Kitabı oku: «Записки обыкновенного человека. Книга вторая», sayfa 2

Финт с фабрики «Борщевичка»

Как-то раз моя знакомая поделилась со мною тем, что, мол, всю жизнь варила борщи: сначала мужу, потом сыну и дочери, а затем – своим внукам. Но однажды она крикнула: «Всё!». Потом взялась за кисти и стала рисовать. Ей было шестьдесят. Художницей она так и не стала, но свою лепту в дело освобождения женщин от кухни всё-таки внесла. Что тут сказать: жизнь есть жизнь! Теперь осталось найти академика, который хлопнет кулаком по столу, закроет кабинет на ключ и с удовольствием встанет к плите. И всё это – жизненный опыт в своём полном постижении, а против него – не попрёшь!

День космонавтики

Какой же он замечательный, этот самый День космонавтики! И если есть «земные» святые, то Юрий Алексеевич уж точно один из первых в их сонме.

Помнится, что никто из нашей школьной компашки космонавтами стать не только не хотел, но даже и не мечтал, а вот сам День космонавтики весьма чтился и уважался. Возможно потому, что моему другу, Саше Басову, когда он учился в третьем классе, родители в апреле подарили подзорную трубу, и все мы, а было нас пятеро, ходили по вечерам на косогор наблюдать луну и звёзды. Дело дало свои плоды, и уже через пару месяцев я неплохо знал карту звёздного неба и кратеры Луны. Кроме этого, наблюдал ещё и за спутниками Юпитера и кольца Сатурна, при этом зарисовывал всё в тетради. И пусть это были всего лишь точки, но ощущение тайны волновало!

А небо над центром Москвы в то время было таким же чистым, как сегодня у меня на даче за 60 км от города. И такова была сила детства с его чарующим воздействием, что к пятому классу я смастерил свой телескоп, записался в кружок астрономии и стал регулярно посещать Московский планетарий. В восьмом одноклассники прозвали меня астрономом (это было что-то вроде нынешнего ботаника), и с этим чином я дослужился до десятого, окончил школу и поступил в институт.

Да, интересный все-таки день – 12 апреля. Его очень любил мой сын, когда был маленьким. Он тоже смастерил свой телескоп из дедовых очков и что-то через него наблюдал. Я его не разочаровывал, понимая, что в аппарате всё криво, а он мне докладывал об увиденном, и всё это было детством с его великой силой творить чудеса.

В своей «Школе доброделания» я проводил уроки и по астрономии, рассказывая ребятам о первых советских спутниках, о плеядах, о жёлтых и белых карликах – звёздах, состоящих из электронно-ядерной плазмы, лишённых источников термоядерной энергии и слабо светящихся благодаря своей тепловой энергии… О красных гигантах, парсеках и черных дырах… Ну кто из мальчишек устоит против такого натиска чудес, да и девчонки – и те не отставали: слушали, что называется, с открытым ртом и локатороподобными ушами. Засиживались допоздна, а потом шли на улицу смотреть в трубу и бинокль.

Теперь мои выпускники учатся в МАИ, МФТИ, Бауманке… Года четыре назад ребята подарили мне в День космонавтики лунный камень. На подставке была надпись: «Терентию – покорителю звёзд! От доброкосмонавтов ХХI века». Так что – с Праздником!

О прелестном обожании

Более всего опасайтесь очаровавшихся вами людей. Именно они бросают, предают и бьют больнее всех, если в какой-то момент свет вашего внутреннего мира не будет соответствовать желаниям их непомерного эго, управляемого реакцией гормонов и ферментов. Миллионами алых роз выстлан путь к преступлениям самого отвратительного содержания, так что не стоит обольщаться романтикой безумных. Не получив ожидаемого, они буквально чернеют на глазах, извергая из себя поток переработанной в злобу страсти. Нет, да и не было там никакой любви, но лишь одно желание повелевать и обладать, требовать и брать, как оно случается с малым ребёнком, донельзя избалованным неопытными родителями.

