тот стоит на краю обширной долины, частично заросшей лесом (впрочем, это мог быть и искусственно посаженный сад – в Ледоме невозможно найти ни одной прямой линии), а частично покрытой полями cельхозкультур. Вся местность напоминала парк – точно такой же, что окружал большие здания. Дальше, в глубине долины, виднелись еще коттеджи, стоящие на почтительном, до полумили, друг от друга расстоянии. Каждый коттедж имел свой собственный, неповторимый облик – это касалось использованного при строительстве дерева, камня, штукатурки, даже дерна, которым были выложены дворики. Всего Чарли насчитал до двадцати пяти коттеджей, хотя их могло быть и больше. Подобные лепесткам экзотических цветов, в лесах и полях, окружавших коттеджи, а также на границах долины и вдоль пронизывающих ее двух небольших речек виднелись яркие одеяния местных жителей. И над всем нависал, словно купол, серебристый небосклон, который опускался за холмами – естественными границами долины, похожей на широкое блюдо.

– Вот он, Первый детский, – сказал Филос.

Чарли заглянул за покрытую соломой крышу первого коттеджа, осмотрел двор, а также расположенный перед домом бассейн. Потом до него донеслось пение, и он увидел детей.

Мистер и миссис Рейли ходят среди рядов детской одежды в западном крыле огромного придорожного супермаркета. Детей они оставили на улице, в машине. Сегодня жарко, и родители торопятся. Херб толкает перед собой тележку, Джанетт перебирает висящие на вешалках детские вещи.

– Смотри-ка! – дергает она Херба за рукав, – какие милые маечки! И качество – что надо!

Она берет три для Дейви, пятого размера, и три для Карен, размер третий.

– Теперь штанишки, – говорит Джанетт.

Она быстро идет вдоль рядов, Херб тащится за ней в кильватере. Передвигаясь, он подсознательно следует международным правилам мореходства: судно, приближающееся справа, имеет право первым пройти точку пересечения курсов; судно, делающее разворот, это право теряет. Херб следует этим правилам, в силу чего вынужден дважды тормозить на поворотах, а потом спешно догонять Джанетт. Колеса тележки попискивают, когда же он бежит, они начинают подвывать. Джанетт целенаправленно движется вперед, проходит три ряда, дважды поворачивает и наконец застывает как вкопанная. Херб, несколько запыхавшийся, присоединяется к жене. Колеса тележки тяжело вздыхают и замолкают.

– И где эти чертовы штанишки? – громко вопрошает Джанетт.

Херб протягивает руку:

– Вон там! Видишь указатель? Написано: «Брюки мужские и детские».

Оказывается, они проскочили нужный поворот. Джанетт резко разворачивается и устремляется назад, Херб, издавая колесами тележки жалобный писк и вой, пускается следом.

– Вельвет – слишком жарко, – говорит Джанетт. – У Грэмов детки все в хлопке. Ты знаешь, Луи Грэм так и не получил повышения.

Джанеттт произносит все это на одном дыхании, словно молитву какую, одновременно передавая Хербу детские штанишки.

– Хаки. Пятый размер.

Херб принимает две пары.

– Третий.

И еще пара детских штанишек отправляется в тележку. Джанетт бросается прочь, тележка со скрипом и визгом колес устремляется за ней, сзади тележки, толкая ее и отдуваясь, семенит Херб. Джанетт дважды поворачивает налево, пробегает три ряда и останавливается.

– Где здесь детские сандалии? – почти кричит она.

– Вон там! – с трудом переводя дыхание, произносит Херб, указывая на вывеску.

Джанетт, вновь набрав скорость, летит туда и, к моменту, когда муж успевает поравняться с ней, она уже подхватывает две пары красных сандалий с бело-желтой каучуковой подошвой и отправляет их в тележку.

– Притормози! – булькающим голосом произносит Херб, с трудом сдерживая смех.

