Kitabı oku: «Дом на краю света»

Yazı tipi:

Разводи густые краски!

Людмила Рединова

«Мир во всех своих частях равно прекрасен, – утверждает Фет. – Красота разлита по всему мирозданию, как все дары природы, влияет даже на тех, которые ее не сознают, как воздух питает того, кто, быть может, и не подозревает его существования. Но для художника недостаточно бессознательно находиться под влиянием красоты или даже млеть в ее лучах. Пока глаз его не видит ее ясных, хотя и тонко звучащих форм, там, где мы ее не видим или только смутно ощущаем, – он еще не поэт. …

Итак, поэтическая деятельность, – заключает Фет, – очевидно, слагается из двух элементов: объективного, представляемого миром внешним, и субъективного, зоркости поэта – этого шестого чувства, не зависящего ни от каких других качеств художника. Можно обладать всеми качествами известного поэта и не иметь его зоркости, чутья, а, следовательно, и не быть поэтом».

Если тебе дано воспринимать красоту, которую ты подслушал и подсмотрел в природе – смело ступай! Эта красота не «весть» из нездешнего мира – она вокруг нас. Уход от реального мира в мир, создаваемый искусством – это типичные черты литературного романтизма. Это чистый и свободный воздух поэзии.

«У всякого предмета, – пишет Фет, – тысячи сторон, но художнику дорога только одна сторона предметов: их красота».

В стихах Тибула Камчатского все предметы емки и вширь и в особенности вглубь. Это не только природа, но и любовь. Они взаимосвязаны, они проникают друг в друга, образуя единый слитный художественный мир. Это вселенская красота, скрытая от обычного взгляда – гармония, музыка. Автор виртуозно владеет словом. С какой любовью он описывает окружающий его мир! Каждый образ неповторим. Их множество, словно бусинки, рассыпаны по страницам – эти с такой нежностью написанные строки! Эти слова-словечки, согревающие нас домашней простотой. Удивительное чутье живой речи. Эти неброские (без особых новшеств) словесные новообразования, так знакомые нам слова, но поданы в какой-то новой «вкусной» форме. Простонародная меткость и что-то подчеркнуто-русское.

Волшебная атмосфера книги наполнена воздухом. Поэт-мечтатель, язычник, баян, сказочник уводящий нас в свой волшебный мир, с восхищенной душой всем происходящим вокруг, наблюдательный мальчишка в холщовой рубахе и глубоко мыслящий старец. Здесь есть все божества языческого пантеона: – это Светибор, (лесное божество, бог лесов, боров, господин Леший), Индрюг-зверь (единорог глава и владыка звериного царства), Гамаюн – вещая птица (реинкарнация Велеса, бога всех трех миров – Прави, Яви и Нави, бога мудрости), Морок (отец темных богов), Навь – темное царство, Мара, Морена (богиня смерти – зима, снежная королева), Белун – добрый дух, старец в белых одеждах и с посохом в руке, и Пан(итал. Фавн) – добрый милостивый бог полей, лугов, пещер и обольститель женщин, Звезда-можжевельник – полынь-звезда, Прозерпина – звезда апокалипсиса, и еще множество богов и духов верхнего и нижнего мира.

«Мое волшебство незаметно, я делаю знаки
живыми и мертвыми, и, догорев, возвращаясь
в пустую обитель, я вновь пропадаю во мраке,
встречаясь, прощаясь, и вот – уходя безвозвратно.

Я только возничий, коней моих счесть не пытайтесь,
их больше не будет, они затерялись в тумане…»

Разве можно остаться равнодушным после таких слов:

Ни лжи заведомой, ни тайного обмана,
здесь нет и не было, я так живу, и просто
вечернею порою из кармана
я не табак вытряхиваю – звезды…

«Я не табак вытряхиваю – звезды…» Как здорово! Мне иногда кажется, что я вижу этого вечно беспокойного, с распахнутыми от восторга глазами человека, идущего по пояс в траве и не перестающего удивляться всему, что встречается на пути. Поэзию Тибула нужно принимать душой, слушать и блуждать в его мире, наполненном шумом листвы, журчанием рек, криком его серебряных зверей, блуждать в его лете медвежьем, в его садах, снегах…. У Тибула очень много снега, просто сугробы.

«…Я один – ни зверь, ни человек.
Я один – ни зарево, ни тьма.
Я – зима!»

Интересна эта фраза тем, что, если привязывать ее к тому, о чем было сказано выше (мифология) – зима, Морена, Мара – богиня смерти – становится жутко.

