Kitabı oku: «Шарм», sayfa 5

Yazı tipi:

Глава 17
Такие вот дела

Пока мы идем к пляжу, ветер усиливается. Теперь океан находится прямо перед нами, и я вижу, как вздымаются волны, как с каждой секундой они разбиваются о берег все громче и чаще.

У меня сжимается сердце, натягиваются нервы, но я делаю глубокий вдох и пытаюсь не обращать на это внимания. Хадсон спрашивает:

– А что случилось с Лили?

Я вздыхаю:

– Она умерла от рака полтора года назад. Ей было девять лет, и больше всего на свете она любила овсяное печенье с изюмом, которое печет мисс Велма. Когда она стала совсем плоха, она соглашалась есть только их.

Хадсон смотрит на море, и на его лице ходят желваки.

– Не знаю, удивительно это или ужасно.

– Да. – Я издаю слабый смешок. – Я тоже не знаю, но думаю, что, скорее, удивительно, потому что она была удивительной девочкой. Всегда оставалась веселой, как бы плохо ей ни было от химиотерапии и какую бы она ни испытывала боль.

– Ты знала ее? – На его лице написано удивление.

– Только благодаря тому, что ее мать очень часто приводила ее в этот магазин. Они садились за угловой столик, и Лили раскрашивала свои рисунки, пока мисс Велма пекла для нее партию овсяного печенья с изюмом. – Я невольно улыбаюсь, вспомнив, как старательно Лили раскрашивала.

– Когда я вырасту, Грейс, я стану художницей – такой же, как те, чьи картины висят в галерее мистера Родни.

– Не сомневаюсь, Лили. Ты рисуешь самые потрясающие цветы, которые я когда-либо видела.

– Это потому, что я сама цветок, я лилия. Самый красивый цветок. Так говорит мама.

– Твоя мама абсолютно права.

Мне вспоминается отрывок одного из наших последних разговоров, и я с усилием сглатываю. Хадсон не спрашивает меня, о чем я думаю, но, наверное, это и так очевидно. Он перекладывает коробку с печеньем в ту руку, которая дальше от меня, и немного ускоряет шаг.

– Эй! Нам надо съесть по печенью прежде, чем мы дойдем до воды, – говорю я ему, стараясь не отставать, хотя мои ноги и короче. – Такова традиция.

– Я подумал, что тебе не захочется их есть после того, что ты мне рассказала, – отвечает он. Должно быть, он замечает, что мне трудно не отставать от него, потому что снова начинает идти медленнее.

– Ты не ошибся, – подтверждаю я. – Но мы должны съесть по печенью.

Он поднимает бровь:

– Традиция есть традиция?

– Вот именно. – Я улыбаюсь ему.

Судя по его виду, ему хочется возразить, но в конечном итоге он просто кивает, а затем открывает коробку с печеньем.

Я беру несколько овсяных печений, лежащих сверху, протягиваю ему одно из них и говорю:

– За Лили.

– За Лили, – повторяет он, и мы откусываем по кусочку.

Я никогда не была любительницей овсяного печенья с изюмом, но все равно съедаю по одному такому каждый раз, когда оказываюсь в магазинчике мисс Велмы. За Лили. За мою мать, которая тоже любила овсяное печенье с изюмом. За моего отца, который их терпеть не мог, но все равно ел, потому что знал, что мама не станет печь для себя одной.

Мне их так не хватает. Это странно – в иные дни я просыпаюсь, и мне начинает казаться, что все не так уж ужасно. Но почему-то получается, что эти дни хуже, чем те, которые начинаются скверно. Потому что в такие дни все поначалу идет нормально, я занимаюсь своими привычными делами, но затем что-то вдруг пробуждает во мне воспоминания, а я к этому не готова.

И тогда я снова чувствую себя раздавленной горем.

Как сейчас, когда оно снова сокрушает меня.

