Kitabı oku: «Шарм», sayfa 4

Глава 13
Моя жизнь – это открытый телефон

– Грейс –

Я просыпаюсь медленно, чувствуя тепло и слыша голос кузины, говорящей, что она ждет не дождется, когда я прибуду в Кэтмир.

У меня уходит минута на то, чтобы вспомнить, где я нахожусь и с кем. И, вспомнив все те ужасные вещи, которые произошли со мной вчера, я сажусь так резко, что едва не падаю с дивана.

– Мэйси? – зову я, убирая с лица непокорные кудри и молясь о том, чтобы все это оказалось сном. Чтобы вся та странная хрень, которая случилась вчера, оказалась просто самым замысловатым кошмаром, который мне когда-либо снился. – Что тут происх…

Я замолкаю, заметив три вещи. Во-первых, я накрыта на редкость мягким и теплым одеялом. Во-вторых, Мэйси тут нет. И, в-третьих, Хадсон Вега держит в руках мой телефон. Хуже того, похоже, он воспользовался тем, что я спала, чтобы просмотреть его содержимое. Вот ублюдок.

– Эй! – кричу я, пытаясь выхватить у него телефон. Но в горле у меня пересохло, я едва успела продрать глаза, и в моем нынешнем полусонном состоянии моя координация не идет ни в какое сравнение с координацией вампира. Тем более такого вампира, как Хадсон.

Он вскакивает с дивана и оказывается в середине комнаты еще до того, как я успеваю выбраться из-под этого чертова одеяла, которым, по-видимому, накрыл меня он. Это кажется мне странным, непонятным – то, что Хадсон сделал для меня что-то хорошее, – хотя я смутно помню, что в середине ночи я замерзла.

– Какого черта? Что ты творишь? – ору я и, не обращая внимания на мое бешено стучащее сердце и позабыв о спрятанном в диване ноже, бегу к нему. Одна половина моего сознания кричит, что злить его опасно, но другая так же громогласно требует, чтобы я вернула свой телефон.

И я прислушиваюсь к этой второй половине, потому что я ни за что не соглашусь торчать здесь с Хадсоном, все время испытывая перед ним страх, каким бы страшным он ни был.

– Отдай, – говорю я, пытаясь забрать у него телефон.

– Успокойся, принцесса, – отвечает он, держа его так, чтобы я не могла его схватить. – Я просто проверял, нет ли в нем чего-нибудь такого, что мы могли бы использовать, чтобы выбраться отсюда.

– Например, чего? Секретного кода, о котором я забыла? – брезгливо спрашиваю я.

– Может, и так. – Он пожимает плечами: – Чего не бывает – насколько мне известно, случались и более странные вещи.

– А тебе не пришло в голову спросить об этом меня вместо того, чтобы вторгаться в мое личное пространство?

– Это при том, что ты, похоже, вообще не понимаешь, что творишь? – парирует он, прислонившись к ближайшей стене. – Нет, я об этом не подумал.

И тут он опускает мой телефон и проигрывает еще одно видео – то, на котором мы с Джексоном лепим снеговика.

Мое сердце трепещет, когда я слышу голос моего бойфренда. Звучный, теплый, счастливый. Мне так нравится видеть Джексона счастливым – ведь он так много страдал, – и это воспоминание было одним из лучших в моей жизни. Все в нем было безупречным.

– Черт возьми! – Я подумываю вернуться к дивану и взяться за нож. Хадсон уворачивается от моих рук, не переставая смотреть на экран. – Перестань смотреть мои видео!

– Но малыш Джекси выглядит тут таким забавным с этой своей вампирской шапкой. Это ты связала ее для него?

– Нет, не я. – Но я в восторге от нее. И от того, что он принес эту шапку для нашего снеговика – и еще больше мне нравится выражение его лица, появившееся, когда мы отошли назад, чтобы полюбоваться на свое творение.

А теперь Хадсон просматривает это видео с бесстрастным лицом, перетряхивая мои глубоко личные воспоминания в поисках подсказок, которых не существует. Он судит Джексона и меня, хотя наша жизнь – это вообще не его дело. Я начинаю ненавидеть его еще больше.

На этот раз, когда я пытаюсь забрать у него мой телефон, он поворачивается ко мне спиной, и я окончательно выхожу из себя. Я хватаю его за плечо, чтобы развернуть лицом к себе, кипя от злости.