«Все движется, но смерти нет возврата.
Еще одна зима, могущество труда.
И в клетке бьется жизнь, зачатая когда-то
затем, чтобы во мгле исчезнуть навсегда.»
…..
«…Ни шорох лет, ни ветры не слышны —
схожу с ума от этой тишины,
схожу с ума от шороха снегов,
кругом зима… Кругом зима
веков…»

С необыкновенным теплом и нежностью он рассказывает о своем доме, о природе, наполняя свой рассказ всеми красками, любовью и легкой грустью.

«Мне снится старый дом, твой край заговоренный…
Мне снится тот удел – у неба на краю.
Мне снится тишина – и я хожу влюбленный
и в этот старый мир, и в эту жизнь твою………»

Так порой хочется волшебной сказки! Услышать тихий шорох листьев в своей полутемной квартире, увидеть наполненные белым, чистым снегом крыши, и прекрасную поэзию Тибула. Как хочется побродить с ним в его волшебной стране где растут корабельные сосны, где заснежены дали, где бродит по земле, «собрав свою котомку» удивительный и неунывающий человек.

«Оглянись – и ты узнаешь
все, чем жил ты в этом мире,
оглянись – и ты услышишь
недосказанные сказки,
за окном шумят деревья,
день пройдет в пустой квартире,
доставай свои полотна,
разводи густые краски».

О Тибуле Камчатском

Елена Кирсанова

Тибул Камчатский необычайно тонкий лирик, чье пронзительное творчество стоит некоторым особняком от поэтически угловатого и лексически жесткого постмодернизма большинства наших современников. Для меня в творчестве Тибула есть некий пластицизм. И, хотя, этот термин больше относится к архитектуре, мне, почему-то всегда хочется применить его к творчеству этого автора. Неоромантизм, о котором, зачастую, говорит он сам – это как-то неполно, мне кажется. Неоромантический пластицизм, я бы сказала так. Иногда мне кажется, что некоторые его стихи близки к импрессионизму в живописи. Образы в таких его стихах словно бы размыты, поэт им придает свойство миража, Фата Морганы, сна, иллюзии, чтобы выразить тончайшие эмоции. Это видение мира внутренним, духовным зрением. Это нечто волшебное. Это часто мир его грез, органично выраженный через тему стиха и высочайшую технику. Это удивительное соответствие формы и содержания. Это очень поэтичная живопись словами. Возможно, иногда чуть-чуть сентиментальная, и, безусловно – романтичная. Тайна очарования всегда присутствует в любом настоящем искусстве. В стихах Тибула есть эта тайна, это волшебство, которое привлекает, к которому хочется прикасаться, к которому хочется возвращаться, чтобы ощутить его снова. Бесспорно, у Тибула – свой стиль. Своя интонация. Художник – это всегда интонация: cвоя, неповторимая. Стихи Тибула узнаваемы. Он художник. И он – Мастер. Разумеется, его творчество, как и любого сколь-нибудь серьезного художника, базируется на опыте и художественных достижениях предшественников. И это не только Фет, перекличка с которым особенно ощутима в легкости, воздушности поэтических строк. Это и Александр Блок, и Сергей Есенин, и Константин Бальмонт. Отголоски творчества многих собратьев по перу разных времен звучат в его стихах. И это можно назвать одним емким словом – традициональность. Но все их поэтическое наследие не снимается поэтом под кальку, и не версифицируется с использованием современной лексики, оно глубоко и тонко творчески им перерабатывается, подчиняясь его уникальному методу создания своей поэтики.

И вот как об этом однажды написал он сам (авторская пунктуация сохранена): «Один из основных принципов поэтики – безвременье принципиальное. Но, в принципе, мое место – предсимволизм, начало модерна. Но, по большому счету, оно абсолютно неважно, для того винтажа, который получается. Потом, как Блок всю жизнь писал один текст ("дневник", грубо говоря) – со "Стихов о прекрасной даме" до двенадцати (не беря в расчет "детские" стихи из домашней стенгазеты – отнюдь неплохие), так и я всю жизнь пишу один текст – подкрадываюсь к нему с разных сторон. Обычно, я говорю, что делаю это заведомо (отсюда ухватился за слово "винтаж") на самом деле, мне абсолютно безразлично. Понятно, что лексика, многие приемы, мелодика, в первую очередь идут от Блока, которого знал напропалую и много читал, когда приехал в Питер, и это не могло не сказаться. Но это абсолютно неважно.

