Kitabı oku: «Иуда», sayfa 4
X
Так сделался Иуда одним из учеников Иисуса.
* * *
Теперь настал для него период счастья, период, во время которого его душа без раздумья и сомнений отдыхала среди того спокойствия, которое разливало вокруг себя существо Иисуса, и которое сообщалось всем, кто Его окружал. В нем было освобождающее дух сознание, что другой, более сильный взял теперь в свои руки его судьбу и ведет ее вперед к светлой, прекрасной цели, между тем как его собственная задача состоит только в том, чтоб следовать за ним с упованием и слепой верой. Ему казалось, что он утратил совершенно собственную волю, утратил всякую способность домогаться чего-либо ради самого себя, и он был счастлив этим.
Так, мало-помалу, сделался он участником Иисусова учения, которое воспринимал, не раздумывая над ним, не имея, в сущности, о нем ясного понятия. Он сидел в кругу учеников и, подобно им, внимал словам Учителя, смотрел на Него и думал: «Да, это правда, все это правда!» – но что собственно было правда, этого он не мог бы объяснить. Не столько смысл слов, сколько почти исключительно звук их наполнял его удовлетворением, так что на душе у него становилось светло и легко, и он не уставал повторять себе: «Я верю, – да, я верю!»-не стараясь выяснить себе, во что же он верит. В сущности, учение было для него ничто; все сосредоточивалось в Личности.
Но, если бы его спросили, что именно в Личности Иисуса производит на него такое обаяние, он не мог бы на это ответить. Он знал только, что, если ему случалось быть далеко от Него, он испытывал какую-то неопределенную тоску, чувство пустоты и уныния, и тогда осаждали его тягостные воспоминания о тех часах, когда он видел Иисуса занятым мелкими насущными заботами и делами, – воспоминания, от которых он мог избавиться, лишь вызвав в своей мысли Его образ, каким Он явился ему в пустыне; но стоило ему только вновь увидеть Его, встретиться с Ним взглядом, и эти воспоминания исчезали, подобно обманчивым тучам, или же превращались в светлые, блестящие, пронизанные солнцем облака.
Он видел, как дни проходили за днями, полные солнечного сияния, теплого веяния ветра, шелеста деревьев и плеска волн о берег, и с недоумением обращался мыслями к своей прежней жизни: «Для чего он работал, – чего он хотел, – к чему стремился?» Теперь он этого уже не знал. Вечером он засыпал усталый, словно после счастливого рабочего дня, утром просыпался с радостным сознанием обновленной силы, а между тем и тело его, и душа находились в состоянии постоянного покоя.
С другими учениками у него не установилось более близких отношений. Как он пришел к ним чужим, так чужим и остался. Оттого ли, что он не был галилеянином, как они, или причина этого лежала глубже? Порой он задумывался над этим, ибо горько чувствовал, что все его попытки сблизиться с ними разбивались о скрытое, но непреодолимое недоверие. В особенности к одному из них влекла его это время не столько симпатия, сколько смутная потребность в опоре. Ученик этот был Симон Петр, и, несмотря на то, что в отношении к нему тот проявлял если не холодность, то лишь сдержанную принужденную приветливость, это не отталкивало от него Иуду, и он постоянно держался возле него, со слабой надеждой, путем терпеливого выжидания, снискать, в конце концов, его доверие. К другому из учеников, Фоме, тому, с которым он разговаривал в воротах, он чувствовал, напротив, непонятную, необъяснимую для него самого неприязнь, близкую к страху. А между тем он единственный из всех добровольно с ним сходился и выказывал ему непритворное расположение. В его природе было что-то застенчивое, почти стыдливое, а в его подвижном, выразительном лице, выдававшем все, что в нем происходило, нельзя было найти ничего, что могло бы вызвать недоверие. Тем не менее, Иуда инстинктивно избегал его, но украдкой с любопытством наблюдал за ним; он видел, что Иисус часто и подолгу беседует с ним с глазу на глаз, и мучился тогда мыслью: «О чем это они говорят?»