– Даже если у тебя нет никого, кто захотел бы слепить с тобой снеговика или снять видео, это не дает тебе права подсматривать за другими.

Тот факт, что я вложила в этот рывок всю свою силу, а Хадсон все равно не сдвинулся с места ни на дюйм, злит меня неимоверно. Как и то, что он надменно поднимает бровь и смотрит на меня сверху вниз, будто спрашивая, с какой стати я так разъярилась. Что возмутительно, если учесть, чем он занят.

Но, когда наши взгляды встречаются – впервые после того, как я проснулась, – я невольно делаю шаг назад. Потому что в его глазах горит сдерживаемая ярость – причем такая, какой я еще не видела ни у кого. По сравнению с ней тот хищный взгляд, который он бросил на меня вчера вечером, кажется пустяком.

Я продолжаю пятиться, от страха у меня перехватывает дыхание, и я оглядываюсь в поисках какого-нибудь оружия.

– Он в ящике, – скучающим тоном говорит Хадсон. И ярость в его глазах сменяется той отрешенностью – той пустотой, – к которой я уже начинаю привыкать.

У меня обрывается сердце.

– Что в ящике? – спрашиваю я, хотя мне кажется, что я уже знаю, о чем он говорит.

– Не изображай неведение, Грейс. От этого мы оба выглядим дураками.

Он отодвигается от стены и бросает мне мой телефон. Я ловлю его онемевшими пальцами, пока он лениво идет прочь.

– Куда ты? – спрашиваю я, чувствуя, что меня охватывает паника. Мне тошно от того, что я оказалась заперта здесь вместе с ним, но перспектива того, что он сейчас уйдет и я окажусь здесь одна, внезапно начинает казаться мне намного хуже.

– Я собираюсь принять душ. – Его голос сочится высокомерием. – Если хочешь, можешь присоединиться ко мне.

Моя паника снова превращается в гнев.

– Ты отвратителен. Я никогда не разденусь перед тобой.

– Кто говорит о том, чтобы раздеваться? – Он открывает дверь ванной. – Я просто подумал, что это дало бы тебе отличную возможность вонзить тот нож прямо мне в спину.

Глава 14
Дневник юного вампира

– Грейс –

Я смотрю на закрытую дверь ванной, и меня охватывает что-то, очень похожее на стыд. В тоне Хадсона прозвучала скука, а не обида, но я не могу не вспоминать о той минуте, когда я увидела ярость в его глазах.

Чем же она была вызвана – тем, что я могу попытаться убить его?

Или тем, что я могла подумать, что мне придется это сделать?

Что-то подсказывает мне, что дело не в первом, а во втором, и мне становится еще больше стыдно. Хотя мне абсолютно нечего стыдиться, уверяю я себя.

Ведь это он убил всех тех людей в Кэтмире. Это он едва не убил Джексона.

И это он нагло просмотрел содержимое моего телефона, как будто у него есть право вторгаться в мою частную жизнь.

Разумеется, я имею полное право защищаться от убийцы. Любой, у кого есть хоть капля здравого смысла, сделал бы то же, что сделала я.

И сделаю снова. Он может злиться, сколько ему угодно. Однако это только делает его еще больше опасным.

Эта мысль заставляет меня пройти через кухню и приблизиться к дивану, в котором я вчера спрятала нож. Часть меня ожидает, что его там нет, но он лежит там, где я его оставила. Хотя лезвие, разумеется, согнуто, так что острие касается конца рукоятки. И, когда я опять проверяю содержимое ящика кухонного стола, оказывается, что точно так же согнуты и все остальные ножи, кроме ножа для чистки овощей и фруктов, который согнут лишь наполовину.

Хадсон испортил их все, сделав ножи бесполезными, а меня – беззащитной. И то, что в моем возможном противостоянии с ним от них было бы мало толку, значения не имеет. Важно другое – он готов разбиться в лепешку, лишь бы лишить меня даже намека на ощущение безопасности. И это низко.

Я хочу задвинуть ящик резко, с грохотом, но затем решаю, что не доставлю Хадсону такого удовольствия. Даже с включенным душем он, скорее всего, услышал бы этот грохот, а я не хочу, чтобы он знал, как я рассержена – и как мне страшно.

Поэтому я задвигаю ящик медленно и пытаюсь сосредоточить внимание на том, что я могу контролировать, – но таких вещей немного. У меня опять урчит живот – от стресса мне всегда хочется есть, – так что я беру пачку вишневого печенья и яблоко и опять иду к дивану, на котором спала.