На деле, когда я начал в третий раз уже по-настоящему писать (хотя до этого писал, и даже публиковался; на рубеже 1990-х, шестнадцатилетним, чуть было не вступил в СП /тогда была всеобщая чехарда, можно было пролезть/ но вовремя опомнился) – так вот когда я в третий раз, после двух обширных перерывов, стал писать, то сначала основательно проработал колею. За года два продумал и время, и пространство (основные единицы поэтики), и лексику, и методы (скольжение образа, например, как в сновидении). А уж потом начал – с нуля практически, с фонетики. Так что " поэтический мир" как раз продуман основательно …» (Тибул Камчатский. Из переписки)

Волшебная ночь

Андрей Агафонов. (в сокращении)

…. Тибул не пишет "о чем-то", он вообще не пишет, он – поет. Он бессмыслен, как сбрендивший от грозы соловей. Он щелкает и заливается, но, в отличие от глухаря, слышит себя, что позволяет модулировать мелодии, тише – яснее – нежнее – снова взлет, свист, щелканье… Мелодия задается первой строкой, первая строка, собственно, и есть – мелодия, далее следуют вариации, то, что – вытекает…

Лирика Тибула не есть лирика, при всей своей музыкальности. Взволнованное сердце, страсть, нерв, хоть какой-то намек на ЗЛОЕ чувство – отсутствуют начисто, нет их, нет совсем… Странно, что – странно ли? – ЛЮБВИ нет в этих стихах, нет СОВСЕМ, как нет у соловья любовных песен, зачем они ему? Его дело – СЛУХ УСЛАЖДАТЬ… хотя, конечно, некое настроение, неизменное, ровное, прослеживается, от строчки в строчку – достаточно светлое настроение, вроде белой ночи… или белой горячки на рассвете, когда уже устал вырываться, смирился, всхлипнул, затих… И слушаешь уже не то, что происходит ВНУТРИ (чем обычно и занимается поэзия), а то, что СНАРУЖИ. А там все хорошо, без тебя – хорошо, без человеческого, слишком человеческого – слишком хорошо… Бессмысленно давать какие-то советы в поэзии, вполне бессмысленно. Если поэта нет – его сразу НЕТ, и в большинстве работ это сразу же и обнаруживается, по первым строчкам. Придираться к падежам – это от жалости. От гуманизма. Лишь бы не сказать прямо: не пишите больше никогда, не Ваше это, и не будет Вашим. С Тибулом все наоборот – его стихи настолько естественны для него же, они как бы и есть – он сам, и поправлять их (пробовать поправлять) – это все равно что с завязанными глазами пытаться сбрить автору брови, или обрезать ногти… Поэтому просто распахните окно, просто удивитесь, какая ночь сегодня, какая, мать ее, волшебная ночь, и Ваш дом, где бы он ни был, окажется на краю света.

Евгений Антипов (Литературный клуб ХL)

Тибул Камчатский – очень интересный и очень необычный поэт. Да-да, Тибул Камчатский, действительно, поэт интересный и необычный.

Трудно быть необычным в XXI веке, когда в поэзии уже все сделано и сказано. Трудно быть интересным в XXI веке, когда вокруг уйма великолепных авторов. И, если не уклоняться от традиционных форматов и не перешагивать через профессионализм, то чем может привлечь современный автор настоящего читателя? Только аутентичностью. Только способностью жить в своем – феерическом, пусть и не всем понятном, – мире.

Фраза получилась банальная, но не банальна ситуация – потому что в контексте разговора о поэтических приоритетах Тибула Камчатского все оказывается чистой правдой. Он не игнорирует литературное мастерство, он служит ему как Санчо – преданно, добросовестно и без тягостных вздохов. Он десятки раз переделывает тексты, полирует их, хотя сама ткань повествования – а порой его стихи абсолютно нарративны, – виртуозности и не требует. Тибул не жонглирует словесами, не балансирует на жердочке оваций. Он идет себе куда-то неспешной шаркающей походкой, прикрыв глаза, и ведя порою страстные диалоги с реципиентами своих иллюзий.

Былинность, сюжетная архаика, синкретический мир персонажей его стихов – это не ролевые игры, не поза, не Есенин-2020. Это простой и честный уход от реальности в беззаботное пространство русского мифа. Если русское пространство вообще может быть беззаботным.

Но ведь настоящий художник и должен уходить от реальности, тем более, если она, реальность эта – сфера циничных гаджетов и пластиковых цифр. Тибул Камчатский уходит туда без малейших признаков жеманства, слегка пряча свое имя под витиеватым псевдонимом. И живет там, в своем мифе, без оглядки по сторонам. Живет добродушно, самым естественным, но и опасным образом.

Потому что из пространства мифа никто не возвращался.

