Kitabı oku: «Каждый глубокий вдох. Опасная сторона реанимации, о которой никто не говорит», sayfa 3
Примерно у каждого пятого выжившего в отделении интенсивной терапии развивается ПТСР, а у каждого третьего – депрессия и тревога.
Психологический ущерб часто усугубляется физическими и когнитивными нарушениями, из-за чего выжившим еще труднее покидать свои дома, чтобы социализироваться, делать какие-то обычные дела или ходить на работу. Последующее чувство изоляции и неудачи усугубляют проблему. Более половины пациентов, страдающих ПИТ-синдромом, не вернулись на работу через год после выписки из отделения интенсивной терапии.
Во время ужина, пока все болтали и смеялись, Энтони иногда вставал со своего места и расхаживал по комнате или исчезал на кухне. Как будто он не мог по-настоящему расслабиться. Я подумал, что у него, возможно, какая-то форма акатизии8, как будто внутри него работал мотор, который не выключался, или, вероятно, это была тревога. Он был взвинчен. Каждый раз, когда он вставал со своего места, я замечал, что Дебра следит за ним, проверяя, как он. Его состояние явно сказывалось на всей семье. Мы можем наблюдать это вновь и вновь: близкие выживших втягиваются во все расширяющийся водоворот потерь и боли, иногда у них самих развиваются депрессия, тревога и ПТСР. Это семейное заболевание, и мы называем его ПИТ-синдром-С («С» в значении «семья»).
Многие семьи не справляются с ПИТ-синдромом. Браки заканчиваются разводом, братья и сестры ссорятся, а друзья отворачиваются, не в силах справиться.
Я рад, что, несмотря на их проблемы, Руссо все еще есть друг у друга.
Когда солнце село и наш ужин подошел к концу, маленький Макс вскарабкался на колени дедушки – мальчик был единственным, кто не обращал внимания на его боль. Я наблюдал, как они прижимались друг к другу, и надеялся, что в этот момент Энтони забыл о мучениях. Что он рад тому, что жив.
* * *
Как врачу интенсивной терапии мне трудно принять, что Ричард Лэнгфорд, Сара Бет Миллер и Энтони Руссо испытывают серьезные проблемы со здоровьем мозга и тела, которые возникли после их пребывания в отделении интенсивной терапии и от которых они все еще страдают сегодня, более десяти лет спустя. Как врачи мы думаем, что выполняем свою работу, спасая жизни, которые наверняка были бы потеряны. Наша единственная цель – помочь пациентам, но теперь мы видим нанесенный вред. Хотя работа, которую мы проводим в ЦКЗМДиВ, может облегчить их страдания, она и близко не способна избавить от всех проблем. У пациентов и их близких всегда будут остаточные боли и постоянные препятствия.
Ричард, Сара Бет и Энтони являются продуктами культуры интенсивной терапии старой школы, которая была сосредоточена на спасении жизней любой ценой, а также которая нормализовала содержание вентилируемых пациентов в состоянии глубокого успокоения, парализованных лекарствами и часто бредящих, обездвиженных на больничных койках и изолированных от семьи и друзей. Оглядываясь назад, мы не смогли бы создать лучшую среду для развития ПИТС, даже если бы попытались. Будучи молодым врачом, я хотел изменить ситуацию к лучшему и спасти жизни. Оказывается, мне следовало сделать еще один шаг вперед в своих размышлениях и подумать о том, с каким будущим столкнется выживший пациент. Это было путешествие, которое заняло у меня более двадцати лет.
Глава 2
Ранняя история интенсивной терапии – ухабистые и покрытые гравием дороги к отделению интенсивной терапии между штатами
Меня учили, что путь прогресса не был ни быстрым, ни легким.
Мари Кюри
Однажды летом на выходные я отправился со своей семьей в Клингменс-Дом9 в Смоки-Маунтинс в Теннесси: мы следовали за журчащей рекой через лес, а затем вышли на высокогорные луга. Такое погружение в природу помогает мне очистить разум. Скрытая угроза (обычно несбывшаяся) встречи с медведем вызывает некоторое волнение, и вершина всегда застает меня врасплох. Этот раз не стал исключением, и моя грудь слегка приподнялась, когда я посмотрел на далекие горы, находящиеся почти в сотне миль от меня. Несмотря на изнуряющую дневную жару, наверху было прохладно, и это напомнило мне о том, как погода может измениться за считаные минуты. Я чувствовал себя пылинкой в огромной Вселенной, но в то же время невероятно живым, таким укорененным здесь и сейчас.