Ночью было холодно, во всяком случае до тех пор, пока Хадсон не накрыл меня одеялом – хотя непонятно, почему он это сделал, если учесть, как зол он был сегодня утром, – а затем мне стало тепло и очень удобно. И теперь мне тоже надо устроиться поудобнее и почитать.

С этой мыслью я подхожу к книжным полкам и начинаю рассматривать книги. Книги служили мне утешением всю мою жизнь, и мне повезло, что здесь – где бы ни находилось это место – меня окружают тысячи книг.

Я съедаю яблоко и начинаю ходить вдоль полок. На них стоят многие из моих любимых книг – «Над пропастью во ржи», «Голодные игры», сборник стихотворений Сильвии Платт, – а также множество произведений, которые я хотела прочесть, но до которых у меня не дошли руки. Еще больше здесь книг, о которых я никогда не слышала.

Я останавливаюсь, дойдя до ряда томов в переплетах из потертой винно-красной кожи. Тут их по меньшей мере сотня, и, хотя некоторые из них выглядят намного старше других, очевидно, что все они – часть одной коллекции. Это следует не только из одинакового цвета переплетов, но и из одинаковых пометок на корешках. Когда я снимаю с полки несколько томов, оказывается, что у них еще и одинаковый золотой обрез.

К тому же каждый том снабжен замком. Может, это чьи-то дневники? И если да, то чьи? Вряд ли я когда-нибудь это узнаю, ведь они заперты, но мне интересно об этом поразмышлять.

Замки на них красивые, старинные, изящной работы – и, вертя один из томов в руках, я не могу не провести пальцем по маленькой замочной скважине. К моему изумлению, едва мой палец соприкасается с ней, замок отпирается.

Теперь я могу читать без помех.

Секунду я колеблюсь – ведь это чьи-то дневники. Но, судя по возрасту того тома, который я держу в руках, их автор уже давно умер и ему все равно, если я проведу какое-то время наедине с его мыслями.

Я открывают том осторожно – он стар, и я не хочу нанести ему урон. Первая страница пуста, если не считать краткого посвящения:

Моему самому способному ученику, который достоин получить от этого мира намного больше.

Ричард.

Это странное посвящение, и я трачу какое-то время, водя по нему кончиком пальца и повторяя контуры красиво выписанных букв. Слова неимоверно разжигают мое любопытство, и вскоре я переворачиваю страницу, чтобы посмотреть, что же написал этот способный ученик.

Я открываю первую исписанную страницу и вижу дату – 12 мая 1835 года. За ней следует запись, сделанная детским почерком.

Сегодня я подрался.

Я знаю, что не должен был драться, но я ничего не мог с собой поделать. Меня спрова спровоцировали.

Ричард говорит, что это не важно, он говорит, что цивели цивилизованный человек должен уметь владеть собой. Я сказал ему, что не знаю, что значит «уметь владеть собой», и он ответил мне, что «умение владеть собой означает, что ты можешь держать свои эмоции и желания в узде даже перед лицом прова очень значительных провокаций». Я сказал ему, что все это очень хорошо, но что у того, кто это придумал, не было докучного младшего брата.

Ричард засмеялся, затем сказал мне, что будущие короли должны всегда помнить о самодисциплине и делать только то, что, по их мнению, хорошо для их народа, даже если этот народ состоит из докучных младших братьев. «Даже очень, очень докучных младших братьев?» – спросил я. И он ответил, что это в особенности относится к ним.

Думаю, это правильно и разумно, вот только похоже, что у моего отца совсем нет этой самодисциплины. Он делает то, что хочет, когда хочет, и если кто-нибудь ставит его решения под сомнение, то он делает так, что этот человек исчезает, иногда – ненадолго, а иногда – навсегда.

Но, когда я сказал это Ричарду, он просто посмотрел на меня и спросил, хочу ли я стать таким королем, как мой отец. Я ответил ему НЕТ!!!!!! Я ни за что не желаю быть таким королем, человеком или вампиром, как мой отец. Я вообще не хочу быть похожим на него ХОТЬ В ЧЕМ-ТО. Пусть он и имеет большую власть, но он относится ко всем очень, очень плохо.

Я не хочу быть таким королем. И не хочу быть таким отцом. Я не хочу, чтобы все, в том числе моя семья, постоянно меня боялись. Особенно моя семья. Я совсем не хочу, чтобы они боялись меня. И совсем не хочу, чтобы они ненавидели меня, как я ненавижу его.