Сам Иисус как-будто не делал различия между Иудой и остальными учениками, Его наружное обращение, как с ним, так и с другими – было совершенно одинаково. И все же Иуда чувствовал, что различие есть. Ему казалось, что взгляд Иисуса, когда он устремлен на него, имеет иное выражение, чем когда он покоится на других учениках, что он становится тогда в одно и то же время и более теплым, и более глубоким, и менее ясным, что всем своим обхождением с ним Иисус как будто указывает на тайную связь между ними, из которой другие исключены. Он редко говорил с ним наедине, не отличал его каким-либо особым доверием, как Петра, а также Иакова и Иоанна, и все-таки Иуда не чувствовал себя обойденным, не испытывал зависти к ним. Одно какое-нибудь ласковое слово, один неожиданный взгляд вознаграждали его за все это и наполняли его радостью, а вместе с тем неопределенной, не вполне пробудившейся тревогой. Порой ему казалось, что Иисус от него чего-то ждет.
И то же чувство внушало ему еще другое существо, вблизи которого он ежедневно находился. То была Мария Магдалина. Он ни разу не разговаривал с ней после того дня, на вершине горы. Он и ее избегал, но не по той причине, по какой избегал Фому. Не страх и неприязнь внушала она ему, а чувство тайного сродства, и вместе с тем невольную робость. Он думал: «Зачем мне говорить с ней, зачем к ней подходить? Мы все равно понимаем друг друга».
Часто вспоминал он ее темный намек на грозящую Иисусу опасность, и тогда еще сильнее чувствовал эти связующие звенья между ними, находил тогда сходство в их обоюдных отношениях к Учителю. Он недоумевал, что могут означать эти слова, но не хотел, однако, получить их объяснение. Слова же, произнесенные ею, когда она повернулась к нему, показывая ему свои слезы, тоже часто мелькали в его мыслях, но соединенные с какой-то странной, глухою болью.
Как и он, она держалась особняком, и редко видел он, чтоб она разговаривала с другими. Ему казалось даже, что она ему благодарна за то, что он не старается приблизиться к ней; но взоры их часто встречались, и тогда ее взгляд всегда бывал приветливым и как бы ободряющим. Лишь порой вселял он в него смутную тревогу, точно призывая его к чему-то, чего он не понимал; порой же он находил в нем какое-то восторженное выражение, от которого ему теснило грудь.
Так прошло некоторое время, и тайная неприязнь других учеников к Иуде постепенно смягчилась и сгладилась под незаметным влиянием Иисуса и благодаря силе привычки. Он был теперь окончательно принят в их маленькую общину, – больше того, был одним из двенадцати, состоявших всего ближе к Иисусу и Им самим избранных в апостолы. И все это время он был счастлив; одно только нарушало его покой: это чувство, становившееся все сильнее, что Иисус от него чего-то ждет, и часто спрашивал он себя с мучительной тревогой: «Чего же ждет Он? Боже мой, чего это Он ждет?»
XI
В течение этого времени Иисус странствовал со своими учениками по берегам Генисарета. Затем они возвратились в Капернаум, где Иисус, как и прежде, был гостем Симона.
Однажды утром, войдя во двор Симонова дома, Иуда увидал там нескольких посторонних, хотя и совершенно незнакомых ему, но, тем не менее, возбудивших в нем своим видом чувство чего-то уже пережитого. Одеты они были крайне просто, почти бедно, с полным пренебрежением к внешности, и лица их носили отпечаток строгой, сдержанной скорби.
Некоторые из учеников Иисуса тоже собрались здесь; они казались взволнованными и стояли отдельными группами, шепотом переговаривались между собой. Только Андрей, брат Симона, стоял поодаль, и на лице его было такое же выражение, как у незнакомцев. Иуда обратился к нему и спросил, кто эти люди.
Не отрывая глаз от земли, Андрей ответил: «Ученики Иоанна Крестителя». И после минутного молчания он продолжал глухим голосом: «Иоанн умер!»