– Эй, что с тобой? – спрашивает Хадсон и протягивает руку, будто желая утешить меня. Или поддержать.

Я инстинктивно отшатываюсь. И напоминаю себе, что, хотя сейчас он и ведет себя мило, это не значит, что он не социопат. Убийца. Чудовище.

– Ничего, я в порядке, – говорю я, прогнав остатки своей печали, потому что не могу позволить себе быть уязвимой. Только не сейчас и не перед ним. – Давай просто съедим печенье.

Чтобы доказать серьезность своего намерения, я откусываю большой кусок овсяного печенья и старательно жую его, делая вид, будто на вкус оно не похоже на опилки.

Хадсон ничего не говорит, а только смотрит на меня серьезными глазами и тоже откусывает кусок печенья.

Несколько секунд он жует, затем его лицо озаряет сияющая улыбка:

– Ого! Это и правда очень вкусно.

– Тебе надо попробовать шоколадное печенье, – замечаю я, наконец заставив себя проглотить печенье, которое я, кажется, жевала целую вечность.

– Непременно, – отзывается он и берет из коробки мое любимое печенье. Он с воодушевлением откусывает его, и его глаза широко раскрываются, когда он ощущает на языке это совершенное сочетание выпечки и шоколада.

– Это…

– Потрясающе, – договариваю я. – Восхитительно. Это само совершенство.

– Точно, – соглашается он. – Все это вместе взятое и еще лучше.

Он улыбается мне прежде, чем откусить еще один кусочек печенья, и сейчас, когда нас обдувает ветер, впервые взъерошив его идеальный помпадур, он выглядит не так, как обычно. Он кажется моложе. Счастливее. Уязвимее.

Возможно, именно поэтому все во мне вдруг замирает, и на краю моего сознания начинают возникать вопросы.

– Погоди, – бормочу я, когда то, что я узнала в Кэтмире, начинает просачиваться сквозь все эти эмоции, которые охватили меня, потому что здесь я дома.

– Как ты можешь есть это печенье? – спрашиваю я. – Как-то раз Джексон съел при мне клубнику и потом сказал, что его тошнило. Как же ты можешь стоять здесь как ни в чем не бывало, съев два огромных печенья?

Хадсон не отвечает. Вместо этого он просто смотрит на меня, и радость уходит из его глаз, сменяясь настороженностью, сути которой я не понимаю.

Но потом до меня вдруг доходит.

– Все это ненастоящее, – шепчу я, и меня захлестывает ужас. – Это просто еще одна уловка, да? Еще один способ, который ты используешь, чтобы…

– Это не уловка, – перебивает меня Хадсон, и его голос звучит странно, почти умоляюще. И, возможно, я бы смогла сосредоточиться на этой детали, если бы магазинчик мисс Велмы не мерцал за нами, как сломавшийся роутер.

На мгновение рев океана в моих ушах становится громче, теперь он так громок, что, кажется, волны вот-вот обрушатся на нас, но, когда я напрягаюсь, готовясь промокнуть, рев стихает, превратившись в ничто.

Как и печенье в моей руке.

Как и мисс Велма.

Как все и вся, за исключением Хадсона и меня.

Хуже того, мы снова оказываемся в темноте. Во всяком случае пока Хадсон не щелкает выключателем и не загорается свет.

Даже до того, как мои глаза успевают привыкнуть к свету, я понимаю, где мы. И наконец осознаю, что произошло.

– Это же было всего лишь воспоминание, да? – спрашиваю я его. Сейчас это не обвинение, а просто констатация факта. – Ты каким-то образом проник в мою голову и украл у меня воспоминание.

– Я не проникал в твою голову, Грейс. И ничего не крал. Ты отдала мне его сама.

Эти слова действуют на меня как спичка, поднесенная к бензину, и по моей коже пробегает огонь, он пронизывает мое тело, наполняет меня всю, так что я уже не чувствую ничего, кроме жгучей ярости.