Не удивительно, что Иуда избрал способом предательства Христа именно поцелуй как эталон оскудевшего и иссохшего собственного очарования. Даже в этом он оставался нечестным, думая прежде всего о себе, о насыщении до рвотного упоения своего отравленного, но по-прежнему алчущего эго: таково бесовское безумство.

Натурпродукт совести

Экономика Китая показала рекордный рост экономики на фоне улучшения ситуации с коронавирусом. Об этом сообщили СМИ и начали докапываться до секрета. А все очень просто: китайцы много работают, живут скромно, а руководители страны в основном люди честные и принципиальные, а потому грамотно формируют и распределяют бюджетные средства. Это объединяет народ и вдохновляет нацию на большее, в чём и сокрыто большое благо для каждого. У меня много товарищей из Китая, и всех их объединяет одно: общая порядочность и нравственность, и этого достаточно для понимания того, что от их отношения к жизни зависит всеобщее благо. Это – серьёзный аргумент для любого государства, то, чего сегодня не хватает Западу и, похоже, начинает не хватать и нам в России. Увлёкшись перестроечным ускорением, мы как-то подзабыли, что живём в едином государстве, что есть вещи, которые можно и нужно решать только сообща. Жить в единых границах и потаскивать у своего же народа не то что некрасиво, а откровенно безнравственно. Проблема в том, что наличие чести сегодня мало кого заботит, а тем более тех, кто решился «погреть руки». В этом-то и вся срамота, что жульничество прижилось, а народ от него отдалился и озлобился. На Западе это привело к тому, что никто из толстосумов не желает «башлять» прививочную кампанию: законы воровского общака не работают, поскольку не из того теста сляпаны, а тех, кого называют белыми воротничками, жаба душит и душит. Филантропы (настоящие) вымерли, а показушные – в растерянности. Россия хоть как-то пока ещё тянет на братстве народов, сложившемся после тяжёлого периода Великой Отечественной войны, но всё же сдувается. Начинается эпоха краха капитализма, и отсюда – угрозы, санкции и бряцание оружием. Капитализм вырождается, ибо развитие цивилизации несовместимо с кусочничеством и скряжничеством группки относительных и весьма сомнительных везунчиков. И если пандемия не совсем болтовня, то без развития иных и, прежде всего, духовных качеств в людях, всех нас накроет если не пятая, то девятая или десятая волна, либо вируса, либо гамма-излучения, либо цунами или климатического Армагеддона.

Блажен миротворец

Как-то раз, путешествуя по Западной Сибири, забрался я, а может, и забрёл – иначе и не скажешь – в гости к одному своему очень необычному знакомому. Забрёл что ни на есть вовремя: умирал он – пожил своя, как говорил, и умирал. Удивительно: откуда-то, но есть такие люди, которые будто бы никому и не нужны: нет у них ни имени, ни звания, ни друзей нет, ни знакомых, ни паспорта, ни бумаги какой с печатью, чтоб защитила б бедолагу – ничего нет: ни-че-го! Живут они себе на выселках, а как дошли до такой жизни – предпочитают молчать. Потому и я назову своего знакомого просто – Митрич, что вполне достаточно, а дальше – так: был человек и весь вышел!

Так вот, Митричу было ту пору, как он сам говорил, за восемь десяточков, а мне казалось – все сто, не меньше. Когда я к нему попал, так он не то чтобы совсем слёг, но ослабел заметно, хотя и оставался покамест в своём уме. Помню, дня три я у него жил. От врачей дед отказался, да это и сразу было ясно: какие врачи, когда от них до его жилья километров двести сплошного леса. Здесь только тропами можно ходить охотничьими, да и то тем, кто знает их и не сдрейфит. А я знал, иначе б точно не полез, потому как от последнего, так и не освободился. Идти по тайге в одиночку, да ещё и с ночлегом, это, скажу я вам, как по кладбищу в грозу, а то и хуже того будет.