С чувством досады услыхал Иуда имя Иоанна, – той досады, которую мы испытываем при напоминании о том, что считали навсегда погребенным. Но при последних словах он исполнился в первое мгновенье тайной радости и с недоумением взглянул на Андрея. «Неужели он скорбит о том, что умер Иоанн? Кто такой Иоанн, чтобы его оплакивать?» Но затем это чувство встревожило его и, невольно противореча себе, он задал себе вопрос, почему же он-то радуется этому.
– Иоанн умер? – машинально повторил он.
– Да, – ответил Андрей все так же глухо. – Ирод умертвил его, умертвил его в темнице!
Какое-то самообвинение, чуть ли не раскаяние было в его голосе, а также и во взоре, который он поднял теперь от земли и невольно устремил на дверь Симонова дома. В ту же минуту он сделал движение, точно хотел отшатнуться, но удержался, пугливо скользнул взором в сторону и поспешно оставил двор.
Иуда с удивлением смотрел ему вслед. Его беспокоило поведение Андрея; зловещее предчувствие овладело им.
«Иоанн умер! – подумал он. – Что это значит?»
Углубившись в свои мысли, он обернулся. Вдруг он увидел на пороге дома Иисуса вместе с обоими братьями, Иаковом и Иоанном. Он казался печальным и удрученным, и во взоре Его не было обычного блеска. Но этого Иуда не видал. Он видел только, как солнце сияло на Его светлой одежде; одно мгновенье он остановил внимание на Иакове, который с жаром что-то говорил и улыбался, обнажая белые зубы, но затем снова пред его глазами остался только освещенный солнцем образ Иисуса, и точно стараясь разрешить какую-то загадку, он стал про себя повторять: «Неужели умер Иоанн?»
* * *
Спустя несколько дней Иисус покинул Капернаум и переехал по Галилейскому морю в пустынную местность вблизи города Вифасаиды. За Ним последовали ученики и большая толпа народа, но Он держался вдалеке от них и долгие часы проводил один в горах. Никто не знал, что происходит в Нем, и никто не решался Его спросить, даже столь смелый обыкновенно на язык Симон; но туча, лежавшая на Его челе, бросала свою тень и на толпу учеников.
Раз вечером они расположились вокруг костра, разведенного пастухами на склоне горы. Ибо, хотя ранние весенние дни были уже теплы, заходящее солнце уносило с собою тепло, и кроме того теперь, на закате, дул свежий ветер. Большой, пылающий костер, вспыхивая, освещал сидящие или лежащие фигуры пастухов, закутанных в грубые овчины и спавших глубоким, беззаботным сном, и учеников, которые по большей части еще сидели и бодрствовали, но хранили молчание, погрузись каждый в свои собственные мысли. С самого полудня Иисус не показывался среди них; Симон и Иоанн ходили искать Его и недавно вернулись после тщетных поисков. Теперь они сидели всех ближе к огню, чтобы согреться.
Несколько поодаль от огня лежал на спине Иаков, уставившись глазами в небесный свод, на котором мерцали и сверкали звезды. Он привык даже холодные ночи проводить под открытым небом и пренебрегал теплом, исходившим от костра. Он пел вполголоса песню, которой когда-то научился от одной эллинской девушки и которая теперь внезапно пришла ему на память.
Рядом с ним сидел Андрей и кутался в свой плащ. Он зяб, по-видимому, но, тем не менее, не придвигался ближе к огню. По временам он прислушивался к песне Иакова, но, очевидно, ему стоило больших усилий приковать к ней свое внимание. Он мучительно чувствовал на себе чей-то настойчивый взгляд; пытался забыть об этом, но не мог; наконец, он повернул голову и, разгневанно вскинув глаза, встретился с этим упорным взглядом, как будто хотевшим проникнуть в его душу.
Иуда – ибо это он смотрел на него – медленно, но без замешательства отвел от него свой взор. Он сидел одни, вне общего круга. Однако ж его глаза совсем машинально покоились на Андрее, лишь теперь он спохватился, что так упорно смотрел на него, и с недоумением задал себе вопрос: «Уж не думает ли он об Иоанне, который умер? И почему льнет он к Иакову? Эти дни я постоянно видел их вместе».