Когда мы начали спускаться, внезапно начался ливень, и мы промокли насквозь. Поэтому поспешили по тропинке к укрытию в лесу. Когда ливень наконец-то закончился, мы остановились и оглядели наши мокрые волосы и лица, одежду, прилипшую к коже, промокшие, скрипящие ботинки. Мы смеялись, у нас кружилась голова от адреналина, от чистой силы природы и нашей беспомощности в ее объятиях.
Волнение, которое я испытываю в отделении интенсивной терапии, совсем другое. Я все еще чувствую его, когда тяжелые двери распахиваются и я захожу внутрь, даже спустя столько лет. В больнице я готов противостоять любому вызову, что бросает мне природа. Если появляется критическая болезнь «из ниоткуда», то я не сдамся легко.
Каждый день начинаю с осознания, что моя жизнь влияет на множество других жизней. Прямо сейчас ко мне могут везти на каталке пациента, и это будет худший день в его жизни. Моя задача состоит в том, чтобы найти лучший способ помочь.
Срочность, волнение и угроза появления медведя – все это сопровождает мою работу, даже когда нет синего кода10. Ощущение, что всегда что-то может пойти не так, и мы должны быть готовы. Быть специалистом по интенсивной терапии – значит думать: как наша команда может победить смерть сегодня и вернуть пациента к жизни?
Когда я вхожу в отделение COVID, я особенно четко вижу ожесточенную битву, которую мы ведем против развивающегося вируса, в то время как число погибших растет, а мы отступаем. У нас множество пациентов находятся на диализе и аппаратах искусственной вентиляции легких, и несколько – на приборах экстракорпоральной мембранной оксигенации (ЭКМО). Даже с помощью аппаратов искусственной вентиляции легкие, поврежденные пневмонией, испытывают трудности, совершая обмен кислорода и углекислого газа. ЭКМО делает это за них, забирая кровь из тел и «заправляя» ее, прежде чем пустить по венам. Машины выстроены в ряд внутри и снаружи палат пациентов, иногда по две-три, – это наше оружие против смертельной болезни, включая легионы практикующих медсестер, фармацевтов, пульмонологов, физиотерапевтов, эрготерапевтов и других врачей, едва узнаваемых в их защитном снаряжении. Мы мобилизованы. И я не могу не мыслить военными метафорами.
Сейчас позднее утро, и я вижу раздраженную команду практикующих медсестер, которые двигаются очень быстро, чтобы успеть среагировать на очередной экстренный и непредвиденный случай. У их пациента только что лопнуло легкое, и ему экстренно нужно установить трубку-дренаж в грудную клетку.
Врач качает головой: «Посмотрите на рентген его грудной клетки – у него пневмония».
Я киваю. Одного взгляда хватило, чтобы понять, что одно легкое разрушено, и, когда я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на пациента, я не удивляюсь, что он с трудом дышит. Пациенты с COVID страдают от множества неожиданных осложнений. Как будто их тела подвергаются нападению со всех сторон.
Мы вмешиваемся в ход болезни и решаем одну проблему только для того, чтобы в ту же секунду, как мы отвернемся, произошло что-то еще.
За последние недели у наших пациентов отказывали легкие, затем почки и мозг. И – как будто этого недостаточно – у некоторых из них развивалась необычная утечка воздуха внутри их и так поврежденных тел. Я никогда не видел ничего подобного. У трех наших пациентов с подкожной эмфиземой деформировано тело; воздух просачивается внутрь их подкожной клетчатки; грудь, живот и даже лицо, веки и гениталии раздуты. Лишь на мгновение я задумываюсь, что это почти благословение, что близкие не смогут навестить их и стать свидетелями разрушений, вызванных COVID, но затем я отбрасываю эту мысль. Семьи отчаянно хотят увидеть своих близких, особенно когда эти близкие так тяжело больны.