И всё равно добрался! О многом мы с Митричем беседовали, но главное, что я понял тогда, скажу прямо сейчас.

Так вот, Митрич делился со мною тем, что советует ему душа до того, как покинет она тело и отправиться на тот самый свет. Оказывается, дюже болит наша с вами душенька, коли есть те, кого мы успели по воле или невольно обидели, бросили, не поддержали в трудную минуту, и болит душа – сильно! Прощения просит, потому что жжёт её, душеньку твою, совесть до белого каления.

– Мирись, – гневничал Митрич, – если не умеешь не цапаться, то сразу мирись. Понял? А иначе вся скопившаяся злоба так и полезет из тебя, когда помирать начнёшь, неспокоен будешь до тошноты невозможной. А тот, кто не насрал никому пока жил, тот точно молодец, считай свезло ему, как сохатому на солончаке.

Всё, что записал я тогда на диктофон, привожу так, как оно и было мне сказано.

– Дурачьё оно полное, – сипел Митрич, – это я о том, кто насвинячил словами да обидами своими другим… Так вот, не им он, а в сердце своё и нагадил, а с этим помирать хуже некуда. Так что мирись, Терёха, сразу, если не умеешь жить в мире, а то так и помрёшь говном, прости Господи.

Утром охотники подошли. До обеда что-то делали, а опосля один остался с Митричем, а с тремя я ушёл. С той поры уже лет с десять прошло: Митрич, должно быть, помер, а вот слова его до сих пор мне душу начеку держат, стерегут её от всякой непотребщины в чей-либо адрес. Уж больно хорошо и глубоко Митрич смог сказать тогда: прямо, что называется, в яблочко вдарил – наповал сразил…

Ты лети, лети, ласточка моя!

Трудно теперь вспомнить, с чего начиналась моя любовь к ласточке, но в том, что она была и есть во мне по сей день, нет ни малейшего сомнения. Может, всё пошло от сказок, которые читала мне бабушка, или же с моих детских рисунков, на которых ласточка, как и сова, всегда занимала особое место – место моего доверия и любви, а может, и с песни, которую я очень любил и, пожалуй, чаще других и с большим удовольствием исполнял на праздниках в детском саду или для гостей нашего дома. Петь я стеснялся, но когда меня просили исполнить «Ласточку», то соглашался и, выйдя в центр комнаты, старательно, можно сказать, самозабвенно вытягивал, закрыв глаза, полную светлой грусти мелодию: «Ты лети, лети, ласточка моя!» Может потому, что у меня получалось спеть и светло, и грустно одновременно, многие из гостей начинали плакать, а потом брали меня на руки и гладили по голове. Вероятно, из-за того, что я рос в семье, где было много любви, тепла и заботы, мне это нравилось, и я с чувством огромной нежности отдавался вниманию со стороны взрослых. Ощущение от таких встреч с их незатейливой домашней добротой медленно и основательно заполняло мою растущую детскую душу, выстраивая в ней то необходимое созидательное пространство, которое чуть позже определится как творчество и станет любимым занятием всей моей жизни. Более того, оно окажется благодарным и, набравшись сил, протянет свет любви от меня маленького до зрелого, означив этот лучик как связь поколений, а потому всё, чем я стану заниматься впоследствии, будет отдано людям и только им – людям всех возрастов, начиная с младенчиков и завершая утомлёнными жизнью, но одарённым многомудрой степенностью стариками. «Ты лети, моя ласточка, и неси надежду всякому, кто ищет и томится в ожидании своей непреходящей весны», – как-то раз прочитал я в своём дневнике, в записях 1981 года. Это был год, когда, окончив школу, я поступил в институт, а дальше в дневнике было продолжение, почему-то дописанное зелёными чернилами: «На твоём пути горы и моря, но ты их одолеешь!»

Не так давно от исполнителя моих стихов Романа Стародумова пришла мне в дар строфа с подписью: «Возьмите себе во благо». Спасибо, Роман, беру! Она очень уместна сегодня на страницах моей новой книги:

 
Иду в любви, касаясь нежно трав:
Душою бережно лелею, осторожно.
Весь мир – живой! Я чувствую в руках —
Земную силу, знаю: всё возможно!
 