«А что же я сам?» – думал он дальше. «Почему мои мысли то и дело возвращаются к Иоанну? К Иоанну, которого я забыл! Быть может, это дух его меня преследует за то, что я!..» – С содроганием оборвал он пить своих мыслей.
С тех самых пор, как он попал сюда, в эту местность, своей голой пустынностью напоминавшую виды Иудеи, он находился в каком-то странном настроении. Ему казалось, будто он очнулся от грез, но не вернулся еще к действительности, витая между бодрствованием и сном. Мысли его были печальны и унылы, и часто пробирала его невольная дрожь.
Он услыхал блеяние коз в загоне и со смутным чувством зависти взглянул на спящих пастухов. Затем он посмотрел на учеников Иисуса и подумал: «А они – ведь и они тоже счастливы?» И вместе с тем воспоминание о том времени, которое протекло с тех пор, как он разыскал Иисуса, с такой удивительной ясностью и живостью нахлынуло на него, что он испугался, видя в этом как бы предвестие того, что это время навсегда миновало, и что для него начинается иная пора. Он стал озираться, думая с тоской: «Где же Он? Почему Он не идет? Быть может, я никогда больше не увижу Его!»
Эта мысль была для него так нестерпима, что он поднялся, примяв решение пойти искать Иисуса и не прекращать своих поисков, пока его не найдет.
Но, пройдя несколько шагов, он вдруг остановился. Он различил в темноте фигуру, шедшую навстречу ему. Это была женщина; хотя он не мог разглядеть ее лица, все же он сразу узнал Марию Магдалину.
«Она искала Его, видела Его, быть может!» – тотчас же пронеслось у него в голове, и он повернул назад, сам не зная почему, и лег на свое прежнее место. Какое-то тупое равнодушие нашло на него; он отвернулся от огня, закрыл глаза и вскоре заснул.
Странный ему приснился сон. Что-то темное было возле него. Он взглянул и увидел у себя в головах чей-то высокий, нечеловеческий облик, своей тенью заслонивший свет от его взоров. Он стоял неподвижно, словно в спокойном ожидании, и смотрел на него со скорбным призывом; а между тем из его очей не проникало взора, это был зрячий мрак, и, не будучи в силах ему противиться, Иуда впился глазами в его загадочную глубину.
Он очнулся совершенно внезапно, – одно мгновение сон смутно носился перед ним, потом бесследно исчез из его памяти. «Это бес меня душил», – подумал он и снова забылся на минуту, но затем приподнялся и сел, на этот раз совсем уже проснувшись. Его душу наполнило одно воспоминание, воспоминание о той ночи, которую он провел в пустыне вместе с Иисусом.
На востоке небо начинало алеть, предвещая появление солнца. «Точно так же было и тогда, когда я проснулся!» – подумал Иуда, и это совпадение глубоко поразило его. Им овладело предчувствие, что этот день будет для него почему-то решающим.
Он обвел взглядом кучку людей, спавших вокруг погасшего и почерневшего костра. Между ними он увидал и фигуру Марии; она тогда казалась погруженной в глубокий сон. На минуту его взор остановился на ней, – затем он отвернулся с чувством, похожим на прощание, и стал удаляться медленным шагом.
Все ярче разгорался багрянец на ожидавшем солнца небе, а на восточном краю горизонта собирались легкие, мглистые туманы, проводившие по прозрачному воздуху более густые, алые полосы. Слабый свет разлился по окрестности, ночной ветер стих, и вся природа точно с удивлением готовилась к встрече солнца.
Но Иуда шел вперед с опущенным взором, не обращая внимания на рассвет. «Только бы мне поскорей найти Его!» – была его единственная мысль.
Запылала одна высокая вершина, а за ней целый ряд других, свет стал все ниже и ниже спускаться со склонов гор, – но в самом низу, в глубокой котловине, Генисаретского озера лежала совсем черная, непроницаемая гладь, а на другом берегу, на поросших кустарником откосах, еще покоились густые тени. И вот среди туманов взошло солнце, громадное и пурпурное, и весь ландшафт предстал в лучезарном, волшебном сиянии; но туманы растаяли, вместе с ними исчезло очарование первой минуты, и при трезвом свете дня кругом оказалась голая и угрюмая пустыня.