– Что такое? – оборачивается к нему жена.

– Что теперь..?

– Купальники и плавки.

– Лучше сначала посмотри, где вывеска, а потом уже беги.

– Не нуди, дорогуша! – парирует Джанетт.

Херб совершает замысловатый маневр, который позволяет ему хотя бы некоторое время двигаться бок о бок с женой – так она хоть может его услышать за визгом и скрипом тележки.

– Разница между мужчиной и женщиной, – говорит он, – состоит в том, что…

– Доллар девяносто семь центов, – произносит она.

– …мужчины читают инструкции, а женщины – нет. Я думаю, это от высокомерия, которым от природы наделен слабый пол. Представь себе: какой-нибудь гениальный разработчик упаковки мечтает создать коробку, которую можно открыть, слегка дернув за шнурок, закрепленный под верхней крышкой…

– Купальники…

– …девять инженеров денно и нощно ломают головы, чтобы создать для этого умную машину, шестнадцать торговых агентов ищут по всей стране подходящие материалы, двадцать три водителя везут для этих целей семьдесят тысяч тонн упаковочного картона и шнура, а женщина приходит на кухню и вспарывает коробку ножом для бекона.

– А вот и плавки, – произносит Джанетт. – Что ты там говорил, дорогой?

– Ничего, лапушка.

Джанетт торопливо просматривает содержимое корзины, на которой обозначен нужный размер.

– А вот и они, – говорит она.

Она держит в руках пару плавок цвета морской волны с красным поясом.

– Выглядят как подгузник, – говорит Херб.

– Тянутся, – отзывается Джанетт.

Херб не проверяет. Он роется в корзине с третьим размером и вытаскивает похожие плавки, но размером со свою ладонь.

– Берем эти. И бежим, пока дети там не зажарились.

– Херб! Ты что, идиот? – почти кричит Джанетт. – Это же плавки для мальчика.

– Карен они отлично подойдут.

– Но Херб! Они же без верха!

Джанетт продолжает рыться в корзине.

– Но зачем Карен верх? – не понимает Херб. – Ей же всего три года!

– А вот то, что нужно! – говорит Джанетт, не обращая внимания на слова мужа и доставая из корзины купальник с верхом.

Потом бросает его назад со словами:

– О господи! Один в один как у Долли Грэм.

– Да ну! – произносит Херб. – Думаешь, что кого-то из наших соседей возбудят сиськи трехлетней красотки?

– Херб! Не говори пошлостей! Это все-таки твоя дочь.

– Все это отдает идиотизмом!

– Нашла! – торжествующе провозглашает Джанетт.

Она расправляет свою находку и довольно хихикает.

– Чудесно! Просто чудесно!

Джанетт швыряет свою находку в тележку, и они, скрипя и повизгивая на поворотах, мчатся к кассе, увозя шесть маек, четверо штанишек цвета хаки, две пары красных сандалий с бело-желтыми подошвами, плавки для мальчика и совершенно замечательный купальник бикини третьего размера – для маленькой девочки.

Дети, числом чуть более дюжины, играли вокруг бассейна и одновременно пели. Чарли никогда не сталкивался с подобной манерой пения. Нет, бывало, что он слышал кое-что и похуже, и получше; но здесь было что-то совершенно уникальное, отличное от всего, что он мог себе представить. Начиналось все с мягкого аккорда, подобного тем, что на верхних тонах дает орган, и с развертыванием гармонической последовательности этот аккорд замедлялся и перетекал в другой, созвучный аккорд. Иногда подобные музыкальные изыски используются, чтобы создать и поддержать одну постоянную ноту как часть двух или трех аккордов, подвергающихся модуляции. И дети, некоторые из которых были подростками, а некоторые – совсем крохами, пели именно в такой манере. Самое же замечательное в этом хоре было то, что из примерно пятнадцати голосов, которые участвовали в пении, в конкретном аккорде задействованы были не более четырех или пяти. Аккорд взлетал над группой поющих, переносился через копошащиеся смуглые тела на другую сторону бассейна, затем распространялся по всей площадке так, что альты звучали слева, а сопрано – справа. Аккорды были ощутимы почти зрительно – они сгущались, затем вновь становились прозрачными и легкими, парили и прыгали над площадкой, меняя оттенки в гармоничной последовательности тонов, при этом тоника поддерживалась двумя голосами, поющими в унисон, а фоновое звучание превращалось в доминанту; один голос опускался на седьмую ступень, другой поднимался на полтона, и аккорд становился минорным, после чего пятая, шестая, девятая ступени преодолевали диссонанс, и аккорд становился тоническим, но в другой тональности – легким, полнозвучным и ярким.