Будучи молодым врачом, я думал, что органы человека работают отдельно друг от друга, но на самом деле человеческое тело похоже на один из встречающихся в фильмах старых особняков, пронизанных секретными люками и проходами, которые позволяют сбежать незамеченными. Я выучил этот урок однажды ночью, много лет назад, когда заканчивал свои десять тысяч часов работы в сфере неотложной медицинской помощи и думал, что это время, потраченное на оттачивание навыка, обеспечило мне статус эксперта. Пришел молодой человек с жалобами на боль в груди, поэтому я заказал ЭКГ и рентген и перешел к следующему пациенту. Когда пришли результаты, я поднял скан и увидел воздух вокруг сердца. Я был в замешательстве. «Сэр, что, как вы сказали, вы делали сегодня?» – спросил я. «Ничего, только ходил к дантисту!» Дантист использовал воздушно-турбинную дрель для удаления зуба, и меня осенило, что воздух, должно быть, попал в десны мужчины, затем прошел вниз по секретным проходам на шее, а далее – в грудь и в конце собрался вокруг сердца. Я заверил пациента, что с ним все будет в порядке, так как воздух рассосется сам по себе, и проверил его на следующий день, чтобы убедиться, что я был прав.
К сожалению, для наших трех пациентов с COVID лечение было не таким простым. Количество воздуха, проникающего в их тела, находится на опасном уровне, деформируя тела с каждым свистом вентиляторов. Это также указывает на то, что люди сильно больны. Когда это явление впервые проявилось в нашем отделении интенсивной терапии COVID, мы подумали, как лучше всего его устранить, возможно ли это в принципе. Мы проконсультировались с торакальным хирургом, доктором Мэтью Баккеттой, и в одном из тех разговоров, начинающихся с «О, кстати», так часто случающихся в медицине, выяснилось, что он видел это редкое заболевание раньше, будучи в Нью-Йорке много лет назад. Чтобы справиться с проблемой, он использовал технику, называемую жаберными мешками. И мы начали учиться у него. Два разреза на коже пациента, над сосками, чтобы позволить достаточному количеству воздуха медленно выходить обратно в атмосферу. Еще одна инвазивная процедура. Еще одна выигранная битва. Или, может быть, просто схватка. На сегодня.
* * *
Если вы сегодня зайдете в любое отделение интенсивной терапии во многих аккредитованных больницах неотложной помощи, то станете свидетелем того, что легко принять как должное. То, что еще пятнадцать лет назад выглядело как маленькие темные комнаты с громоздким оборудованием, превратилось в просторные, яркие и блестящие люксы, оснащенные множеством технологически продвинутых инструментов стоимостью более миллиона долларов. Это мир, который так далек от открытого отделения интенсивной терапии с его выщербленными металлическими кроватями в Благотворительной больнице. Когда внутри человеческого тела разгорается война, оборудование призвано помочь пациенту. Строительство современной палаты интенсивной терапии в Соединенных Штатах обходится примерно в 2000–4000 долларов за квадратный фут. Комната в отеле Ritz будет стоить около 400 долларов за квадратный фут, что сделает полностью загруженную палату интенсивной терапии, возможно, самой роскошной спальней на планете, даже без учета затрат на зарплату медицинской бригады, лекарства, питание и другие составляющие ежедневного ухода, такие как лабораторные исследования, жидкости, отделение радиологии и жизнеобеспечение. Пребывание там может длиться неделю и стоить в среднем 100 000 долларов.
Тяжелобольной пациент с отказывающими органами, за которым ухаживают в такой палате, может получить любую медицинскую помощь, которую предлагает современная медицина: усовершенствованный круглосуточный компьютерный мониторинг, несколько центральных систем внутривенного вливания, зонд для искусственного кормления, катетеры, дыхательная трубка и аппарат искусственной вентиляции легких, диализ почек, ультразвук, МРТ-визуализация и широкий спектр лекарств, доставляемых из стойки насосов, которая выглядит как панель управления в реактивном самолете.
Без вмешательства машин и технологий жизненно важные органы пациента, скорее всего, отключились бы и его жизнь закончилась. Но в наши дни все чаще и чаще в реанимации нам удается сдерживать смерть.
Только в Соединенных Штатах мы ежегодно тратим на здравоохранение более трех триллионов долларов, и в течение следующего десятилетия эта цифра, по прогнозам, вырастет примерно до одной пятой всего нашего ВВП. В других промышленно развитых странах подобные расходы составляют всего одну десятую ВВП. За последние два десятилетия мы удвоили сумму, затрачиваемую на неотложную медицинскую помощь, – теперь это более 100 миллиардов долларов, и данная цифра продолжит увеличиваться. Интересно, что, в то время как общее количество больничных коек по всей стране оставалось неизменным, доля коек в отделениях интенсивной терапии неуклонно росла.