Дом на краю света и тьмы

Нине Николаевне Сумароковой

Это вечное счастье свободы в промозглом окне…
Это мне непонятно,
как год промелькнет вслед за годом…
Непогода души – золотых моих дней непогода, —
Вот и все, что осталось от этого времени мне.

Арабелла

Осыпалась с ветвей позолота…
Наяву или в памяти давней
снились мне расписные ворота,
снились мне деревянные ставни.

И кольцо на воротах скрипело:
отворялись тяжелые створы, —
ты сидела у окон и пела,
рисовала на стеклах узоры.

И луна, переплавленным воском,
там, где небу открыта ограда,
уплывала по блещущим доскам
в глубину незнакомого сада.

Пахли двери морскою травою.
Капли медленно падали с крыши.
Проносились вдруг над головою
то ли оборотни, то ли мыши.

Ты, смеясь, выходила из дома,
принося с собой запах домашний.
И как будто туман незнакомый
подымался над черною пашней.

Пошатнулась, исчезла ограда,
осторожно захлопнулись двери.
На опушку уснувшего сада
выходили печальные звери.

Все – князья твоей будущей свиты,
братья, сестры твои дорогие…
Виноградом цветущим увиты
твои груди и плечи нагие,

в волосах твоих – клевер и розы,
из очей твоих – свет васильковый…
Серебристые серьги – как слезы,
на руках – золотые оковы.

Только кликни – и мир растворится,
и звенящие реки сольются,
тени, звери, как вольные птицы
в небо синее стаей взовьются.

Уплывай же и ты вслед за ними,
осторожно, печально, несмело,
я запомню холодное имя —
королева, звезда, Арабелла.

«Сколько было дорог, по которым не смог возвратиться…»

Сколько было дорог, по которым не смог возвратиться…
Сколько было друзей! Я уже позабыл имена
всех, кого я любил. И проходят все новые лица…
А мне снится она. Мне по-прежнему снится она.

В ее карих глазах – вся надежда моя, все спасенье,
в ее голосе тихом – моя бесконечная грусть…
Полнолунье мое, золотое мое воскресенье!
Заповедная сказка – я знаю ее наизусть.

Сколько сердцу не таять – а все не дано раствориться.
Сколько нити не виться, – а все не отыщешь конца.
Ты приходишь к ней в гости, – но знаешь: тебе это снится.
А наутро заплачешь от счастья, спустившись с крыльца.

«Мне снится старый дом, твой край заговоренный…»

Мне снится старый дом, твой край заговоренный…
Мне снится твой удел – у неба на краю.
Мне снится тишина – и я хожу влюбленный
и в этот старый мир, и в эту жизнь твою.

Твой вечный листопад заглянет в наши двери,
и мы увидим вновь, который раз подряд,
как светятся в лесу серебряные звери,
и звезды на весу, как ландыши горят.

Ах, снова этот мир ко мне приходит в гости!
Ах, снова я живу, дыханье затая!
Застывший палисад, рябиновые грозди, —
по берегу листвы проходит тень твоя.

То кружится во мгле пустых своих колодцев,
то катится к ручью, где сыплется стекло.
Приходит – и молчит. А сердце тихо бьется…
И словно у печи, за пазухой тепло.

И каждый день идет – неслышно и неспешно.
Проснешься в темноте, а в доме – тишина…
И даже не поймешь, кто там, во тьме кромешной,
звенит, звенит, звенит, как тонкая струна.

«Родина кроткая, тихая, нежная…»

Родина кроткая, тихая, нежная, –

вот оно, счастье мое неизбежное, –

исстари, мытари, ждали мы праздника,

и зарастали седыми ракитами.

И засыпали под вьюгами снежными…

Плыли по свету ночами кромешными…

Были забытыми и невозможными,

звезды смотрели глазами тревожными,

ветры летели с метелями лютыми,

тени бродили с хрустальными лютнями.

Пели, играли, а все – только хлопоты,

и не до смеха нам, и не до хохота, –

голос, как эхо звенит над бурьянами,

были мы бесами, стали мы фавнами,

и обратились за сферою сущего

в зов легендарного века грядущего.

«Здесь поленницы круглые, как стога…»

Здесь поленницы круглые, как стога.
В этой тихой гавани берега
норовят осыпаться желтой глиной,
оставляя на местности след змеиный.

Здесь коровы, как встарь, переходят вброд
перекаты речные, и мутят воду.
Здесь растет лебеда. И народ живет,
как не снилось ему самому, народу:

потому что никто не мешает встать
рано утром, и не зажигая свечи,
отворить окно настежь, дышать, мечтать
о каких-то делах и волшебных встречах.

