Хор больных детей. Скорбь ноября

– Стил?

Тот останавливается не обернувшись ко мне.

– Ева все еще носит с собой леденец? – спрашиваю я.

С его губ, как запекшаяся кровь при кашле у раненного в грудь, срывается одно слово:

– Да.

Любопытно, не переспал ли он часом с малюткой Евой, и, если так, на что это было похоже. Теперь Стил обернулся и смотрит на меня. Он обречен или вот-вот будет обречен, но все еще высоко держит голову и ходит, гордо выпрямившись. Ни намека на сутулость, а в глазах есть намек на улыбку. Ему есть за что зацепиться внутри себя самого, даже если это приведет его в ад.

Но оно того стоит.

– Все этот проклятый городишко, – шипит он сквозь зубы,

– А то я не знаю.

ПРЕПОДОБНЫЙ КЛЕМ БИББЛЕР, отец Драбса, просит меня встретиться с ним в церкви. Я приезжаю как раз перед наступлением темноты, когда красные лучи заходящего солнца подсвечивают плющ кудзу, разросшийся как сорняк на маленькой лужайке с крабовой травой. Преподобный стоит у передней двери в обрамлении закатных теней. Я смотрю на крышу.

Влажная жаркая ночь опускает свои лапы мне на плечи. По телу струится пот, но преподобный, как всегда, одет в тяжелый черный костюм. Ему так удобно и прохладно, вне зависимости от того, насколько беспечными делает температура всех окружающих. Может, вера его умиротворяет.

Он наставляет на меня подбородок. Мускулы на его блестящем черном лице напряжены, жилы на шее вздулись и видны все темные вены. Руки сцеплены за спиной. Он противостоит миру – или только мне – держась стоически и незыблемо. Сглатывает слюну, отчего воротник слегка колышется. Преподобный не вызывает у меня тревоги, но, может, он единственный из живущих людей, кто имеет какой-то вес в моей книге. Не знаю толком, почему.

– Томас, – со значением говорит он низким голосом, который эхом отражается в пустом дворе.

– Здравствуйте, преподобный Бибблер.

Он вводит меня в небольшую деревянную церковь. Две веревки, прикрепленные к шпилю, скрипят и переплетаются на ветру. Колокол раскачивается, и до нас доносится очень тихий, но постоянный звон. Сорок лет назад здесь было однокомнатное здание школы, где моя бабушка учила детей Кингдом Кам. Ее обнаружили мертвой на крыше, заколотой серпом, и убийство до сих пор не раскрыто.

Я бывал в церкви сотни раз и почти никогда не вспоминал о своей бабушке, пригвожденной к черепице, но сейчас мне трудно выкинуть эту картину из головы. Она провисела вверх ногами почти весь день, разлагаясь на солнце, пока наконец моя мать, которую послали на поиски, ее не обнаружила. Мой взгляд продолжает скользить по балкам и дальше, по западной стене, где на наружной стороне нашли те странные слова. Преподобный Клем Бибблер знает, почему я туда смотрю, но никак не комментирует.

В церкви на редкость пусто. Община до сих пор боится, что Драбс решит зайти сюда в голом виде или что пинатель собак навестит псин в их отсутствие, поэтому люди пропускают службы. Если это и действует преподобному на нервы, тот никак это не демонстрирует.

Он проводит меня к первой скамье и жестом приглашает сесть. Я остаюсь стоять. Он снова сцепляет руки за спиной и идет вперед, к своей кафедре. Крест на стене маленький, ничем не примечательный и пахнет мебельным лимонным воском.

– Томас, ты видел моего сына в последнее время?

– Нет.

– Драбса не было дома несколько дней. Я боюсь за него.

– Не бойтесь. Может, он и проклят, но, пока не снимает с себя одежду на публике, с ним все будет в порядке.

– Пожалуйста, не переходи границ богохульства, – кривится преподобный Бибблер. – Я очень волнуюсь.

– Так и я. Прошу прощения за шутку. Постараюсь его выследить.

– Был бы благодарен. Есть идеи, где он может находиться?

– Представления не имею. Но если он в городе, я найду его.

– Спасибо. Ценю твою заботу.

– Не за что.