По мере развития медицины и технологий, способных спасать жизни, все больше и больше тяжелобольных пациентов оказываются в больнице, – в прошлом их состояние здоровья привело бы к верной смерти дома или в домах престарелых. Теперь благодаря нашим экстраординарным решениям и лекарствам множество пациентов попадают в отделение интенсивной терапии готовыми к продолжению жизни.
Некоторые пациенты с тяжелыми формами заболеваний все чаще получают более сложную медицинскую помощь в больничных палатах за пределами отделения интенсивной терапии, поскольку медицинская аппаратура стала меньше по размеру, более распространенной и ее легче использовать широкому кругу медицинских работников. В отделениях интенсивной терапии за пациентами, находящимися на грани смерти, ежедневно ухаживают примерно в трех тысячах больниц по всей стране – это более ста тысяч коек.
Пациенты проводят более 25 миллионов дней в отделениях интенсивной терапии в Соединенных Штатах, а общемировая цифра еще более ошеломляющая.
По мере увеличения числа тяжелобольных пациентов во всем мире мы как медицинское сообщество научились лучше спасать жизни. С 1988 по 2012 год мы добились снижения вероятности смерти пациентов отделения интенсивной терапии на треть. Сепсис является основной причиной экстренной госпитализации людей в данное отделение. При этом заболевании иммунная система слишком остро реагирует на бактериальную, вирусную или грибковую инфекцию, что приводит к отказу многих органов. В 2000 году более 60 % пациентов умирали, если у них развивался рефрактерный септический шок: когда сердечно-сосудистая система разрушалась настолько, что кровяное давление необходимо было поддерживать литрами внутривенной жидкости и лекарствами, чтобы избежать немедленной смерти. Благодаря десятилетиям работы сотен ученых и исследовательских групп над проблемой сепсиса – возглавляемых такими коллегами, как доктор Дерек Ангус в Питтсбурге, доктор Кэти Роуэн в Лондоне, доктор Жан-Луи Винсент в Брюсселе, доктор Джон Маршалл в Торонто и доктор Саймон Финфер в Сиднее, – к 2020 году число случаев этого состояния сократилось вдвое и только 30 % пациентов умирали от септического шока. На протяжении всего периода непрерывного развития, в разгар нашего постоянного стремления ко все более сложным вмешательствам для спасения жизни пациентов мы начали задавать себе важные вопросы. Должно ли спасение жизни быть главной задачей врача в отделении интенсивной терапии? Действительно ли это главный показатель успеха?
* * *
Возможно, довольно трудно поверить в то, что область интенсивной терапии – настолько привычная для нас сейчас, когда мы наблюдаем, как она развивается в наших любимых телешоу, – появилась не так давно по сравнению с долгой и богатой историей медицины и берет свое начало чуть более 150 лет назад. Во время Крымской войны, в 1850-х годах, британская медсестра и реформатор здравоохранения Флоренс Найтингейл потребовала, чтобы самых тяжелобольных пациентов размещали ближе к посту медсестер, чтобы те могли за ними постоянно наблюдать. В этом и заключается суть интенсивной терапии: самые больные пациенты проходят лечение в отдельном, специальном месте. В середине 1920-х годов нейрохирург Уолтер Дэнди открыл специализированное круглосуточное отделение сестринского ухода для тяжелобольных послеоперационных хирургических пациентов в Госпитале Джонса Хопкинса – и оно стало прообразом современных отделений интенсивной терапии. Во время Второй мировой войны в Италии и Северной Африке специальные подразделения использовались для реанимации большого числа тяжелораненых солдат. В 1942 году в Бостоне, после печально известного пожара в ночном клубе Coconut Grove11, больница общего профиля Массачусетса за несколько часов создала импровизированное ожоговое отделение для ухода за тридцатью девятью выжившими, находившимися в тяжелом состоянии. Примерно в то же время братья Майо в Рочестере, Элтон Окснер из Благотворительного фонда в Новом Орлеане (с которым я познакомился десятилетия спустя) и врачи Нью-Йоркской больницы создали большие палаты для ухода за пациентами после сложных операций, таких как удаление легких, желудка и пищевода.