В большинстве своем дети были не одеты. Изящные руки и ноги, ясные глаза, стройные крепкие тела – так они выглядели внешне, причем, на неподготовленный взгляд Чарли, все они были девочки. И, если музыка их и занимала, то не очень – они играли, плескались в бассейне, бегали, строили что-то из песка, палочек и разноцветных кирпичей; трое играли в мяч. Дети общались на своем воркующем языке. Они звали друг друга, визжали, когда все бежали за одним, и тот едва ускользал от ловивших его рук, плакали, если кто-то падал и ушибался (и тогда его подхватывали другие, и целовали, и успокаивали, совали в руки игрушки, и начинали щекотать, пока упавший не принимался смеяться со всеми остальными).

Но над всей этой обычной детской суетой висели аккорды – иногда из трех нот, иногда из четырех или пяти; они следовали один за другим, перемежаемые паузами, необходимыми для того, чтобы певцы могли набрать воздуха, они прерывались вопросами и ответами, взлетали над бассейном и ныряли в него. Нечто подобное Чарли уже слышал – в центральном вестибюле Первого медицинского центра; но там это звучало не так легко и свободно, как здесь, в Первом детском. И вообще везде, где бы ни собиралась группа ледомцев, тотчас же начинала звучать музыка, которая висела над Ледомом, как висит порожденный дыханием туман над стадами лапландских оленей.

– В чем смысл этого совместного пения? – спросил Чарли.

– Они все делают вместе, – ответил Филос. – А когда собираются группой, то поют. Пение делает их единым целым, они чувствуют и понимают все, что с ними происходит, даже не задумываясь. Они любят совместное пение – как свет и тепло, окутывающие их тела. Они меняют движение музыкальной фразы исключительно из любви к переменам – так человек, выйдя из холодной как лед воды, направляется к горячим камням, чтобы насладиться разницей температур. Они берут мелодии из воздуха, который их окружает, и воздуху же возвращают. А теперь я хочу кое-что тебе показать.

Мягко, но четко, Филос пропел три ноты – «до», «соль», «ми»…

И вдруг, словно пропетые Филосом ноты были мячами, трое из детей подхватили их – по ноте на ребенка, и ноты сложились в арпеджио, после чего стали аккордом, и вновь – арпеджио, а потом один из малышей, по пояс стоящий в воде, взял другой звук, и арпеджио изменилось на «до», «фа», «ми», а потом стало «ре», «фа», «ми», и вдруг – «фа», «до», «ля», и изменения нарастали, добавились модуляции и инверсии, с секстами и септимами, но вместо требуемой тоники разрешались в минорный аккорд. Под конец арпеджио, отзвучав, уступило место полнозвучному аккорду.

– Это просто… прекрасно, – прошептал Чарли, попытавшись найти соответствующее слово и разочарованный тем, что оно так и не нашлось.

– А вот и Гросид! – радостно провозгласил Филос.

Гросид, чье алое одеяние поддерживалось лентой и летело как будто отдельно от своего владельца, хотя и параллельно его курсу, вышел из коттеджа. Он повернулся и, увидев Филоса и Чарли, помахал им приветливо и пропел три ноты – те самые, что с минуту назад пропел Филос (и ноты были тотчас же подхвачены, развиты и смодулированы играющими детьми). Гросид засмеялся.