На нас спускается тишина. Так всегда происходит. Мы словно на разных концах земли, хотя порой он думает обо мне как о заблудшем сыне, а я иногда чувствую к нему такое же отношение, как к отцу. Мне надо идти, но у него есть еще что сказать мне, и он старается найти способ это выразить. Я сажусь на скамью и жду.

– Он говорил тебе, почему больше не хочет проповедовать Слово Божье?

– Да.

Преподобный ожидает более развернутого ответа, но я не вижу смысла. У нас не раз бывали подобные беседы с того дня, как Драбс поженил нас с Мэгги у реки.

Преподобный хочет втянуть меня в приватный разговор, но повторять предыдущий опыт ему ровно так же не хочется.

– И что ты думаешь об этом?

– Это его жизнь.

– Но признай правду. Ты бы предпочел, чтобы он отказался от кафедры.

– Я бы предпочел, чтобы кафедра отказалась от него.

– То, что ты называешь проклятием, – особое благословение Господа.

– Я лишь хочу, чтобы он был счастлив.

Преподобный Бибблер, со всей своей верой и проповедями, все еще верит, что состояние Драбса может быть связано только с психологическими или неврологическими проблемами. Однажды он попросил у меня денег, чтобы отправить его в Атланту на МРТ-сканирование. Я дал ему денег. В маленьком аппарате для сканирования на Драбса напали языки, и врачи после двух дней наблюдений отправили его в психиатрическое отделение. Чтобы его оттуда вызволить, понадобился месяц и четыре адвоката.

– Я молюсь за него денно и нощно, чтобы он наконец избавился от своей ноши. Я молюсь…

– Может быть, не стоит.

Он сразу понимает, что я хочу сказать, но решает не подавать вида.

– Извини, Томас?

Мое имя он произносит на редкость акцентированно. Это имя Сомневающегося, и он пытается произнести его так, как, по его мнению, его бы произнес Христос. Он думает, что все, что нужно, чтобы привести мои мысли в нужное русло, – прослушать несколько его воскресных проповедей.

– Может, вам не стоит молиться за него. Драбсу в настоящий момент нужно что-то другое в жизни. Так всегда было, но сейчас особенно. Может, вам надо в первую очередь помочь ему разобраться с этими вопросами.

В нем больше пуританского, чем он думает. Он был бы как дома в Салеме – мог бы сидеть рядом с Коттоном Мэйером, класть камни на грудь Жилю Кори и вешать одержимых дьяволом псов.

– С какими вопросами? – спрашивает он.

– Я уже сказал.

– У него часто бывают видения с тобой.

– Я знаю, он мне говорил.

Преподобный – воин Христа, носящий отполированные до блеска доспехи Господа. Но он не дурак и не подстрекатель и знает, что должен разделить контроль над духовным благополучием Кингдом Кам с другими силами. Его мама рассказывала ему такие же истории о пойме и глухих лесах, как все остальные матери. По своей природе его вера более свободна, чем у большинства, как и должно быть в округе Поттс.

Ко всему прочему, он еще и видит чужие души насквозь.

– Не питай ненависти к моему сыну, Томас.

– Он мой единственный друг.

– Да, он твой друг. И он искренне тебя любит. Помни.

Пауза затягивается.

– Что?

– Ты для него такое же бремя, как и он для тебя.

ЛУННЫЙ СВЕТ СТРУИТСЯ сквозь ивы и заросли болотной цириллы, пока я продолжаю колесить по проселочным улицам на окраине. Я все жду, что Драбс выскочит из дренажной канавы, голый или раздетый, а может, выпрыгнет из-за кизиловых деревьев. Остается лишь надеяться, что я не найду его кастрированный труп, висящий на березовой ветке и слегка раскачивающийся на ветру.

Еду медленно, кружа по шоссе и осматривая все лачуги и ветхие сараи, которыми усыпаны холмы и расселины. Сосновые доски, не соответствующие дверным проемам, удерживаются на месте сучковатыми перекладинами. Москитные сетки свисают со сломанных петель. В телевизорах и радиоприемниках бормочут про политику и прогноз погоды да доносится комедийный закадровый смех. Звуки банджо и тягучий говор плывут из-за сломанных ставень. Я направляюсь дальше в болотистую низину, минуя «Файв-энд-Дим Дувера».