Именно поэтому я не должен был делать то, что сделал. Я не должен был бить моего брата кулаком в лицо, хотя он сам ударил меня кулаком первым. И стукнул меня ногой. И дважды укусил, притом очень, очень больно. Но он мой младший брат, и мой долг заключается в том, чтобы заботиться о нем. Даже когда он бывает очень, очень, очень надоедливым.

Поэтому я и пишу об этом здесь. Чтобы никогда не забывать. И поскольку Ричард говорит, что хороший человек всегда держит свое слово, я клянусь ВСЕГДА заботиться о Джексоне, несмотря ни на что.

Я замираю, увидев имя Джексона. И говорю себе, что это совпадение, что Хадсон никак не может быть автором дневника, тем человеком, который поклялся всегда заботиться о своем младшем брате.

Однако в этой записи есть много деталей, заставляющих меня думать, что это все-таки был он. Вампир. Будущий король. Старший брат…

Если это в самом деле дневник Хадсона, а не какого-то давно умершего принца, то я должна перестать его читать. Но, говоря себе, что надо закрыть эту тетрадь, я тем не менее, переворачиваю страницу и перехожу к следующей записи. Просто чтобы проверить, он это писал или не он. Просто чтобы понять, как все могло настолько измениться, что от клятвы всегда оберегать своего брата он перешел к попытке убить его.

Я начинаю читать следующую запись, что-то насчет того, что он учится вырезать из дерева, чтобы у него получилось изготовить для его младшего брата игрушку, но после нескольких абзацев мне приходится прерваться.

Как этот милый, искренний маленький мальчик мог стать чудовищем, из-за которого в Кэтмире погибло столько людей?

Как мог ребенок, поклявшийся всегда оберегать брата, превратиться в социопата, который захотел его смерти?

Уму непостижимо.

В моем мозгу проносятся тысячи вопросов, когда я переворачиваю страницу и продолжаю читать… В этот самый момент дверь ванной открывается и оттуда выходит Хадсон.

У меня падает сердце, когда он смотрит на меня, а затем его взгляд перемещается на том в моих руках. Боясь сделать какое-нибудь резкое движение, я медленно сглатываю. И жду, когда разверзнется ад.

Глава 15
Лучшая оборона – это еще больше обороны

– Хадсон –

Вот черт. Этого я точно не ожидал.

Если оглянуться назад, это означает, что я ненамного дальновиднее Грейс. Ну, разумеется, пока я был в душе, она нашла мои чертовы дневники. И, разумеется, она не сочла предосудительным начать читать их после того, как утром я без спроса изучал содержимое ее телефона.

Выходит, что я попал в собственную ловушку. Но от понимания того, что я сам виноват, мне отнюдь не легче. Не легче иметь дело с последствиями. Собственно говоря, думаю, это еще труднее, ведь теперь у меня не осталось рычагов давления. И совершенно не осталось аргументов.

Черт, черт, черт.

Я подумываю о том, чтобы подойти и вырвать этот чертов дневник у нее из рук, но это только сделает все еще хуже. Не говоря уже о том, что это даст ей еще большую власть надо мной, а я совсем этого не хочу. Она и так смотрит на меня как на паразита, которого хочется раздавить каблуком.

Значит, остается только одно – попытаться выкрутиться. Если бы я мог, я сжег бы эти клятые дневники. Черт бы побрал сентиментальность, из-за которой я хранил их столько лет. Эти чертовы штуки надо предать огню.

Но не сегодня.

– Ну и с какого тома ты начала? – спрашиваю я, приблизившись к ней.

Поскольку я ни за что не сяду сейчас рядом с ней на этот диван, я прислоняюсь плечом к ближайшей стене, полный решимости выглядеть так, будто мне плевать. На все вообще.

Когда она не отвечает, я складываю руки на груди, скрещиваю лодыжки и жду. Ведь лучшая оборона – это еще больше обороны.

Этому я научился из общения с моим папашей, хотя сам он потратил много лет, пытаясь научить меня прямо противоположному. Не говоря уже о попытках превратить меня в точно такое же чудовище, каким является он сам.

Вот только я давным-давно решил быть чудовищем другого вида, и к черту последствия.

Как можно заметить, пока что это удается мне просто великолепно.

– Я не знала, что эти дневники принадлежат тебе.