Тогда только Иуда поднял глаза; эта угрюмость благотворно подействовала на его душу, укрепляя намерение, созревавшее в его груди. И вдруг он увидал недалеко от себя Иисуса и остановился, вперив в Него пристальный взор.
Иисус стоял на вершине холма; Он отирал себе чело; стан Его несколько согнулся, и Он тяжело опирался на посох, как бы изнеможенный после трудного странствия. Он окинул глазами Генисарет и противоположный берег, затем мало-помалу выпрямился и легкой поступью стал спускаться вниз, по направлению к Иуде.
Тот смотрел, как Он идет, и ждал, но без тревоги. Он находился в каком-то странном состоянии ясновидения, обостренной душевной восприимчивости. С первой минуты, как он увидел Иисуса, он сказал себе, что в Учителе произошла какая-то перемена, что Он уже не Тот Человек, за Которым он следовал и Которого любил. Однако, постепенно, по мере того, как Иисус приближался, это впечатление рассеялось, и вместо этого Иуде стало ясно, что изменились его собственные чувства, что они не были уже так светлы и так счастливы, как прежде, а сделались глубже и задушевней. Он видел веление во взоре Иисуса, и ему казалось, что теперь он понимает Его.
Иисус его заметил и сделал ему знак подойти. Он был бледен и утомлен, но с радостной и светлой улыбкой следил за приближением к нему Иуды.
– Это ты, Иуда? – сказал Он. – Как ты рано проснулся! Отчего ты не спишь?
Иуда посмотрел на Него и ответил:
– Господи, а Ты почему не спишь? – Он видел, как тень пробежала по лицу Иисуса, и, устыдившись своей смелости, поспешно продолжал: – Мы долго ждали Тебя! Отчего Ты не был с нами?
Иисус тем временем продолжал свой путь, и Иуда следовал за ним. Но при этом вопросе Он остановился и, не прерывая молчания, пытливо взглянул на Иуду, как бы взвешивая свой ответ.
Тогда Иуда ощутил внезапную боль; ему показалось, что между ними стоит разделяющая их преграда. И с внезапным порывом он пал ниц пред Иисусом и обеими руками ухватился за Его плащ, как бы стараясь удержать Его.
– Господи! – воскликнул он. – Я люблю Тебя и ничего не могу для Тебя сделать! С самой первой минуты, как я увидел Тебя, я Тебя полюбил; Ты не знаешь, что я выстрадал в то время, когда был разлучен с Тобой; Ты постоянно был в моих мыслях, и я не имел покоя, пока не нашел Тебя вновь!
Иисус взял его за руки и поднял его с земли.
– О чем говоришь ты? – сказал он. – Я не думал удалять тебя от Себя!
Иуда, заикаясь, горячо продолжал:
– Но мне хочется что-нибудь сделать для Тебя! Я знаю, Ты ждал этого, – я видел это в Твоих глазах. Ответь же мне, просвети меня! Моя жизнь принадлежит Тебе, – возьми ее, Господи, возьми ее!
Он весь дрожал от волнения и, рыдая, закрыл руками лицо.
– Я взял твою жизнь, Иуда, – кротко ответил Иисус. – Но не так, как ты разумеешь. Что мог бы ты сделать для Меня? Отдай Моему делу свою веру и любовь, и Ты дашь Мне все. Все, что ты сделаешь из любви, будет сделано тобой для Меня.
Иуда стоял перед ним с поникшей головой. В нем шла бурная борьба, борьба чувств и мыслей, для которых он не мог найти слов и выражений. Он мог только настойчиво повторять:
– Нет, Господи! Я Тебя люблю, – одного Тебя, – для Тебя одного хочу я это сделать.
Он смолк на минуту и затем сказал:
– Я хотел бы, чтоб Тебе угрожала какая-нибудь опасность, так что я мог бы отдать свою жизнь за Тебя!