Вообще-то ласточка – птица особенная: хотя и близка она к человеку, но свободна, как и душа, обитающая до поры до времени в теле, но готовая его покинуть, чтобы устремиться в вечность. Несмотря на кажущуюся свою независимость, ласточка действительно живёт с людьми, но в отличие от голубя, воробья и синицы не умеет передвигаться по земле, а потому принадлежит небесам. Можно сказать, она посредница между землёй и небом: вестница, гостья, а иногда, как и синица, – вместилище души усопшего.

Много лет подряд ко мне на дачу в Жамочкино-Крапивне каждую весну прилетают ласточки. Когда-то они свили гнездо прямо над входом в дом, под навесом между его крышей и фонарём-лампой, там они и селятся, выводят птенцов. Удивляет доверчивость этих птиц: иногда они покидают гнездо и сидят неподалёку на проводе, а то и на простой верёвке, протянутой от дома для хозяйственных нужд настолько низко, что можно потрогать их рукой. Как-то, разглядывая семью белогрудок, мама сказала, что ей всегда радостно и спокойно, когда у нас на даче гостят ласточки, а ведь так оно и есть.

Мамина тётя пережила всю блокаду. У неё сохранился жетон в виде ласточки с письмом в клюве, который она позже подарила моей маме на счастье, а мама, ещё когда я учился в школе, отдала его мне, и я ходил с ним на экзамены. Оказывается, эта птица без труда залетала в осаждённый город и тем самым служила жителям символом доброй вести, принесённой в письме. Этот образ сохранился в стихотворении «Блокадная ласточка», написанном ленинградской поэтессой Ольгой Берггольц:

 
Маленькую ласточку из жести
я носила на груди сама.
Это было знаком доброй вести,
это означало: «Жду письма».
 
 
Этот знак придумала блокада.
Знали мы, что только самолёт,
только птица к нам, до Ленинграда,
с милой-милой родины дойдёт.
 

Уже в старших классах в сочинении «Никомахова этика» Аристотеля я вычитал: «Одна ласточка не делает весны, так же как и за краткое время не делаются блаженными и счастливыми». Мысль эта мне запомнилась, и позже, когда я постигал многие знания, то не доверял скоротечным выводам и настроениям, а старался собрать факты, проанализировать и закрепить всё в жизненном опыте. Из шекспировской трагедии «Макбет» узнал: «Где она (ласточка) живёт, там воздух, я заметил, особо чист». В поэме «Боярин Орша» Михаил Лермонтов представляет ласточку олицетворением подлинной жизни:

 
И он увидел: у окна,
Заботой резвою полна,
Летала ласточка – то вниз,
То вверх под каменный карниз
Кидалась с дивной быстротой
И в щели пряталась сырой;
То, взвившись на небо стрелой,
Тонула в пламенных лучах…
И он вздохнул о прежних днях,
Когда он жил, страстям чужой,
С природой жизнию одной.
 

Да, всё правильно, но только вот моя ласточка была и остаётся другой – доброй и верной, остаётся символом той спасительной надежды, которая навсегда поселилась в моем сердце благодаря изумительной песне композитора Евгения Крылатова на стихи Игоря Шаферана, которую я сотни раз пел на всех семейных торжествах:

 
Не прошла зима, снег ещё лежит.
Но уже домой ласточка спешит.
На её пути горы и моря,
Ты лети, лети, ласточка моя!
 
 
Нет порою сил, труден перелёт,
Только как весна без неё придёт?
На её пути горы и моря,
Ты лети, лети, ласточка моя!
 
 
Будь её гнездо трижды золотым,
Тот далёкий край не назвать родным.
На её пути горы и моря,
Ты лети, лети, ласточка моя!
 