Поскольку, как только я вышел из ванной, у нее сделался виноватый вид, это брехня.

– Возможно, поначалу так оно и было, но ты не перестала читать, когда поняла что к чему, не так ли?

Она не отвечает, а просто смотрит на мой дневник.

– Впрочем, это не важно. Ты можешь читать их сколько хочешь. Хотя на твоем месте я бы пропустил тома в середине. Мои предподростковые годы были очень… – Я делаю эффектную паузу и даже невесело качаю головой, чтобы показать ей, насколько мне плевать. – Эмо.

– Только твои предподростковые годы? – спрашивает она, подняв обе брови.

– Туше́. – Я делаю полупоклон. – Но в конце стало лучше. Я развернулся по-настоящему только после того, как прочел «Апологию» Платона. Безжалостная самокритика в духе Сократа и все такое.

– А я-то думала, что всему, что ты знаешь, ты научился у маркиза де Сада.

Я отвожу взгляд и прикрываю лицо рукой, чтобы скрыть улыбку. У Грейс быстрый ум. Она, конечно, заноза в заднице, но соображает шустро. И она забавная.

– У меня есть один вопрос, – говорит она и опять опускает глаза на раскрытый дневник.

Я напрягаюсь, настораживаюсь, ожидая вопроса, который мне наверняка не понравится. Скорее всего, что-нибудь об отношениях с Джексоном, на что у меня не будет ответа. Большую часть жизни я старался понять суть этих отношений, но это все равно что биться головой о кирпичную стену.

Или так было до того, как он решил, что единственный способ разрешить наши разногласия – это убить меня. Тогда я решил, что он может идти в жопу. Я даже подумал о том, не прикончить ли мне этого мудака, пока у меня есть такая возможность. Ведь сам он без зазрения совести попытался сделать это со мной.

Но в конечном итоге я не смог. И, если честно, даже не попытался. Просто мне показалось, что для всех будет лучше, если на какое-то время я исчезну. А, может, навсегда.

– Что за вопрос? – спрашиваю я, приготовившись к худшему.

Грейс поднимает мой дневник.

– Если ты убежден, что это делаю я – что это я держу нас в этом месте, – то как я могу сидеть здесь, читая твой дневник?

– Ты серьезно? Мы опять вернулись к этой теме? Это и есть твой вопрос? – Не знаю, испытывать ли мне облегчение по этому поводу или оскорбиться.

– Это логичный вопрос, – отвечает она. – Я даже не подозревала, что твой дневник существует, пока не сняла с полки этот том. Как я могла знать, что в нем?

– Так же, как я знаю, что ты больше всего любишь шоколадное печенье с кусочками шоколада.

– Разве не все их любят больше остальных? – парирует она.

– Откуда мне знать? – спрашиваю я, чувствуя досаду. – Я же вампир.

– А, ну да. Тогда просто поверь мне. Все люди обожают именно его.

– Нет, не все, – отвечаю я, потому что в этой ситуации она не единственная, кто может видеть то, к чему у постороннего человека не должно быть доступа. Я тоже могу это делать. Поэтому-то мне это и известно. – Некоторые люди предпочитают овсяное печенье с изюмом. А другим нравятся этюды Дали и коллажи Джона Морза.

Ее большие карие глаза широко раскрываются.

– Откуда ты можешь это знать? – шепчет она.

Это вопрос с подвохом, вопрос, ответ на который может заставить ее с криком выбежать в темноту снаружи, если я не буду осторожен. Но это также отличный способ отвлечь ее от этой чертовой тетради, лежащей у нее на коленях. И отличный способ убедить ее раз и навсегда, что это она держит нас здесь. Ну и этот дракон снаружи, но о нем мы поговорим как-нибудь потом.

А пока что я предпочитаю играть в «покажи и назови» – но не совсем так, как это делают в детском саду. Нет, для этого урока мы должны оказаться в другом месте. Но… не по-настоящему.

Поэтому, чтобы не напугать ее, я медленно протягиваю руку и забираю дневник из ее рук.

– Что ты делаешь?

Я не отвечаю. С какой стати мне отвечать, если, отвлекая ее внимание, я получил именно то, что мне нужно было?

Вместо ответа я пользуюсь предоставленной ей возможностью прорвать оборону и хватаюсь за одно из ее воспоминаний.