Иисус улыбнулся загадочной улыбкой.
– Может статься, так это и будет! – сказал Он. – Но до тех пор ты не должен пренебрегать счастием; кто презирает радость, не имеет сил переносить скорбь. А нам всем понадобятся силы; будем, поэтому, радоваться, пока еще есть время.
Он взглянул в сторону Генисарета, струи которого теперь искрились на солнце; болезненная судорога промелькнула вокруг Его рта и Он снова обратился к Иуде:
– Пойдем! Нам надо вернуться в Капернаум!
Пр и этом имени Иуда вздрогнул и взор его потемнел. «В Капернаум!» – беззвучно повторил он.
Иисус взглянул на него, как бы поняв его мысль.
– Да, – ответил Он, – ты разве боишься?
Но Иуда потупил взор, трепеща пред властью Учителя читать в его душе.
Ибо он боялся возвращения в Капернаум. Почему – он этого не знал, но только он боялся.
И в сумрачном молчании, преисполненный тревожных предчувствий, последовал он за Иисусом.
XII
Вечером того же дня, когда они были на пути к Генисарету, Иисус внезапно остановился и обратился к своим ученикам.
– За кого почитает Меня народ? – спросил Он.
Они отвечали: – Одни говорят, что Ты Иоанн, воскресший из мертвых, – другие, что Ты Илия, – иные, что Ты Иеремия или какой-нибудь другой из пророков.
Иисус простоял с минуту молча, затем спросил медленно, как будто нерешительно:
– А вы за кого почитаете Меня?
Ученики переглянулись, но ни один не ответил. Мысль, лежавшая у всех у них на дне души, видоизмененная у каждого в зависимости от Его права, Его желаний и мечтании, но все же служившая той общей связью, которая всех их приковывала к Иисусу, мысль, являвшаяся у одних праздничным даром фантазии и энтузиазма, у других дорого купленным плодом долговременной борьбы и исканий, у третьих прибежищем от уныния и сомнений, выступила теперь перед ними, как ответ на Его вопрос – и, однако, они боялись ее высказать, дать ей жизнь и действительность в слове. Все они почувствовали, что ответ, который они сейчас дадут, сделается решающим для всей их жизни, и внезапно в них проснулось гнетущее сознание грозного рока, лежавшего в глубине того, что до этой поры для большинства из них было лишь светлой, блаженной грезой.
Иисус смотрел на них; взор Его переходил от одного к другому; лицо выражало напряжение, почти боязнь.
Тогда Симон поднял на Него глаза и произнес: – Мы веруем, Господи, что Ты Христос, Сын Божий.
Иисус ответил ему взглядом, в котором была странная смесь человеческого сознания своего избранничества и благодарности: Он простер руку к Симону и сказал: – Петр!
Затем Он вдруг замолк, повернулся и задумчиво продолжал путь.
* * *
Но ответ Симона упал, как молния, в душу Иуды. Впервые услыхал он из кружка учеников облеченную в ясные слова ту мысль, которая лежала в недрах его души, когда он разыскивал Иисуса, но потом, среди ежедневного общения с Ним, отступила на задний план, как нечто несущественное, утратила долю своего значения и ясности. Иисус вытеснил в его душе Христа, человек вытеснил Бога; но теперь он почувствовал, что то, что до сих пор поддерживало его дух, не имело больше сил на это, что оно сломилось. Он сам недоумевал, почему это так было и когда именно это произошло. «Не тогда ли, как я узнал о смерти Иоанна?»-мелькнуло у него в голове. «Но почему бы этому быть?» Он не мог дать себе в этом отчета, но повторял про себя, сам не зная, что громко высказывает свою мысль: «Да, он Христос, Сын Божий».
Вдруг он услыхал позади себя голос, говоривший тихо, почти шепотом:
«И все-таки Он сын Иосифа и Марии, и их обоих я, знаю!»
Иуда посмотрел в сторону, пораженный изумлением; эти слова прозвучали так странно в его ушах.