– Я бы ни за что этого не сделала! – рявкаю я. – Я бы никогда не отдала тебе то, что для меня так ценно.

– Да ну? – Его глаза превращаются в узкие щелки. – Это почему же? Потому что я этого не достоин?

– Потому что ты мой… – Я запинаюсь прежде, чем успеваю произнести слово «враг». Не потому, что это не так, не потому, что он мне не враг (хотя на несколько минут я об этом и забыла), а потому, что это слово звучит старомодно и мелодраматично, а эмоции, бушующие во мне, отнюдь не таковы.

Но, похоже, мне нет нужды произносить это слово, поскольку он и так знает, о чем я думаю. Это написано у него на лице даже до того, как он говорит:

– Я тебе не враг. Мне казалось, что ты уже поняла, что мы в этом вместе.

– Да ну? Вместе? И потому ты считаешь, что нет ничего страшного в том, чтобы копаться в моем телефоне и красть глубоко личные воспоминания из моей головы? Потому что мы в этом вместе?

– Я ничего не крал из твоей головы, – повторяет он.

– Я вообще не понимаю, о чем ты.

– В самом деле? – Он вскидывает бровь, прислоняясь плечом к стене и сложив руки на груди. – Потому что сам я уверен, что все ты понимаешь.

– Это абсурд, – говорю я. – Как я могла… – Но тут я опять запинаюсь, потому что фрагменты, рассыпанные во мне, начинают мало-помалу складываться в единую картину, единственную, которая имеет смысл.

Меня охватывает ужас.

– Ты можешь видеть мои воспоминания, потому что все это нереально. Ты можешь видеть то, что находится в моей голове, потому что на самом деле все это, – я обвожу комнату взмахом руки, – не существует.

Но Хадсон качает головой:

– Это реально, Грейс. Просто не в том смысле, к которому ты привыкла.

Но я уже провалилась в кроличью нору и не могу сосредоточиться на чем-то из того, что он говорит. Я слишком глубоко погружена в личный кошмар, чтобы подумать о чем-то кроме правды, которая сияет внутри меня, как свет путеводного маяка.

Я знаю, что он говорил мне это и прежде, говорил несколько раз, но тогда я ему не верила. С какой стати? Но теперь я не могу не видеть, что это правда, что так оно и есть. И мне становится страшно, чертовски страшно.

Если прятать голову в песок, это не решит проблему и совершенно точно не поможет нам с Хадсоном выбраться из этой чертовой передряги моего авторства. Но, может быть, если об этом поговорить, это поможет делу.

– Решайте задачу, – бывало, говорил нам в десятом классе наш учитель алгебры. – Вам необходимо изучить ту информацию, которая у вас есть, и сделать так, чтобы она привела вас к правильному решению.

– Я могу читать твои дневники, потому что каким-то образом ты заперт в моей голове. – Мне тяжело это говорить, очень тяжело, и от этих слов все внутри меня дрожит. – Я могу читать твои дневники, но не твои мысли. Но сам ты знаешь, что думаю я, и можешь видеть мои воспоминания.

Я снова оглядываюсь по сторонам, оглядываю комнату, которая скорее принадлежит ему, чем мне.

– Эту комнату создал ты, но контролировать ее могу я, а значит…

Но Хадсон в ответ даже не моргает. Вместо этого он поднимает брови и ждет, чтобы я продолжила.

И ждет.

Между нами повисает напряженное молчание, но сейчас я в кои-то веки не считаю себя обязанной нарушить его первой. Ведь я все еще потрясена значением того, что наконец была вынуждена принять.

Поэтому я жду, пока Хадсон не вздыхает с видом учителя, пытающегося заставить несговорчивого ученика дать правильный ответ.

– Значит что? – спрашивает он.