Надо бы ехать к плоскому камню. Драбс – или кто-то еще – может ждать меня там, но я, следуя какой-то неясной идее, выбираю другое направление. Поворачиваю руль влево и вправо без всякой причины и еду по дорогам – по сути, просто колеям, ведущим сквозь лес.

Лунный свет так манит, и, черт возьми, почему нет.

Я думаю о Лотти Мэй, юной ведьмочке, которая, надо думать, хотела заполучить мой уксус. У нас кое-что припасено друг для друга, но станет ли это чем-то ценным или просто опасным, я не имею понятия. Может, она прямо сейчас лежит голой на плоском камне, в свете лунного серебра, выпотрошенная или ожидая, что я на нее вскарабкаюсь. Может, в руках у нее жаточный серп.

На обочине вдруг появляется черное движущееся пятно. Я давлю на тормоз, крепко хватаюсь за руль – и пикап резко сдает влево.

Бетти Линн, продравшись сквозь заросли ежевики, выскакивает перед машиной, и я едва не сбиваю ее. Пикап заносит, из-под колес летят гравий и грязь, и я врезаюсь в заросли сорняков. Бетти Линн неподвижно лежит в грязи. Выхожу и осматриваю ее в свете фар, чтобы убедиться, что она цела. Крови нет, но она вся мокрая от пота, растрепана и явно плохо понимает, что происходит.

Она моргает, не узнавая меня. Лицо и руки у нее исцарапаны. Она бежала по полям и ползла по ним, и листья табака впечатались в ее джинсы на коленях и сзади.

– Они… говорит она задыхаясь, – они идут за мной.

– Кто?

– Стали преследовать… Я слышала ихний бег…

– Кто они, Бетти Линн?

Ей никак не собраться, и она так дрожит, что вырывается из моих рук.

– Не зна… наверно, они с оружием. Слышала звук… можа, затвор винтовки… можа, и нет.

Она ничего больше не в состоянии сказать и хватает ртом воздух. Заношу ее в пикап и выключаю фары.

Жду, ожидая услышать пьяный смех, улюлюканье и крики. Увидеть, как пара лучей от фонариков шарит туда-сюда, а парни свистят и зовут «эй, кис-кис». Такого рода дерьмо. Несколько достойных парней развлекаются, преследуя симпатичную девушку, и все выходит из-под контроля. Такое бывает.

Но вокруг тишина. Прислонившись к пикапу, зажигаю сигарету и остро ощущаю некоторую иронию ситуации, поскольку я курю на обочине табачного поля. Оглядываюсь: ошарашенная и измученная Бетти Линн смотрит на меня, все еще истекая потом. И волосы, и одежда взмокли. Должно быть, ее гнали всю дорогу от парковки у Лидбеттера, почти три мили.

– Поедем, – говорит она.

– Все будет хорошо.

– Но…

– Подожди.

– Томас…

Слышен треск, и я замечаю в кустах два оранжевых огонька, которые приближаются к нам. Они все ближе, потом останавливаются и парят в воздухе.

Я не могу сдержаться и разражаюсь смехом.

Эти мудаки почему-то несут факелы.

Факелы определенно возбуждают мое любопытство, но смех застревает в горле. Если у них есть ружья, то они их еще не пускали в ход. За горящим жиром не чувствуется запаха пороха. Не видно никаких стволов диаметром двадцать два дюйма, высовывающихся из-под листьев кизила. Искрящиеся угольки отлетают от факелов и разносятся ветром. Делаю шаг по направлению к кустам, и свечение отступает назад. Эти козлы еще и осторожничают. Качаю головой и бросаю окурок.

– Эй, кис-кис, – говорю я в темноту. – Никто не хочет выйти и поиграть?

Огни пламени сближаются, а потом вновь расходятся.

– Не стесняйтесь, – говорю я полным злости голосом, хотя на самом деле злости не чувствую.

– Вы хотите ее, тогда вам всего-навсего придется пройти мимо меня. Или, ладно, вы хотите меня, так тут вообще никаких проблем. Давайте проведем переговоры и приятно пообщаемся друг с другом. Я открыт для любого конструктивного диалога.

Они какое-то время колеблются, потом начинают отходить. Я смотрю на огни, удаляющиеся в темноту.