Рядом с ним шел Фома, погруженный в свои мысли; на лице у него было то же самое выражение, как тогда, когда Иуда говорил с ним в первый раз на дворе Симонова дома. Он также, по-видимому, не сознавал, что выразил свою мысль в словах, потому что, почувствовав на себе взгляд Иуды, он испуганно поднял голову и покраснел от стыда, отступив на несколько шагов.
Иуда поспешно отвернулся и продолжал свой путь. Но слова Фомы продолжали раздаваться в его ушах и наполняли его изумлением. Инстинктивный страх, который раньше внушал ему Фома, рассеялся теперь; он только ощущал мучительную, страстную потребность знать, что происходит в этом человеке, проникнуть в мысли, которыми он так удручен.
Ом вдруг остановился, обратился к Фоме и сказал:
– Так ты не веришь, что Он Божий Сын?
Фома вздрогнул и взглянул на него неуверенно и робко. Но затем лицо его постепенно приняло свое обычное, открытое и доверчивое, выражение. Иуда с первой же минуты внушил ему чувство симпатии, соединенное, быть может, с надеждой на то, что их души и судьба их окажутся родственными между собой; он думал, что от Иуды ему нечего опасаться чувства превосходства и презрения к его слабости, которое он подозревал по отношению к себе в других учениках, и поэтому ему было больно видеть, что Иуда старается оттолкнуть его от себя, и что он его избегает. Теперь он с жаром схватился за представившийся ему случай открыть свое сердце и, может быть, приобрести себе друга и близкого человека. Он отвечал: «Но как же мне верить этому, когда я сам видел Его мать, – видел ее собственными глазами? И как же может быть Он Сыном Божиим, когда Он сын Марии? Я хочу верить, – хочу, – о, я с радостью отдал бы жизнь свою, чтоб спастись от сомнений, но я не могу, я не могу!»
Он говорил горячо, с порывистыми жестами, и все время его невинные, ясные глаза были устремлены на Иуду.
Последний слушал внимательно, и когда Фома умолк, он спросил далее, преисполненный все той же тревожной, мучительной потребности исследовать тайники его души:
– И ты все-таки Его ученик?
Фома бросил на него умоляющий взгляд.
– Да, ты находишь, что это нехорошо? Я этого боялся! Порой я так думаю сам, думаю, что должен был бы оставить Его и не красть счастия, которого я недостоин. Но я не могу Его оставить, – клянусь Богом, не могу! О, несчастный я человек! – зачем я так создан? – отчего не могу я верить, когда хочу верить? Но все это чудесное, все то, чего я не могу понять, оно терзает меня, – преследует меня, – отнимает у меня всякое спокойствие и мир. Я стараюсь заставить себя сказать: это правда, но что-то внутри меня отвечает: нет, – не поверю, пока не увижу этого собственными глазами! Много странного видел я, и все же каждый раз сызнова сомневаюсь. Тогда мне думается подчас, что мое место не здесь, что лучше было бы для меня сделаться снова тем, чем я был прежде – самым простым рыбаком, – потому что это дело я понимаю, и здесь мне не в чем сомневаться.
Он посмотрел в сторону с грустной улыбкой. Когда он опять повернулся лицом к Иуде, оно, однако ж, просветлело.
– Но иногда что-то говорит мне, что, быть может, я все-таки не совсем недостоин, – да ведь и Он тоже не отринул меня! – продолжал он тихим голосом.
Иуда со смущением взглянул на него.
– Он знает это? – нерешительно спросил он.
– Да, – отвечал Фома, не глядя уже на него и весь уйдя в свои думы. – Он знает все. И Он не негодует на меня, – можешь ли ты это понять. Я видел, как Он гневался на других за их сомнения и неверие, и слышал, как Он карал их речами, в трепет приводившими меня. Но на меня Он не гневается, нет, – это удивительно – на меня нет!