Потому что и в крае больших чудес
ты отдашь все на свете, за то, что ныне —
за дорогу, ведущую в темный лес,
запах хлеба, и горечь сухой полыни.

«Снег идет… Фонари освещают деревья…»

Снег идет… Фонари освещают деревья.
Белый саван укрыл бесконечную гладь.
Отчего так легко в позабытой деревне,
выйти ночью во двор – и подолгу стоять?..

Беспросветная ночь. Бесконечная вьюга
заметает следы, заметает дома…
Где-то там, далеко, мы забыли друг друга,
разошлись навсегда. И настала зима.

Только снится мне все: одинокие тени,
мы стоим у реки, между нами – вода.
Деревянный настил, расписные ступени,
и в котомке моей – голубая звезда.

Как давно это было… Как будто навеки
я запомнил слова – сохранил, уберег.
Немигающий взгляд, полускрытые веки,
ветер в сердце моем, зов нездешних дорог.

Ветер в сердце моем… Заблудится, забыться, —
что осталось еще?.. Здесь так тихо, тепло…
Ночь проходит вокруг – голубой вереницей,
ночь колдует вокруг. Замело, замело…

Снег идет… Словно давние чьи-то преданья
оживают вокруг, навевают печаль…
Осторожная глушь. Тишина, ожиданье.
Беспросветная ночь. Бесконечная даль.

Первая любовь

Девушка в тайном альбоме выводит простые слова…
Клетчатый плед, словно саван, лежит у ног.
В сонме томящих грез – кружится голова,
редкие слезы сливаются с горечью строк.

Пахнет гвоздикой, и жмется под окна густая сирень.
В тусклых просветах унылая даль видна.
В храме забытых стен – богиня одна весь день,
и целую ночь, в темноте и обиде, – одна.

Утро туманом в холодных оврагах печаль затаит,
розовой дымкой вспарит в облаках рассвет.
Тише, чужие ветра! Юная фея спит,
темные волосы грустно осыпав на плед.

Пусть ей приснятся обманы и сказки невинных вежд,
шепот дремучего леса у тихой реки…
Первые слезы любви – выдуманных надежд —
так непонятны, и невероятно легки.

1993

«Как тишина пронзительно ясна!..»

Как тишина пронзительно ясна!
Мне не до сна. Зима в окно стучится.
А у меня в душе – опять весна:
капель, свирель, лесная медуница.

А у меня – забот невпроворот.
Плетут густое кружево метели.
И бьют часы. И скоро Новый год.
И дни, кружась, как листья пролетели.

И тишина… И только слышно мне,
как во дворе бормочет что-то ветер.
Мороз узор рисует на окне,
и больше – никого на белом свете.

Но мне не скучно. Я сижу больной,
смотрю в окно, на снежные аллеи…
И оттого, что нет тебя со мной,
мне на душе становится светлее.

«Мое детство – в избе деревянной…»

Мое детство – в избе деревянной…
Чу! Ты слышишь: блуждает по крыше
домовой – растревоженный, пьяный
(или мыши).

Копошится в угодьях чердачных,
шебуршит прошлогодней трухою,
занимается в окнах прозрачных
чепухою.

Вот и совы – нахохлившись, тихо —
как шары на косматых деревьях.
Ходит-бродит мохнатое лихо
по деревне.

Мир вам, в дебрях шуршащие мыши,
мир вам, ветви с рогатой совою…
О, ветра! Заметите мне крышу
золотою листвою!

Над пропастью во ржи

Целый век на косогоре древнем
догорают млечные огни.
Спят во мгле забытые деревни,
и проходят медленные дни.

Остановишь миг – зайдешься дрожью:
видишь вдруг, как в поле у межи,
все идет себе по бездорожью
кто-то белый в сумеречной ржи.

Подойдешь поближе – растворится,
станешь дальше – явится опять,
и не знаешь: то ли это снится,
то ли кто-то время движет вспять?..

Кто там, кто там бродит в белом платье?
Что он ищет в поле спелой ржи?
Кто там? Провиденье иль проклятье
ходит вдоль некошеной межи?

Никнет сумрак синей паволокой.
Меркнут звезды. Ты все ждешь и ждешь,
кто придет из этой тьмы глубокой? —
ни души… ни звука… просто дождь.

А потом, промокнувший до нитки,
ты уйдешь, дыханье затая,
выйдешь к дому, встанешь у калитки.
Скажешь тихо: «Здравствуй, Дженни! это я»…