Залезаю в пикап и выезжаю обратно на дорогу.

– О боже, нет, только не вези меня к себе домой, – говорит Бетти Линн.

– Я и не повезу. Отвезу тебя обратно к тебе домой.

– Мама убьет меня, у нее аллергия на табак.

– Когда ты проводишь весь вечер у Ледбеттера, от тебя точно так же несет табаком.

– Ей плевать на сигареты, но она всю жизнь проработала на полях и ненавидит этот запах.

Мы трогаемся. Она берет меня за руку и крепко сжимает, потом кладет руку к себе на колени. Когда-то мы занялись любовью, начав примерно так же, а потом перебрались на заднее сиденье. Через минуту или около того она начинает тихо всхлипывать, но довольно быстро прекращает. В бардачке у меня лежат чистые тряпки из рваных футболок. Она знает об этом, потому что там же у меня лежат презервативы. Бетти берет пару клочков и вытирает лицо, руки и шею.

– Томас, ребенок…

– Что?

– Он был не от тебя. Это Джаспер Кролл, с фабрики, но я…

– Ничего страшного.

– Прости, что я солгала.

– Это не имеет значения.

Высаживаю ее и разворачиваюсь за железнодорожными путями. Останавливаюсь там и смотрю на холмы, потом опять на трясину. Луна спускается на Кингдом Кам все ниже.

Думаю, не могли ли факелоносцы схватить и линчевать Драбса.

Что еще хуже, не могу отделаться от мысли, не был ли Драбс одним из них.

ВО СНАХ МОЕЙ МАТЕРИ она стоит перед школой, глядя на собственную убитую мать, подвешенную на крыше. Моя мама еще девочка, ей одиннадцать лет. Светлые локоны рассыпаны по рукавам ее клетчатого платья. Она – озорная девчушка с исцарапанными локтями. Пылевые вихри закручиваются вокруг ее колен, и ветер глухо ревет, нагибая вершины тополей.

Девочка изумленно разинула рот, но она не испугана. Чувствует лишь мучительную туманную печаль, копящуюся в груди. Она знает, что мать мертва, зарезана, выставлена на всеобщее обозрение, хотя больше никто ее не видит. От серпа идет отблеск света, который ей словно подмигивает. Она подходит ближе к школе, по западной стене которой сочится тонкий и почти высохший ручеек крови.

Гадко воняет рыбой. Округ Поттс все лето страдал от засухи, и река обмелела почти на два фута. Дохлые рыбы, бобры и опоссумы гниют на песчаной отмели, из болот тянет сыростью. Ветер разносит зловоние, накрывающее округу словно колпаком.

Кто-то здесь недавно побывал, не только чтобы убить ее мать таким странным зловещим образом, но и чтобы вывести ее кровью письмена на белой деревянной обшивке. Почему-то в ее сознании это существует раздельно, как независимые, отдельные и, возможно, никак не связанные бесчинства.

Мертвая мать там, на крыше, а слова здесь, на стене.

Слова четко выписаны печатными буквами, но выглядят странно. Девочка подходит ближе и понимает, что они написаны куском мела, который лежит красным концом в пыли. Мел пропитан кровью, поэтому буквы белые в центре и багровые с краев, где кровь обтекает плотные меловые отметины. На самом деле буквы довольно красивы.

НЕ СЧИТАЙ ЭТО ОЧЕРЕДНЫМ ПОРАЖЕНИЕМ. ПРОЩАЙ НЕДОСТАТКИ. ТЯЖЕСТЬ. ЛЮБОВЬ ЛИШЬ ПОХОТЬ, ОДЕТАЯ ДЛЯ ЦЕРКВИ. ПРОНИКНОВЕНИЕ. ПОДЛИВКА. СМЫСЛ. ЗНАЧИМОСТЬ. ВЕТЧИНА НА СТОЛЕ.

Слова находятся ненамного выше уровня ее глаз. Возможно, это говорит о том, что убийца – или, по крайней мере, тот, кто написал слова, – был немногим выше ее. Она не понимает эти высказывания, они ее не волнуют. Она смывает их, стоя на табурете, на котором ее одноклассники пишут оценки за устные ответы. Она отвечает за то, чтобы каждый день отмывать школьную доску в конце уроков, и делает свою работу хорошо. Однако, когда стена высыхает, слова проступают опять. Ее отец и шериф злы на нее из-за уничтожения улик.