Я никогда не считала себя избалованной, но, возможно, эти несколько дней вела себя именно так. Я возвращаюсь мысленно к записи в его дневнике, к тому маленькому мальчику, который был полон такой решимости быть справедливым со всеми – с братом, с наставником, со своим народом.

Я не знаю, когда все пошло наперекосяк. Я не знаю, как и когда этот искренний маленький мальчик превратился в парня, который мог заставлять людей убивать друг друга, просто что-то нашептывая им.

Но я знаю, что где-то глубоко-глубоко внутри теперешнего Хадсона этот маленький мальчик все еще жив, он все еще существует. Я видела его вчера вечером, хотя и всего лишь на мгновение, когда пыталась подлатать его спину. И видела еще раз сегодня, когда он стоял рядом с магазинчиком мисс Велмы и ел овсяное печенье с изюмом, от которого в реальном мире ему должно было стать плохо.

И, если в те моменты этот мальчик был там, он, вероятно, никуда не девается и в остальное время. Как сейчас, когда он смотрит на меня своими синими-синими глазами, ожидая, когда я пойму что к чему. Ожидая, когда я совершу то, что называется прыжком веры – притом гигантским.

И хотя о таком прыжке речь не идет – ведь передо мной как-никак Хадсон Вега, – я решаю, что, быть может – быть может, – я могу сделать ма-аленький прыжочек.

Поэтому я делаю глубокий вдох и медленный выдох.

И разжимаю кулаки.

Я заглядываю глубоко в себя и говорю то, чего никогда от себя не ожидала. Не ожидала, что я когда-нибудь это скажу. Ведь я боюсь этого больше всего на свете.

– Я в самом деле хочу выбраться отсюда. И, насколько я понимаю, достичь этого можно только в том случае, если мы будем работать вместе.

Хадсон улыбается, и широкая улыбка преображает все его лицо.

– Я думал, что ты никогда этого не скажешь.

Глава 18
В попытке залечь на дно

– Хадсон –

У Грейс делается такой вид, будто ее сейчас вырвет.

Неудивительно. Один кусок этого овсяного печенья с изюмом заставил и меня чувствовать себя хреново. Тот факт, что это печенье не было реальным – и что на самом деле я его не ел, – не имеет значения, потому что у меня, похоже, просто слабый желудок.

– У меня есть к тебе вопрос, – говорит Грейс после нескольких секунд неловкого молчания. – Ты почти сразу понял, что мы заперты в моей голове.

– Это и есть твой вопрос? – с ухмылкой спрашиваю я. Не потому, что не вижу, к чему она клонит, а потому, что мне приятно ее заводить – ведь тогда она становится очень чопорной и у нее появляются диктаторские замашки, а это делает ее совершенно прелестной.

Правда, это не должно иметь для меня никакого значения, ведь она пара моего брата, но почему-то меня это все же волнует. К тому же последние сто лет моей жизни я только и делал, что обманывал ожидания тех, кто меня окружал.

И я не вижу причин перестать это делать.

Грейс снова картинно закатывает глаза, но не набрасывается на меня. Прогресс ли это? Не знаю, не знаю. Или она просто тянет время, потому что ей от меня что-то нужно?

Циник во мне считает, что да – ей что-то от меня нужно, но… поживем – увидим.

– Ты сразу же понял, что мы заперты в моей голове, – продолжает она.

Я приподнимаю бровь:

– Это не вопрос.

– Хорошо, хорошо. Вот мой вопрос – как ты это понял? Откуда ты это узнал?

Это хороший вопрос, и я ожидал, что она задаст мне его, ожидал с тех самых пор, как сообразил что к чему. Но хотя я и ожидал его, ответа у меня нет.

Но это не поможет нам выбраться отсюда, поэтому я решаю копнуть поглубже. Пытаюсь понять, что именно навело меня на эту мысль.

– Просто у меня было такое чувство, что все это нереально.

– Что именно показалось тебе нереальным? – Теперь на ее лице написано недоумение, не только нервозность.