Филос обернулся к Чарли.

– Он говорит, что понял, кто пришел, по нотам, которые я пропел.

И, обратившись к Гросиду, крикнул:

– Гросид! Можно нам к тебе?

Тот радостно помахал им, и они принялись спускаться по крутому склону. Подхватив ребенка и посадив его на плечи, Гросид направился навстречу. Ребенок радостно вопил, играя складками одеяния своего педагога.

– Привет, Филос! Ты привел Чарли Джонса! Как я рад нашей встрече!

К удивлению Чарли, Филос и Гросид обменялись поцелуями. Когда Гросид подошел к нему, Чарли торопливо протянул руку, и педагог, мгновенно сообразив, что к чему, пожал ее и тут же отпустил.

– А это – Ано! – произнес Гросид, пощекотав щеку ребенка своими волосами. Малыш засмеялся, спрятал лицо в густой шевелюре наставника, после чего хитрым глазом уставился на Чарли. Чарли рассмеялся в ответ.

Все вместе они отправились в дом. Что там ожидал увидеть Чарли? Раздвижные переборки? Систему скрытого освещения? Антигравитационные чайные подносы? Самозамораживающуюся еду? Автоматические полы?

Ничего подобного в доме не оказалось.

Комната, в которую они вошли, была почти прямоугольной, и Чарли облегченно вздохнул – тоска по прямым линиям, которую он начинал испытывать, нуждалась в чем-то именно таком. Потолок, перерезанный стропилами, был достаточно низким. В комнате царила прохлада, но не от кондиционера с его бесстрастным антисептическим дыханием; прохладу обеспечивали затененные диким виноградом окна, низкий потолок, толстые стены и естественный холод самой земли. Из мебели, помимо низенького стола, в комнате находились четыре кресла – одно, сделанное из вручную отполированного дерева, и три – из целых или распиленных стволов, укрепленных и украшенных изогнутыми в форме лиан рейками и спицами. Каменный пол был отполирован, натерт глянцевой пурпурной мастикой и укрыт большим ковром ручной работы. На столе стояло огромное деревянное блюдо, вырезанное из единого куска какого-то гигантского дерева, а также изящный, хотя и потертый набор для напитков – кувшин и штук семь-восемь глиняных кружек. Блюдо было заполнено салатом из фруктов, орехов и овощей, уложенных в форме звезды.

На стенах висели картины, написанные в спокойных, вполне земных тонах: зеленый, коричневый, оранжевый, цвета перемежались с красным, оттененным желтизной, или голубым с красными вкраплениями – изображены здесь были преимущественно цветы и спелые фрукты. Большинство картин были вполне реалистичными, хотя были среди них и абстрактные полотна, и импрессионистские. Одна картина особо привлекала внимание – на ней были изображены два ледомца, причем точка обзора была расположена достаточно высоко, и на дальнюю фигуру можно было смотреть как бы из-за плеча фигуры ближней. Тот, что был изображен на заднем плане, полулежал и, очевидно, страдал от боли, и вся композиция была странным образом размыта, словно зритель смотрел на изображение сквозь горькие слезы.

– Очень рад, что вы пришли!

Рядом с Чарли оказался другой наставник живущих в Первом детском центре детей, Назив. Он широко, дружески улыбался. Чарли оторвался от картины, в которую углубился, и пожал руку ледомца, одетого в точно такой же наряд, как и у Гросида.

– И я рад, – сказал он. – Мне здесь нравится.

– Я на это надеялся, – проговорил Назив. – Наверное, то, что ты здесь видишь, не слишком отличается от того, к чему ты привык, верно?

Чарли мог бы ограничиться кратким кивком, но с этими людьми он не хотел быть неискренним.