Владельца серпа найти невозможно. Он мог принадлежать кому угодно в округе Поттс, включая и шерифа, и ее отца. Из-за летней жары и засухи дела обстоят совсем плохо. Убийство белой женщины не могло остаться без возмездия. За несколько следующих месяцев линчуют четверых и шесть домов превратятся в пепел.

Того, кто убил и написал слова, не нашли. В Кингдом Кам никого никогда не находят, хотя некоторые время от времени пропадают.

В снах моей матери ветчина лежит на столе.

Шестая глава

Я ПРОВОЖУ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ в святом ордене Летающих Валенд, катаясь на осле и выпекая хлеб. Аббат Эрл жаждет поговорить со мной, но еще нет шести часов, и мы соблюдаем обет молчания.

Искатели всех сортов бродят по округе в поисках Бога, себя, своих несбыточных мечтаний и грехов. Им, похоже, нравится хлеб, что наполняет меня определенной гордостью. Хитрость заключается в том, чтобы перед отправкой в печь замешивать тесто не меньше двадцати минут, пока запястья не начнут болеть. И изюм, кладите побольше изюма.

Каждый день сюда приезжают новые пилигримы, новообращенные, алкоголики и психи. Одни язвительны и раздражены, другие движимы собственными страхами и невыразимыми потребностями. Они носят капюшоны, надеясь скрыть свои непреодолимые желания под бесформенной одеждой, но такого почти никогда не случается. Они идут по канату над бездной собственных душ, глядя вниз, в глубину, и шаг за шагом переходят на другую сторону. Иногда научаются чему-то за время пребывания в ордене, но не всегда, и обычно им открывается не то, чего они ждали.

У каждого есть свой метод – бегать голым в лесу или повторять одну и ту же молитву две тысячи раз, стуча перед собой в гонг. Или выть с крыши аббатства, или отрезать головы цыплятам и рисовать на земле кровавые символы, которые выглядят скорее детскими, чем сатанинскими. Кающиеся хлещут себя по спинам кожаной плеткой-девятихвосткой, к которой привязаны острые глиняные обломки. Они так сдирают с себя кожу, что, наверное, со временем покроются шерстью. Медитация у некоторых выглядит как убийство.

В шесть часов аббат Эрл меня находит. У него сохранилась мощная мускулатура тех времен, когда он водил бульдозер и осушал болото. В своем бумажнике я храню доллар, который он заплатил мне за старый госпиталь, время от времени вынимаю его и думаю о том, как единственная упаковка бинтов в заброшенном здании спасла Эрлу жизнь. И оглядываюсь по сторонам в поисках того, что при необходимости могло бы спасти мою жизнь – изюм, который я добавляю в хлеб, чертополох в моей мантии или вон та куча ослиного говна. Может, все это – часть божественного плана.

– Мне нужно поговорить с тобой, Томас, – начинает он.

– Я слушаю.

– Не знаю, насколько это важно, но чувствую, нужно обсудить это с тобой. Речь идет о сестре Лукреции.

– Лукреции Муртин.

Это одноглазая женщина, которая делила с ним постель несколько лет, когда он тонул в текиле после того, как проект отца по расчистке чащобы и открытию торговых центров закончился полным провалом. Когда он обрел веру, Лукреция тоже ее обрела и стала сестрой в ордене, невестой Летающих Валенд. Я видел ее в монастыре; она обычно ухаживает за садом и держится особняком.

– Что с ней?

– Ты знаешь, что мы с ней когда-то были близки. Пока не вступили в орден. Тогда…

– Тебе нечего стыдиться.

– Так я и не стыжусь. Но правда, что в последнее время она стала… скрытной. Малоразговорчивой. Она отказывается говорить, что ее беспокоит. Боюсь, эти проблемы могут заставить ее покинуть нас.

– Это ее право.

Он машет рукой.

– Конечно, и в обычном случае я пожелал бы ей всего хорошего, если бы это было ее решение. Мы все следуем своими путями, куда бы они нас не вели. Я никогда не посмел бы ей мешать, если бы она выбрала это сознательно, а не потому, что вынуждена так поступить.

– Вынуждена?