Я обвожу комнату вокруг нас рукой:

– Все это. Что-то не так.

– Я не понимаю. Мне все это кажется реальным. – Она смотрит на последнее оставшееся в комнате окно. – Особенно тот дракон.

– О, дракон реален, – заверяю ее я. – Как и все остальное за пределами этих стен.

– Хорошо, но теперь я еще больше запуталась, чем когда мы начали этот разговор. Как этот дракон и все остальное может быть реальным, а все здесь внутри представлять собой подделку? – Она раздраженно вскидывает руки: – Я же никогда не была здесь прежде, и если это плод моего воображения, то как оно может казаться каким-то не таким?

– Потому что это моя берлога, – отвечаю я ей и, наслаждаясь ее реакцией, смотрю, как у нее округляются глаза.

– Твоя берлога? – шепчет она, оглядываясь по сторонам, особенно пристально рассматривая закуток для метания топоров в центре комнаты. – Ты серьезно?

– Да, вплоть до книг на полках. Если не считать кухни и окон, все здесь выглядит как в моей берлоге. Но не совсем.

– Что ты имеешь в виду? – Она начинает ходить взад и вперед – не знаю зачем: из-за расходившихся нервов или из-за того, что ей хочется убраться от меня подальше.

Но каков бы ни был ее мотив, я не пытаюсь следовать за ней. Мне совсем не хочется заставлять ее нервничать теперь, когда у нас наконец-то завязалась беседа. Ведь чем больше она будет нервничать, тем дольше продержит нас здесь, взаперти, а я и так находился взаперти слишком долго, так что нет, благодарю покорно.

Я провел в заточении почти всю свою чертову жизнь.

Поэтому вместо того, чтобы ходить взад и вперед вместе с ней, я сажусь на свой удобный диван и жду. Она считает себя обыкновенным человеком – так когда она наконец сбавит обороты?

– Ну так что? – говорит она, когда я не спешу отвечать на ее вопрос.

– Я не знаю, какого ответа ты от меня ждешь. Все здесь похоже на мою берлогу, но есть небольшие отличия. – Я кивком показываю на зону спальни. – Например, спальня должна находиться на другой стороне комнаты. И какой уважающий себя вампир захочет иметь в своем логове окна? Или решит, что ему нужна кухня, полная печенья «Поп-Тартс»? – Я пожимаю плечами: – И со стен пропали кое-какие картины.

Она обводит комнату взглядом, и ее брови взлетают вверх:

– По-моему, здесь просто нет места для еще большего количества картин.

Я снова пожимаю плечами:

– Похоже, ты добавила дополнительные книжные шкафы и полки. Я предположил, что ты не смогла воспроизвести мою берлогу точно.

Она качает головой:

– Тогда почему ты не предположил, что здесь нас могла запереть какая-то третья сила? Почему ты сразу решил, что все это сделала я?

Наконец-то вопрос, на который мне легко дать ответ:

– Потому что я могу прочесть каждую твою мысль и каждое твое воспоминание, Грейс, а ты не можешь читать мои.

Прищурившись, она останавливается, и я начинаю думать, что сейчас она сядет. Но нет, она опять принимается ходить взад-вперед и морщится, как будто ей было невмоготу стоять на месте даже десять секунд.

– Но если это твоя берлога, то как я смогла перенести нас сюда? Я же никогда не бывала здесь прежде. – Она даже не пытается скрыть свои подозрения.

Что ж, это произошло быстро. Намек на дружелюбие, с которым она говорила со мной последние несколько минут, исчез, его место опять заняла подозрительность, которую она демонстрировала с тех самых пор, как мы очутились здесь. Я мог бы сказать, что она поставила рекорд, но это не совсем так. Ведь она продержалась по меньшей мере секунд на тридцать дольше, чем Джексон.