 
Не прошла зима, и земля бела,
Но уже вдали машут два крыла.
На её пути горы и моря,
Ты лети, лети, ласточка моя!
На её пути горы и моря,
Ты лети, лети, ласточка моя!
 

В три года я написал своё первое стихотворение про чайку и мальчика Ваню. Писать я не умел, но мама с моих слов записала его на бумаге, и я его фактически срисовал. Поскольку рисовал я, можно сказать, с колясочного периода, при этом исключительно в каляко-малякинской манере, то это был мой дебют, но уже по чистописанию и стихосложению:

 
Чайка над морем
Лихо порхает,
Ой, как смеётся
Мальчик Ваня…
 

Удивительно, но в друзьях Вань у меня тогда не было, да и чаек особо я не видел, а тем более – над морем, но вот взял и написал.

Впрочем, всё не совсем так! Жили-то мы прямо на берегу Москвы-реки, а значит, ходили рыбачить, и чайки – теперь вспоминаю – летали над водой и ловили рыбу. Да, точно! Они были совсем другими – не такими неуклюжими, как московские голуби, и не суетливыми, как городские воробьи. Пока папа насаживал на крючок жирную москварековскую тину и, забросив снасть, подолгу вглядывался в поплавок, сделанный из гусиного пера, я разглядывал чаек, вольно и красиво парящих в небе… Иногда птицы плюхались в реку и хватали рыбину, в основном плотву, которая дёргалась в их крючковатом клюве, сияя ослепительным серебром на солнце… Это вызывало у меня какое-то неподдельное восхищение, и тогда я забывал про всё на свете.

Потом был Крым, жизнь в санаториях города Евпатория, где я не один год поправлял своё здоровье, и, наконец, написанная в студенческие годы песня «Бумажная чайка», позже доработанная и ставшая одной из любимых в кругу моих слушателей. Таким образом шаферановская ласточка и та самая «ванинская», как мы её называли, чайка навсегда вошли в мою душу, став для неё самыми главными песнями, потому как от них и грустно, и радостно одновременно. Это же как молитва, но только попроще, подоступнее, поприземлённее что-ли…

Впрочем, кто знает, где она, эта самая грань, да и есть ли таковая между возвышенно молитвенным и простым земным словом, но произнесённым с верой и чистой, неподдельной надеждой и любовью…

 
У Чёрного у моря
Есть город Евпатория,
Каштаны и акции
Встречают там весну…
 
 
У Чёрного у моря
Не будет больше горя,
Когда такие города
Стоят на берегу.
 
 
И проплывают корабли
Тетрадной лодочкой вдали,
И в небе белый самолёт
Висит над морем.
Бумажный голубь у меня,
И я его забавы для
Пускаю с крыши
Вдоволь надышаться солью.
 
 
И, сделанный неважно,
Летит вперёд отважно
Мой голубок бумажный,
Мой белый самолёт.
 
 
И знаю я, что вскоре
Он станет чайкой в море,
И где-то мальчик Ваня
Её в песке найдёт.
 
 
Он принесёт её домой,
И станет чайка вновь живой,
А утром, когда солнце
Встанет, вспенив море,
 
 
Он к сердцу белую прижмёт,
Тайком на берег отнесёт
И выпустит опять её на волю…
 

Дорога без конца…

Это происходит с каждым: в жизни случается такой момент, когда ты вдруг понимаешь, что всё окружающее тобою познано, но познано не до конца, а ровно настолько, насколько это позволено тебе свыше. Дальше идти нельзя – там тебя не ждут: пора остановиться и принять единственно верное решение. Это открывается сразу, одномоментно, и всё, что могло бы ещё произойти, теряет для тебя всякий смысл, по крайней мере в ощущениях. Дальше идти некуда – ты пришёл!