– Увы, – ответил он. – Отличается, и сильно. Хотя кое-что и у нас есть, впрочем, совсем немного.

– Давайте сядем, – предложил Назив. – Перекусим, чтоб зарядиться энергией. Впрочем, усердствовать не станем – позже нас ждет настоящий пир.

Гросид наполнил салатом простые глиняные тарелки и передал их по кругу, Назив же налил в кружки некий золотистый напиток. Терпкий на вкус, напиток напоминал мед, был прохладным, но не холодным, оставлял приятное послевкусие и слегка кружил голову. Салат был изумителен. Орудуя гладко отполированной деревянной вилкой с тремя зубцами, двумя короткими и длинным центральным, Чарли наслаждался, а потом с трудом сдержал себя, чтобы не потребовать добавки.

За столом шел общий разговор. Чарли говорил немного; его же собеседники поднимали темы, которые могли его заинтересовать или, во всяком случае, в обсуждении которых он мог участвовать. Если они говорили о вещах, малознакомых гостю, то очень коротко, чтобы надолго не выключать его из общей беседы. Фредон нашел на склоне холма долгоносиков. А ты видел новый тип инкрустации, который разработал Дрегг? Дерево в керамике и, похоже, он подвергает их воздействию огня уже после соединения! А Нария хотел применить методику биостатической обработки к новым волокнам, полученным из молочая. Глупыш Эриу повредил ножку…

И все это время вокруг сновали дети, чудесным образом не вмешиваясь в беседы взрослых, появляясь то с одного края стола, то с другого, получая от наставников – кто орех, а кто персик или апельсин. А иногда, едва слышно дыша, кто-нибудь из детей задавал взрослому вопрос:

– Илью говорит, будто стрекоза принадлежит к семейству пауков. Это так?

– Нет, конечно! Арахниды не имеют крыльев.

Шелест желтой туники, перехваченной пурпурной лентой, – и ребенок исчезал, а на его месте оказывалось маленькое и в высшей степени кокетливое создание, абсолютно голенькое, которое произносило тоненьким голоском:

– Гросид! Какое у тебя забавное лицо!

– У тебя тоже!

И, смеясь, малявка убегала.

Чарли, который старался есть не торопясь, наблюдал за Називом; тот, устроившись на подушках, доставал занозу из своей ладони, орудуя чем-то острым, похожим на иглу. Рука его, одновременно изящная и сильная, поразила Чарли своими мозолями – такие Чарли видел лишь у грузчиков в порту. Как совместить эти мозоли с изящными одеждами, которые с таким вкусом и даже шиком носит Назив? И, похлопав по ручке кресла, Чарли спросил:

– А мебель вы сами мастерите?

– Да, – весело отозвался Назив. – Кресла и стол сделал я, а посуду – Гросид. Дети нам помогали. Тебе нравится?

– Очень! – отозвался Чарли. Внутренняя поверхность чашки была светло-коричневой, почти золотой.

– Это лак на обожженной глине? – спросил он. – Или в качестве печи вы используете А-поле?

– Ни то, ни другое, – ответил Назив. – Хочешь, я покажу, как это делается? Или…

Он посмотрел на пустую тарелку, стоящую перед Чарли, и спросил:

– Еще салата?

С сожалением Чарли отодвинул тарелку.

– Нет, спасибо! Я хотел бы понаблюдать за процессом.

Они поднялись из-за стола и отправились к двери в глубине комнаты. Какой-то маленький озорник, спрятавшийся в занавесях, прикрывавших выход, бросился на Назива; тот, не останавливаясь, подхватил его, визжащего от удовольствия, перевернул в воздухе, шутя стукнул слегка головой о пол, вновь перевернул и, поставив на ноги, проводил мягким шлепком. После чего, широко улыбаясь, провел Чарли через дверь.

– Вижу, ты любишь детей, – сказал Чарли.

– Они божественны!