Он шел некоторое время молча и затем продолжал:
– Я спросил Его однажды, почему Он не гневается на меня, и умолял Его не давать мне пощады. Тогда Он только улыбнулся и ответил: «Ты дитя, Фома, а для детей у меня нет гнева!» И потом прибавил: «Ты мне дорог, Фома, своим сомнением, подобно тому, как Иоанн дорог мне своей верой». – Я не понимаю этого, но Он так сказал. Так как же могу я оставить его!
Он умолк; Иуда тоже не возобновил разговора. Он думал: «Почему сказал он это мне, именно мне, и почему я ничего не имею ему сказать? Да и что мог бы я сказать ему, как мог бы объяснить ему то, что меня угнетает? Я и сам ведь этого не знаю».
«Уж не сомневаюсь ли я, подобно ему?» – спросил он себя с тревогой. Но какой-то голос внутри его ответил: «Нет, я не сомневаюсь, – я верю, что Он Христос, Божий сын!»
Не решаясь признаться себе в этом, он боялся найти нечто общее между мыслями Фомы и своими собственными; но ом ничего такого не нашел; слова его собеседника ничего в нем не всколыхнули. И, тем не менее, ему казалось, что при всех своих сомнениях и самообвинениях Фома счастливее его.
В молчании нагнали они остальных.
Вечернее солнце разливало жгучий зной и бросало прямо им в лицо свои косые лучи. Но теперь они приблизились к берегу, и ландшафт стал менее голым и унылым; кое-где маленькая купа деревьев отбрасывала тень на землю. Под одну из таких куп они и сели отдохнуть.
Некоторое время все оставались безмолвны. Иисус был задумчив, и по всему было видно, что Он занят тяжелыми, скорбными мыслями. Вдруг Он обратился к Симону и спросил:
– Петр, о чем ты думаешь?
Симон поднял голову и отвечал, нисколько, по-видимому, не удивленный, ибо порой случалось, что Учитель ставил им совсем неожиданные вопросы:
– Я думаю о том, почему Ты вчера в пустыне удалился от нас.
Иисус кивнул, как бы подтверждая его слово, взглянул на учеников и сказал:
– Еще немного, и Я буду, быть может, еще дальше от вас, чем вчера.
Петр посмотрел на Него с испугом и сомнением, а Иоанн воскликнул:
– Что хочешь Ты сказать, Господи? Зачем Тебе быть далеко от нас? Не думай этого! Где будешь Ты, там буду и я!
Иисус печально покачал головой и снова взглянул на Симона.
– Неужели вы думаете, что Сын Человеческий спасется от рода, у которого в обычае побивать камнями своих пророков? Они искали убить Иоанна и хорошо знают, что Меня им больше следует бояться. Или думаете, что Я меньше Иоанна?
Ученики смотрели на Него испуганно и вопросительно. Но Иоанн снова воскликнул:
– Господи, Ты хочешь сказать…
Тогда Иисус посмотрел на них каким-то особенным, блестящим взглядом и с усилием произнес:
– Что Я должен умереть!
Ученики сидели бледные и безмолвные. Но, наконец, Симон подошел к Иисусу и сказал с укоризной:
– Настав и и к, что это за речи? Это Ты о первосвященниках говоришь, что они Тебя умертвят! Какое Тебе до них дело? Зачем Тебе попадаться им на глаза? Останься с нами! Здесь никто Тебе не сделает зла, а, если кто вздумает угрожать Тебе, мы Тебя защитим!
Тогда Иисус обернулся и устремил на Симона взгляд, которого тот никогда после того не мог забыть.
– Отойди от Меня, сатана! – тихо сказал Он. Симон отступил назад; и все стояли пораженные изумлением.
Но Иисус повернулся в другую сторону и продолжал Свой путь. Они последовали за ним на некотором расстоянии, бледные и недоумевающие.
Иуда слышал все это, но точно во сне; значение слов не внедрилось ему в душу. Он снова взглянул на Фому, все так же шедшего рядом с мим. Тот тоже был бледен и серьезен, но с лица его исчезло прежнее измученное выражение; оно носило теперь отпечаток мужества и отваги и что-то похожее на сияние радости.
Завистливое чувство кольнуло Иуду, и он снова подумал: «Да, он счастливее меня!»