– На нее давит что-то или кто-то.

– Ты думаешь, один из монахов или приезжих ее побеспокоил? Угрожал?

– Не совсем, – говорит он. – Но, возможно, она все равно чувствует угрозу. Она непростая женщина, которой в жизни пришлось многое вынести.

– Почему ты мне об этом говоришь?

Вертикальные шрамы на его запястье ярко выделяются в предзакатном солнце, когда он подпирает руками подбородок. Он кивает, обдумывая, что хочет сказать, прежде чем поделиться со мной.

– У нее… есть тайна.

Мне хочется сказать «больше нет», но я удерживаюсь.

– Понятно.

Он нервно постукивает зубами, глаза начинают бегать. По шее от того места, где колючка проткнула кожу, стекает кровь.

– Я подслушал ее молитвы. Она повторяет одно имя.

– Мое?

– Нет. Твоего брата. Себастьяна.

От звучания его имени у меня начинает болеть бок. Отметины зубов Себастьяна еще на мне, там, где когда-то было лицо. Шрамы от укусов больше не красные. Они окрасились в темно-серый цвет. Зубной врач мог бы снять слепок и сделать хороший протез.

– Что-то определенное?

– Нет, но я должен признать, это сильно меня беспокоит.

– Меня тоже.

Мы стоим под темнеющим небом, смотрим друг на друга и никуда не торопимся. Не знаю, каких действий он ждет от меня, но я рад, что он пришел. Некоторое время, стараясь сильно не зацикливаться, я раздумываю, почему Лукреция Муртин могла упомянуть имя моего брата. Потом иду прочь.

– Куда ты? – спрашивает аббат Эрл.

– Покататься на осле.

СЕСТРА ЛУКРЕЦИЯ МУРТИН носит белую повязку на глазу, которая отражает лунный свет к ее ногам.

Она не то чтобы танцует, но сильно раскачивается, когда двигается по полу пустой палаты для новорожденных. Изображает, как медсестра проверяет недоношенных младенцев в инкубаторах. Это точно выверенные движения: включение мониторов, внимательный осмотр трубок и проверка давления кислорода. Здесь требуются тонкие настройки.

Она нагибается над несуществующими детскими кроватками, воркует и поднимает новорожденных, которых там нет – не то фантомы, не то воспоминания. Она сидит в кресле-качалке и раскачивает спящих младенцев, тщательно осматривая их крошечные варежки и шерстяные шапочки. Здесь нет кресла-качалки, и я поражен тем, как точно она изображает движения в такой невероятной позе, покачиваясь взад-вперед на сиденье, которого под ней нет. Ее ноги и ягодицы, должно быть, работают на пределе своих возможностей.

Она идет по коридору и передает новорожденных их призрачным матерям в родильном отделении. С каждой присаживается поговорить, обсудить прекрасных младенцев, их яркое и открытое будущее. Я почти слышу, как матери всхлипывают от радости и целуют крошечные лобики своих деток, у которых еще не открылись глазки.

Сестра Лукреция благодарит святое имя Летающего Валенды и идет по натянутому канату собственной совести. Как и все мы. Она любуется в окно на звезды и передвигает повязку на здоровый глаз.

Лунный свет заполняет ее пустую глазницу, доходя до самых глубин.

Зубы ее блестят в ночи, и она слепо поворачивается ко мне лицом, широко раскинув руки.

КАПЛИ ПОТА ПАДАЮТ на кухонный пол. Доди и Сара, две женщины в доме, не доев десерт, смотрят друг на друга как старые враги. Они на кухне, на равном расстоянии от ящика с ножами. Полем битвы это место стало задолго до их появления в доме, призраки в стенах и буфетах доказывают: война – лишь вопрос времени.

Родители Сары прислали ей множество писем, умоляют вернуться домой, снова учиться в институте кинематографии. Они предлагают оплатить университет, новую квартиру с видом на Центральный парк, хорошего психотерапевта – в общем, все, что ей может понадобиться. По телефонным счетам мне видно, что она часто им звонит, но беседы обычно продолжаются не более пяти минут. В последнее время родители понимают Сару не лучше, чем она сама.