И вновь Чарли заблудился в нюансах местного наречия. Была ли это просто эмоциональная оценка маленьких ледомцев, живущих в этом коттедже и коттеджах поблизости, или же это была характеристика их статуса – божественного – в глазах Назива и, вероятно, всего Ледома. Ребенок как божество – это серьезно!

Комната, в которой они оказались, была и повыше, и пошире, и вообще значительно отличалась от уютного жилого помещения, которое Чарли только что покинул. Это была мастерская, настоящая мастерская! Кирпичный пол, нешлифованные шпунтованные панели; на деревянных колышках, вбитых в стены, висят основные инструменты плотника и столяра – молотки, клинья, тесла, струги, скобели, шила разных размеров, топоры – большие и малые, угольники, циркули и уровни, а также связки реек. Вдоль стен стоят на полу более сложные, механизированные инструменты, но они были также ручного изготовления и, что самое интересное, оказались деревянными. Настольная сабельная пила, например, приводилась в движение педалями, спрятанными под массивной деревянной станиной, и с помощью кривошипного механизма и системы веревочных шкивов могла совершать достаточно сложные операции. К пиле, соединенная шарниром с деревянной пружиной, присоединялась рама, регулировавшая шаг пилы. Рядом стоял токарный станок с огромным керамическим маховиком, весившим не меньше пятисот фунтов, и хитроумной системой шкивов для быстрого закрепления обрабатываемого изделия.

Но то, ради чего Назив привел Чарли в мастерскую, стояло в углу. Это была печь для обжига – кирпичная конструкция с трубой и массивной металлической дверью, стоящей на кирпичных столбах. Под печью располагалась выдвижная топка на роликах.

– Здесь у нас еще и горн, – проговорил Назив и, мощным движением руки подняв крышку топки, показал кузнечные мехи с педалью. Мехи заканчивались сдутой кожаной емкостью. Назив стал энергично давить на педали, и емкость, до этого плоская и морщинистая, расправилась и стала раздуваться, увеличиваясь в размерах.

– Идею мне подсказал один из наших воспитанников, – сказал Назив, – который учился играть на волынке.

Лицо его озарила улыбка. Он убрал ногу с педали и потянул за рычаг. Чарли услышал, как воздух со свистом проходит через решетки горна. Назив потянул сильнее, и воздух в горне сипло взревел.

– Все полностью под контролем, и, чтобы следить за огнем, тебе не нужны взрослые. Любой ребенок, даже самый маленький, может управлять горном, и это им страшно нравится.

– Замечательное устройство, – совершенно искренне произнес Чарли. – Правда, есть и более простой способ.

– Конечно есть, – согласился Назив, хотя и не стал уточнять у Чарли, в чем он состоит.

Чарли восхищенно осматривал внутреннее пространство мастерской и аккуратные штабеля древесины, которую, вероятнее всего, распилили именно здесь, а также массивные крепления деревянных машин.

– Смотри! – привлек его внимание Назив.

Он опустил рычаг, который удерживал зажимной патрон передней бабки станка, и мягким движением поднял ее, закрепив основание в специально вырезанных пазах.

– Ничего себе! – воскликнул Чарли. – Так теперь это сверлильный станок!

Потом он показал на маховик.

– Это ведь керамика, так? Как вам удалось обжечь штуковину такого размера?

Назив кивнул в сторону печи.

– Пришлось повозиться, – сказал он. – Убрали все лишнее и устроили вечеринку с танцами.

– Танцевали на педалях? – рассмеялся Чарли.

– И там тоже. Но ты хотел знать, почему маховик керамический, верно? Он массивный, но идеально обработать его, чтобы ровно вращался, проще, чем если бы он был из камня.