Глава 16
Нет вампира, который один в поле воин

– Грейс –

Мы на пляже. И не на каком-то безымянном пляже, а на пляже Коронадо в Сан-Диего. Я бы узнала его везде. Отчасти потому, что он так широко известен, так узнаваем, потому что передо мной находится «Отель дель Коронадо» с красной крышей, а еще потому, что это мое любимое место.

Прежде я бывала здесь постоянно – иногда одна, иногда с Хезер. Даже до того, как мы получили водительские права и смогли проезжать по мосту, когда нам того хотелось, мы часто садились на паром и ехали на этот маленький островок в заливе Сан-Диего. А затем шли по Ориндж-стрит до самого этого пляжа, останавливаясь по пути, чтобы заглянуть в магазинчики и художественные галереи, усеивающие этот короткий бульвар.

Когда нам хотелось есть, мы покупали мороженое в стаканчиках, изготовленное вручную в кафе-мороженом «Му тайм», или печенье в «Пекарне мисс Велмы», а затем шли на пляж. Летом, когда вода наконец достаточно прогревалась, мы плавали, а в другие времена года просто заходили в нее по колено.

Коронадо – это, пожалуй, мое самое любимое место на земле, и с этой улицей – Ориндж-стрит – связано множество моих самых лучших воспоминаний. Последний раз я была здесь за неделю до того, как погибли мои родители, и мне странно вновь оказаться в этих местах, тем более в компании с Хадсоном.

– Я не понимаю, – шепчу я, когда прямо перед нами проходит молодая мать в ярко-желтом спортивном костюме, катя коляску со своим ребенком. – Как мы попали сюда?

– А не все ли равно? – отвечает он, глядя на небо.

И то правда. Хотя мы провели в той комнате всего лишь день, у меня такое чувство, будто мы находились там куда дольше.

Мне кажется, будто прошла целая вечность с тех пор, как я гуляла под ярко-голубым небом, считая белые пушистые облака и ощущая теплые лучи солнца. С тех пор как меня обдувал ветер, играя с краями моей одежды и спутывая мои кудри. С тех пор как я вдыхала соленый морской воздух, слушая непрестанный грохот океанских волн, накатывающих на берег.

Мне не хватало этого – не хватало родных мест – настолько сильно, что прежде я даже не могла себе этого представить.

– Думаю, да, – шепчу я, остановившись, чтобы заглянуть в окно любимой художественной галереи, и вздыхаю с облегчением, убедившись, что в ней ничего не изменилось. В витрине по-прежнему выставлена картина Адама Скотта Роута «Алиса в Стране чудес», на которой изображена красивая взрослая Алиса, смотрящая на зрителя, над которой нависает Черная королева.

– Я влюбилась в эту картину, когда мне было четырнадцать, – говорю я Хадсону. – Мама разрешила мне пропустить школу, чтобы отпраздновать мой половинный день рождения, и привезла меня сюда, на Коронадо. Она сказала, что мы можем целый день делать то, что я захочу, и больше всего мне захотелось исследовать эту галерею, разглядывая холсты на ее стенах.

– Это здесь находится коллаж Джона Морза, да? – спрашивает Хадсон, когда мы входим внутрь.

– Да, – отвечаю я. – Но он на другой стороне этой галереи. Во всяком случае, так было раньше. – Я иду мимо других работ Роута в маленькую секцию, где я когда-то проводила много времени. Хадсон, не колеблясь, следует за мной.

– И да, да! Он все еще здесь, – шепчу я, едва удержавшись от искушения прижать пальцы к прохладному защитному стеклу, укрывающему потрясающий коллаж с портретом Эйнштейна.

Его лицо состоит из тысячи разных цветов, его непокорные волосы составлены из клочков упаковок от снеков и пищевого пергамента.

– Я никогда не видел ничего подобного, – говорит Хадсон, стоящий рядом со мной.

– Я тоже. – Я сжимаю пальцы, чтобы точно не прижать их к стеклу. – Я так рада, что он по-прежнему здесь.

– Я тоже этому рад. – Хадсон улыбается мне, и его улыбка мягче, приятнее, чем я могла ожидать.

Я снова ощущаю укол какой-то неясной тревоги, но мне легко не обращать на нее внимания, когда меня окружает такая красота.

Мы не спешим, бродя по галерее. Хадсон отпускает краткие замечания по поводу тех картин, которые ему не по душе, а я пою дифирамбы тем из них, которые мне нравятся. Однако в конце концов мы осматриваем всю экспозицию и выходим обратно на улицу.