Фред тоже присылал письма, написанные на желтых бланках, которые принадлежат колледжу. Почерк у него очень размашистый, поэтому он пишет через строчку. На реабилитации он чувствует себя хорошо, ничего не принимал уже девятнадцать дней и готовит документальный фильм о наркотической зависимости.

Вместе с ним реабилитацию проходят два известных рэпера, второразрядная актриса из популярного психологического детективного сериала, внук того самого парня, который изобрел картофельные оладьи «тейтер тотс», и гонщик NASCAR, в своей последней гонке пробивший ограду и смявший три трибуны фанатов. После полной детоксикации парню предъявят обвинение в непредумышленном убийстве, и он очень хочет поговорить о своих проблемах.

У Фреда уже есть шесть видеозаписей с откровениями гонщика. Рука у него более-менее зажила, хотя и беспокоит в дождливые дни. Он надеется, что Сара хорошо ужилась с умственно отсталыми обитателями особняка. И все еще хочет остаться с ней друзьями, как-нибудь попить кофе, может, обсудить старые проекты.

Насколько мне известно, Сара ему не ответила.

Доди хмурится и щелкает пальцами как кастаньетами. Славный ритм сальсы почти заставляет мою ногу стучать в такт. Они с Сарой смотрят друг на друга будто смертельные враги. Они спали в одной кровати, но, когда дело касается братьев, места на всех не хватает. Напряжение растет уже несколько недель и вот-вот достигнет верхней точки.

Это не просто собственническое чувство. Это отчаяние. Это голодная жажда того, что может принести будущее – любви, признания, богатства, поэзии, а может, и само́й судьбы округа Поттс. Доди еще выполняет приказ матери следить за мной. Я все жду, что она уедет, но Доди остается, и ночь за ночью выполняет функции компаньонши для моих братьев.

Джонас отвергает авансы Доди. Он больше не позволяет ей обмывать его губкой, кормить или помогать чистить зубы. Ему помогает Сара, когда ей удается обойти защитные приемы Доди. Из-за него все три рта моих братьев уже три месяца безостановочно заняты воспеванием Сары. В его сонетах ударение падает не на то место, зато смысл передан прекрасно. Столетие назад его таланты оценили бы по достоинству.

Его руки – а он в нашем семействе обладает самыми нежными руками – способны дотрагиваться до нее точно так, как надо, касаясь плоти легонько, словно опавший лист. Это возбуждает настоящую страсть. Сара еще не присоединилась к ним в постели. Она улетает в облака, потом замедляется и чего-то ждет.

Происходящее напоминает структуру развития классической трагедии. Доди спит то со мной, то с моими братьями, то в одиночестве в других спальнях. По всем комнатам прочерчены незримые линии, которые нельзя пересекать: маркеры мест, куда нельзя входить или которые нельзя покидать. Сара часто сидит на полу, прислонив голову к изножью кровати. Хороший психолог сто́ит чертовски дорого, но, вероятно, он сумел бы помочь.

Она мурлычет, а Доди рычит. Джонас шепчет, а Себастьян плюется от злобы. Коул ищет только любви, его голос полон ей, а Сара и Доди, наверное, любят его, но и люто ненавидят.

От дыхания Доди еще пахнет бурбоном и шоколадом, хотя я несколько недель не покупал бурбон. Она говорит:

– Янки пора собраться и уйти.

– Почему? – спрашиваю я.

– Ты уже знаешь почему. Рулить гнездом может только одна женщина, и эта женщина – я. Я выполняю свой долг и ни при каком раскладе не буду уклоняться от своих обязанностей.

Сара уже забывает об изысканных манерах еврейской американской принцессы, а потому говорит:

– Ты не знаешь ничего об этом месте, маленькая болотная потаскушка.

– Закрой пасть!

– Ты здесь лишь потому, что тебя продала собственная мать и тебе некуда деваться. Вот правда, и это не причина оставаться здесь. Я принадлежу этому месту, потому что хочу остаться.

– Хочешь? – спрашиваю я.

– Да.

– Почему?

Сара не отвечает.

Это мой дом, мое обжитое пространство и моя семья, но ничто из происходящего меня по-настоящему не волнует – они все это знают. Себастьян жаждет кровопролития. Со своей кровати наверху он призывает девушек вступить в драку, чтобы опять установить иерархию. В голосе слышится такое ожесточение, что от страха стая ворон взлетает с дерева на заднем дворе.