– Понимаю, – кивнул Чарли, глядя на маховик, но думая совершенно о другом – о невидимых лифтах, о машине времени, о крошечном устройстве, которое, как ему говорили, способно откусывать огромные куски от холмов и перемещать их куда угодно. Ему пришла в голову идея – а вдруг люди, обитающие здесь, и не подозревают о технических чудесах, которыми пользуются люди, живущие возле Первого научного и Первого медицинского? Но он отмахнулся от этой мысли – ведь впервые он увидел Гросида и Назива именно в Первом медицинском. А может быть, людям, которые работают с детьми, просто не позволяют пользоваться плодами современных технологий, и они должны вручную обрабатывать свои поля, зарабатывая мозоли, пока Сиес и Миелвис одним мановением руки извлекают свежие фрукты из отверстий в стене у изголовья своих кроватей?

Дискриминация, однако!

– Да, впечатляет!

– Что? – переспросил Назив.

– Размеры. И то, как его удалось обжечь.

– Это не предел, – улыбнулся Назив. – Идем, покажу кое-что еще.

Он подвел Чарли к двери в задней стене, и они вышли в сад. Пятеро или шестеро детей возились в траве, а один забрался на дерево. Увидев Назива, они восторженно заверещали и бросились к нему. Не прерывая разговора, Назив подхватывал детишек одного за другим, переворачивал в воздухе, подбрасывал, подмигивал им и щекотал.

Чарли же, остановившись, ошеломленный, рассматривал то, что открылось перед ним.

Это была скульптурная группа.

Можно ли назвать эту статую «Мадонна с младенцем»?

Взрослая фигура, окутанная изящными складками ткани, коленопреклоненная, обратила свой взгляд в небеса. Ребенок стоял и тоже смотрел вверх, а на лице его застыло отрешенное, почти экстатическое выражение – словно он воочию видел духовную сущность мира. Одежд на нем не было, но оттенки кожи были переданы с величайшим искусством – как и цвет тканей на взрослой фигуре.

В этой скульптурной группе Чарли поразили две вещи. Во-первых, фигура взрослого не превышала размерами трех футов, а фигура ребенка была не меньше одиннадцати. Во-вторых, вся эта сложная композиция представляла собой единый, безупречно вылепленный и обожженный кусок глазурованной терракоты.

Чарли пришлось попросить Назива повторить то, что тот говорил по поводу печей, поскольку его переполняло чувство удивления, вызванное этим прекрасным произведением искусства, его тонкой отделкой, и, в еще большей степени, символикой. Маленькая фигурка взрослого, который благоговейно склонился перед ребенком, и, собственно, сама фигура ребенка, который также переживал восторг от контакта с тем… с тем, кто, очевидно, смотрел на эту скульптурную композицию сверху, с небосклона, а может быть, и с более высокой точки.

– Увы, я не смогу показать тебе печь, где мы это обжигали, – сказал Назив.

Чарли, все еще находящийся под впечатлением от этой замечательной работы, предположил, что скульптура была вылеплена и обожжена частями, которые впоследствии были соединены. Но нет, глазурь была безупречна, и ничто не говорило о склейке или иных способах монтажа. Даже основание скульптуры – море глазурованных терракотовых цветов, представляло собой единое целое со всей композицией.

Значит, здесь они все-таки не обошлись без волшебного А-поля!

– Никоим образом! – возразил Назив. – Скульптура была изготовлена и обожжена именно здесь, где она и стоит. Вылепили ее мы с Гросидом – кроме цветов. Цветы делали дети – человек двести; причем делали тщательно, чтобы огонь не разрушил эту красоту.

– Понимаю! А печь вы уже потом выстроили вокруг скульптуры, так? – спросил Чарли.

– Мы построили три печи. Одну – чтобы высушить скульптуру. Мы ее потом разобрали, чтобы наложить краски. Вторую печь мы построили, чтобы высушить краски, и третью – для окончательной обработки.

– А кирпичи выбросили?

– Нет! Кирпичи мы использовали для пола в мастерской. Но даже если бы мы их и выбросили, овчинка стоила выделки.