Создание палат, предназначенных для самых больных, оказалось чрезвычайно мудрым решением и позволило удвоить процент выживших пациентов. Однако подобные палаты стали привычным явлением в больницах США лишь в 1970-х годах.
Поначалу специализированные послеоперационные палаты являлись местом, где следить за тяжелобольными было проще всего. По мере развития медицинских технологий в них стали размещать не только самых тяжелых пациентов, но и аппаратуру, которая была призвана лечить подобных больных. Во многих отношениях эволюция интенсивной терапии шагает параллельно с достижениями современных технологий – и это не всегда идет на пользу пациентам.
Когда я учился в колледже, я прочитал «Диффузию инноваций» Эверетта Роджерса и был очарован его теорией о том, как новые технологии закрепляются и внедряются с течением времени, пока не станут мейнстримом. Роджерс определил несколько категорий людей: новаторы, ранние последователи, раннее большинство, позднее большинство и отстающие, – и я начал смотреть на окружающий мир через эту призму. Я понял, что Марвин Лессман, владелец продуктовой фермы, где я работал плантатором и сборщиком, был классическим представителем раннего большинства: каждую весну он ездил на юг в долину Рио-Гранде в Техасе, чтобы купить растения бамии и помидоров и новые виды семян для большего урожая и тем самым обогнать своих конкурентов. Несколько раз я ездил с ним и слушал его стратегию. И она работала. Наши урожаи обычно были самыми большими на многие мили вокруг. Как только я узнал о теории Роджерса, я начал видеть ее в действии повсюду, особенно в медицине. Новаторы и ранние последователи постоянно подталкивали нас вперед, достигая новых рубежей с поразительной скоростью.
Появление аппарата искусственной вентиляции легких – лишь один из таких примеров. Как показала пандемия COVID-19, эта машина является основой любого современного отделения интенсивной терапии, поскольку ежегодно спасает миллионы пациентов от неминуемой смерти. Однако аппарат, который буквально дышит за пациента, чьи легкие слишком повреждены, чтобы делать это самостоятельно, и который выигрывает время для восстановления организма пациента, – является довольно новым изобретением. В конце XIX века примитивные аппараты искусственной вентиляции легких помогали пациентам дышать, но эти устройства были далеки от современных приборов ИВЛ. Тогда пациентов клали в специальные боксы и использовали меха, чтобы расширить грудную клетку и втянуть воздух в легкие. Эти так называемые аппараты искусственной вентиляции легких с отрицательным давлением совершенствовались в течение следующих сорока лет и достигли вершины развития, когда в 1928 году Филипп Дринкер и Луис Агассис Шоу – младший изобрели устройство «железные легкие» и использовали его во время эпидемий полиомиелита 1940–1950-х годов. Поразительные фотографии того времени показывают палаты размером со спортивный зал, заполненные рядами этих приспособлений, позволяющих десяткам пациентов с полиомиелитом дышать. С помощью данных инструментов показатели смертности среди больных полиомиелитом с дыхательной недостаточностью резко снизились, что стало выдающимся достижением.
Какими бы успешными ни были «железные легкие», они очень отличались от дыхательных аппаратов с положительным давлением, которые мы используем сегодня. Эти приборы были разработаны еще до 1950-х годов, но их широкое применение началось во время эпидемии полиомиелита в Дании, когда число инфицированных и задыхающихся пациентов быстро превысило количество доступных железных легких.
Как гласит пословица, «нужда – мать изобретательства», и, когда появляется новая болезнь или известное заболевание возвращается с новой силой, медицина должна быстро адаптироваться.
В Копенгагене, где умирали десятки людей и на весь город было всего одно «железное легкое», анестезиолог доктор Бьерн Ибсен, еще один новатор и ранний последователь, предложил радикальное решение.