Коул старается всех успокоить и сказать что-то утешительное, но Доди делает несколько шагов по направлению к ящику с ножами. Джонас декламирует свои стихи, тоже пытаясь призвать к спокойствию. «Ты выходишь из покаяния, и волосы струятся, передавая оттенки чувств, я слышу ритм твоего дыхания и размышляю о наших безумствах – ты рыдаешь, я плачу, и в разгар наших крестовых походов мы летим все тише и в конце концов засыпаем».

Саре нравится слушать эти слова: чувствительность Коула ее разгорячает. Теперь мне видно, что размытая татуировка на ее бедре – маски Комедии и Трагедии. Она носит блузку застегнутой только на верхние пуговицы, точь-в-точь как Доди, но на Саре при этом ювелирные драгоценности, хороший макияж и нижнее белье от Кристиана Диора. Бледный шрам вокруг проколотого пупка сильно выделяется на фоне загоревшей кожи.

Я тихонько пододвигаюсь поближе, надеясь, что никто не полезет под шкаф за ножом для рубки мяса. Оконные рамы звякают, Доди начинает слегка улыбаться. Она явно готовится к прыжку. Сара все еще выглядит немного потерянной без кокаина, Фреда и ее фильма, но ей всегда нравились развлечения, и все мы – одно большое развлечение для нее.

Три глотки теперь вопят голосом Себастьяна. Он бредит от ярости, которую лишь подчеркивают стансы, посвященные любовной тоске и восторгу. Каждая треть этого огромного мозга желает одного – наконец отделиться.

Джонас продолжает воспевать свою возлюбленную. Сара и Доди кружат друг вокруг друга. Я становлюсь между ними.

Братья дышат несвежим дыханием друг друга. Они корчатся там, в темноте, пока мы корчимся здесь, на свету.

МЭГГИ НА ДРУГОЙ стороне реки сидит в высокой траве с венком из орхидей на голове. Это рядом с тем местом, где Драбс поженил нас, перед тем как на него напали языки. Я отчетливо помню, как даже в девять лет мое сердце забилось в груди и как больно было смотреть в ее прекрасное лицо. Некоторые уроки мы выучили слишком рано для нашего собственного блага.

Даже дети не должны играть в такие игры перед лицом Господа. Мэгги тогда продолжала улыбаться и смотреть на меня точно как сейчас. Наши руки переплелись с полевыми цветами – причудливая конструкция, которая Драбсу не нравилась, но Мэгги на ней настояла.

Библия лежала на берегу, где Драбс ее уронил перед тем, как исчезнуть из поля зрения. Вода набегала на берег, искрясь в солнечном свете, и Мэгги подошла ближе. Богу было что сказать нам, и она, словно прислушиваясь, подняла голову. Я провел пальцами по веснушкам на ее шее, и на загорелой коже остались белые отпечатки. Страницы Библии перелистывал ветер, словно кто-то невидимый искал определенный отрывок и никак не мог найти.

Страницы вдруг остановили кружение, на пару секунд оставались открытыми на одном месте, а потом опять зашелестели.

Я не поцеловал ее, потому что не знал, как целоваться. Никогда не играл в доктора. Начал говорить ей, что точно не знаю, что делать дальше, и тут она вонзила горячий язык в мой рот, едва не достав до глотки.

Она выпала на мою долю тогда, под палящим солнцем, пока Драбс кричал откуда-то с далеких илистых берегов.

Теперь я стою и смотрю на нее, а плывущие по небу облака отбрасывают тень на ее ноги. Она смотрит на меня неотрывно, и в ее взгляде – мольба. Она хочет, чтобы я перешел по воде на ее сторону. Глубина здесь не выше чем по бедро, а идти всего десять метров.

Если Драбс был одним из факелоносцев, преследовавших Бетти Линн по полям табака, то ничего удивительного, если Мэгги тоже была среди них. Я ищу в ее глазах обиду и ревность, но не нахожу ни того ни другого.

У орхидеи в ее волосах лазурные лепестки, черные на концах. Мэгги вытаскивает цветок и бросает в воду, где он кружится и медленно плывет по течению. Она сидит, уперев локти в колени и уткнув подбородок в руки.