И вот тогда ты обращаешься внутрь себя… Закрываешь глаза и начинаешь искать свет: если ты правильно вошёл в свою пещеру, то внутри темно, и это нормально, потому как сначала надо найти выключатель, точнее, включатель, но найти с мыслью о свете – внутреннем свете. Уход в себя —это так же бесконечно, как и выход в космос, с одной лишь разницей, что первое доступно, а второе – не более чем иллюзия. В поисках внутреннего света ты налаживаешь отношения с каждой своей клеточкой, с каждым атомом, с любым хорошим или плохим состоянием, и это самый верный путь из всех возможных в поисках истины… Это то, на что надо потратить все своё время после того, как внешняя жизнь укажет тебе на дверь.

День субботний

Всякая разумная жизнь – созидательна, ибо изначально заточена на благо. Вершит её Святой Дух, и действо его не имеет предела. Рай бесконечен, как и сама Любовь. У преисподней тоже нет дна, но у неё есть конец: рано или поздно она заканчивается, потому как зло не должно и не может иметь продолжения. Это аксиома мироздания и прежде всего той его природы, которая существует в любви.

Есть три неопределимые вещи: это смысл жизни, смысл смерти и смысл любви. Все три – это пути Духа, и суть их в том, что всякое совершенство недосягаемо, совершенство есть предтеча Вечности. Смысл этого триединства в одном: всё рождённое никогда не умирает, если оно коснулось любви. Именно любовь навсегда организует однажды явленное – в вечности. Если хотите, то любовь есть абсолютный закон, механизм, идея, и она способна существовать вне времени и вне пространства, а значит, и ныне, и присно, и во веки веков. Таково величие Божие, такова Его Красота, такова суть всего, что неопределимо!

За горизонтом событий

Всякое благое вразумление прежде всего упирается в то, что любое живое существо отказывается не только понимать, но даже допускать, что в мире может быть кто-то более развитый, нежели оно. А потому всё, что не укладывается в его систему мировосприятия, для него просто-напросто не существует. В какой-то степени так оно и есть, ибо всё, что не названо тем или иным сознанием, для него отсутствует. Тем не менее в масштабах бытия это совершенно не так. Колодезная лягушка, как говорят японцы, большой воды не знает. Это действительно так, но при этом такая вода существует, и мы, люди, это хорошо знаем. Бесспорно, что существует масса феноменальных вещей, которые отсутствуют в нашем представлении только по причине нашего незнания о них. К примеру, мы говорим, что нет жизни после смерти, потому что не знаем об этом ничего. Но она, эта жизнь, так же легко может существовать, скажем, для тех, кто способен её видеть. Мы не понимаем микромира, потому что опять же мы его не видим. Ещё Аристотель оспаривал учение Демокрита об атоме: мол, как может существовать мир, созданный из атомов, и быть видимым, если сам атом не видим? А если оно и так, то почему тогда этот мир видим?

Разная степень организованности сознания имеет свои ограничения, не позволяющие проникать низшим формам в высшие. Иными словами, ни муравей, ни кошка не способны осознать человека. Равно, как и человек не осознает всё то, что находится намного выше его развития. При этом человек может вести наблюдения за муравьём и понять особенности его обитания. Можно предположить, что таким же образом всё происходит с теми, кто находится на более высокой ступени эволюции, нежели мы с вами. Но, несмотря на почти тупиковые трудности, людям дана вера как инструмент связи с теми, кто находится на гораздо более высокой ступени духовного развития, и отрицать существование оных можно лишь в том случае: когда возможности веры вами исчерпаны, что априори невозможно. Христос превратил воду в вино, исцелил расслабленного, воскресил Лазаря и воскрес сам и в этом нет ничего необычного, если существовать в рамках допуска большего, на что ты способен сам. Это естественно – жить таким образом, более того, это необходимо для всякого эволюционирующего сознания. Остаётся только одно: принять это, для чего и необходима вера, как наилучший из всех возможных инструментов жизни. «Воистину воскрес Христос!» – отвечаем мы всякому, кто говорит нам об этом, тем самым приближая себя к познанию подлинного чуда человеческого бытия. Будет время и так оно и случится, потому как чудеса, обретая форму знания, облачаются сперва в доверие, а там и в уверенность, а это значит, что просто всегда сбываются!