Должно быть, это у нее из-за уз сопряжения с моим братом – тебе приходится ненавидеть тех людей, которых ненавидит твоя пара, даже если у тебя нет на это причин. Это просто из-за искажения понятия верности, я так считаю.

Грейс явно мыслит одинаково с Джексоном, потому что, когда она останавливается передо мной на этот раз, она снова полна воинственности.

– Откуда я могла знать, как выглядит твоя берлога? – спрашивает она. – Если мы действительно заперты в моей голове, то почему это место выглядит как твоя комната?

Это логичный вопрос, и я уже задавал его себе. Но мне не нравится, как она задала его. В ее устах он определенно звучит как обвинение, а обвинениями я и так уже сыт по горло.

Поэтому, отвечая, я стараюсь сделать так, чтобы мой тон сочился сарказмом:

– Это классный вопрос. Когда ты найдешь способ установить связь со своим подсознанием, то сможешь спросить его об этом.

Не только она умеет вести себя невежливо. Когда живешь при Дворе Вампиров, то учишься этому с детства.

– Я просто говорю, что это ни с чем не сообразно.

– И, по-твоему, в этом виноват я? – спрашиваю я, и мое раздражение вмиг сменяется злостью. – Я занимался своими делами, ни о чем таком не подозревал, и вдруг начинается настоящее светопреставление. Я вижу, как моя бывшая подружка взрывается на алтаре, и сразу же переношусь в то мгновение, когда мой придурок-брат попытался снова убить меня, только на этот раз в нашу схватку встревает какая-то девица. И прежде чем я успеваю понять, что вообще происходит, и остановиться, чтобы преподать этому говнюку урок, эта самая девица – которая, судя по всему, сопряжена с моим братом, – похищает меня и запирает в некоем подобии моей берлоги. При этом она еще и нападает на меня так, будто это я во всем виноват. Извини, но у меня пока нет ответов на все эти чертовы вопросы.

Не дожидаясь ответа Грейс, я быстро иду на кухню и беру из холодильника бутылку воды. Выпив ее в несколько больших глотков, я бросаю пластик в контейнер для вторсырья.

Потому что в каком бы странном горячечном сне эта девица ни заперла нас, здесь, конечно же, имеется контейнер для утильсырья. Мы можем поубивать друг друга или стать закуской огромного уродливого дракона, но тем не менее наши несуществующие использованные пластиковые бутылки будут отправлены на несуществующую вторичную переработку.

Ну еще бы.

– Ты прав, – говорит она.

– Что? – Я почти кричу, потому что никак не ожидал, что с ее хорошеньких губ сорвутся именно эти два слова.

Не то чтобы я обращал хоть какое-то внимание на форму ее губ, но я удивлен.

– Я сказала, что ты прав. – Она произносит каждый слог нарочито четко. Да, эта девица способна дать сдачи любому, а может, и дополнительно накостылять.

Так как же она может быть сопряжена с таким типом, как мой брат, который явно не способен оценить ее потенциал? Раздумывая об этом, я не могу не влезть в самую глубину ее сознания, чтобы взглянуть на узы сопряжения, соединяющие их.

Подло ли это?

О да.

Делаю ли я это, невзирая на подлость?

Само собой.

Будем считать, что это просто еще один раз, когда я обманываю ожидания. Я же говорил, что в этом деле я мастак.

Однако… что-то тут не так. Заглянув в глубину, чтобы посмотреть на узы сопряжения, я нахожу там не одну нить, а десятки, причем окрашенных во все цвета радуги.

Я никогда не видел ничего подобного, больше того, я никогда о таком не слышал. Я знаю, что Грейс считает себя обыкновенным человеком, но все это лишний раз доказывает, что это совсем не так.

Чтобы удостовериться, что я не ошибся местом, я протягиваю руку и провожу пальцем по всем нитям. И тут же понимаю, что совершил огромную тактическую ошибку. Такую, которая будет дорого мне стоить.