– Ты хочешь есть? – спрашиваю я, когда воздух наполняется ароматом свежего печенья. – Пекарня мисс Велмы вон там.

– Это ведь она печет овсяное печенье с изюмом? – спрашивает Хадсон.

– Да, она, – отвечаю я, глядя на него с любопытством. – Откуда ты знаешь?

– А не все ли равно? – Он пожимает плечами: – Я думал, что главное – это поесть печенья, а не поговорить о нем.

– О, поверь мне, мы можем сделать и то, и другое.

Я торопливо прохожу сто футов до магазинчика мисс Велмы, и Хадсон идет за мной.

Звенит колокольчик, когда мы открываем дверь, и мисс Велма, оторвав взгляд от свежей партии печенья, которое она выкладывает на прилавок за стеклом, приветливо машет нам рукой.

Она высокая чернокожая женщина с узким лицом и седыми кучерявыми волосами. На секунду меня охватывает облегчение от того, что она по-прежнему здесь. Она стара и выглядит хрупкой, у нее ссутуленные плечи и узловатые пальцы. Но ее улыбка озаряет весь магазинчик, как и всегда.

– Грейс! – вскрикивает она и, распахивая объятия, на мгновение делается похожей на девочку. – Моя малышка! Я не знала, увижу ли я тебя снова.

– Вам следовало бы знать, что даже несколько тысяч миль не смогут помешать мне вернуться к вашему печенью, мисс Велма, – говорю я.

– Ты права. Мне следовало это знать, – отвечает она, смеясь и одновременно с любопытством глядя на Хадсона. – А как зовут твоего друга?

– Мисс Велма, это Хадсон. Хадсон, это мисс Велма.

– Которая печет лучшее печенье в Сан-Диего, – добавляет он с вкрадчивой улыбкой.

– Которая печет лучшее печенье в стране, – поправляю его я, а мисс Велма заливисто смеется.

Затем она берет с прилавка за спиной небольшую коробку и начинает наполнять ее шоколадным печеньем с кусочками шоколада еще до того, как я успеваю проронить хоть слово.

– Мы возьмем еще овсяное с изюмом, – говорит Хадсон, и мисс Велма расплывается в улыбке.

– Прекрасный выбор. Это мои любимые! И их всегда выбирала моя любимая покупательница Лили. К сожалению, они продаются хуже других, так что я не пекла их уже несколько недель. – Она закрывает коробку. – Всем подавай печенье с шоколадом или с корицей или шоколадное с кусочками шоколада. Никто не хочет брать то, что претендует на звание здоровой пищи, хотя ей не является. Но этим утром что-то подсказало мне напечь и овсяного, и я так рада, что оно у меня есть.

– Я тоже, – пылко заверяет ее Хадсон. – Я никогда его не пробовал, и мне очень хочется отведать.

Что-то смутно беспокоит меня, ощущение какой-то подмены. Но прежде чем я успеваю понять, в чем дело, мисс Велма берет руку Хадсона и пожимает ее.

– Надеюсь, когда ты будешь есть его, то почувствуешь всю ту любовь, которую я вложила в него.

Какое-то время Хадсон ничего не говорит, просто смотрит на ее старую руку, сжимающую его кисть, сильную и молодую. Когда молчание слишком затягивается, он прочищает горло и шепчет:

– Спасибо.

– Всегда пожалуйста, мой дорогой. – Она снова пожимает ему руку, прежде чем нехотя отпустить ее. – А теперь идите на пляж. Передавали, что сегодня будет дождь, так что воспользуйтесь хорошей погодой, пока у вас есть такой шанс.

– Дождь? – повторяю я, но мисс Велма уже удалилась в подсобку.

– Пойдем? – говорит Хадсон и, толкнув дверь, отступает в сторону, чтобы пропустить меня вперед, так что у меня не остается другого выхода, кроме как взять коробку с печеньем и выйти на улицу.

Глянув на небо, я понимаю, что мисс Велма была права. За то недолгое время, что мы находились в магазинчике, небо из ярко-голубого стало зловеще серым. Солнце скрылось, и мир вокруг меня кажется теперь темным и мрачным, таким, каким Сан-Диего никогда не казался мне прежде.

Мне это не нравится. Совсем. И когда Хадсон выходит на улицу вслед за мной, я невольно начинаю гадать, не знамение ли это.

Но если да, то о чем оно предупреждает меня?