Летом 1952 года от эпидемии полиомиелита в Копенгагене страдали девятьсот пациентов. Из первых нескольких десятков больных, поступивших с параличом дыхания в больницу Блегдамс, двадцать семь умерли в течение семидесяти двух часов: многие из них утонули в собственной мокроте, поскольку вирус полиомиелита атаковал их нервы и не давал дышать. Директор Блегдамса, доктор Генри Лассен, оказался в трудном положении, поскольку медицинский персонал отчаянно сражался, буквально воюя без оружия. Его коллеге, доктору Могенсу Бьернебо, пришла в голову идея. Он убедил Лассена, своего босса, проконсультироваться с доктором Бьерном Ибсеном, который временно работал в Блегдамсе. Однако Лассен мыслил довоенными категориями, и его мнение разделяло большинство врачей, убежденных в строгой иерархии датской медицины. Он был у руля в течение тринадцати лет и не собирался уступать новичку со странными идеями. Вместо этого он позвал своих друзей в качестве консультантов, а эпидемия продолжала свирепствовать.
Однако Бьернебо был убежден, что Ибсен может предложить решение. Двумя годами ранее на корабле, следовавшем из Нью-Йорка в Данию, Бьернебо встретил Дорис Ибсен, которая возвращалась из Бостона. Она рассказала Бьернебо о смятении ее мужа, Бьерна Ибсена: он был обеспокоен тем, что будет работать в отделении анестезии Массачусетского университета и станет частью молодой области, которую только недавно аккредитовали в Дании. Окончив обучение, Ибсен вернулся в Данию. В июне 1952 года Бьернебо нужна была помощь с трудным случаем с младенцем, который был парализован столбняком, и, поскольку Лассен уехал в короткий отпуск, он обратился к анестезиологу. Ибсен использовал кураре, токсичный экстракт растений, чтобы расслабить мышцы ребенка, и вставил трубку в дыхательное горло, чтобы помочь дышать. Младенец умер, но позже, летом, когда разразилась эпидемия полиомиелита, Бьернебо снова подумал об Ибсене. Столбняк. Полиомиелит. Сходство очевидно.
В конце концов Бьернебо убедил Лассена разрешить Ибсену изучить записи и результаты вскрытия больных полиомиелитом и предложить потенциальное решение. И тот предложил: он прорезал отверстие в трахее (дыхательном горле) пациента и вставил трубку, чтобы врачи могли вдувать воздух непосредственно в тело с положительным давлением, а не вытягивать грудную стенку наружу с отрицательным давлением, приложенным внутри «железного легкого». Когда Лассен услышал эту идею, он засомневался, что она сработает, но в порыве внезапного смирения согласился – так удалось проверить теорию Ибсена.
В августе двенадцатилетняя девочка Виви Эберт была госпитализирована в больницу Блегдамс с параличом дыхательных мышц. Вирус проник в ствол головного и в спинной мозг, и она начала задыхаться. По словам Ибсена и Лассена, она была «в очень тяжелом состоянии, все ее конечности были парализованы. Она… задыхалась и тонула в собственных выделениях, синюшная и потная». Смерть была неизбежна. Она стала первой пациенткой, в трахею которой вставили дыхательную трубку. К трубке был прикреплен резиновый мешок, наполненный кислородом, и, сжимая его, Ибсен вдувал воздух в ее тело. Сегодня это устройство известно как дыхательный мешок. Поначалу девочка боролась, впала в кому и чуть не умерла; некоторые врачи покинули кабинет, думая, что ее конец близок. В отчаянии Ибсен дал ей 100 мг обезболивающего пентотала. Конвульсии немедленно прекратились, и, сжимая мешок с воздухом, врачи продолжали дышать за нее. Они спасли ей жизнь. Виви Эберт стала первым человеком, выжившим благодаря вентиляции легких с положительным давлением. Появился новый подход к лечению дыхательной недостаточности, и медицина интенсивной терапии шагнула вперед.
Если подход к трахеостомии был бы признан успешным, Ибсен и Лассен смогли бы лечить других пациентов с полиомиелитом в Блегдамсе. И они продолжали заботиться обо всех пациентах в недавно созданном специализированном отделении больницы. Единственная нерешенная проблема заключалась в том, как сделать так, чтобы воздух продолжал заполнять легкие после того, как трубку вставили в дыхательное горло. В результате экстраординарного проявления общественной заботы в течение следующих нескольких месяцев около полутора тысяч студентов-медиков и стоматологов из Копенгагенского университета сидели у кроватей трахеотомированных пациентов и вручную вентилировали их легкие днем и ночью, пуская воздух, пока те не окрепли достаточно, чтобы дышать самостоятельно.
Несмотря на масштабы катастрофы в области общественного здравоохранения, к середине ноября уровень смертности среди больных полиомиелитом с дыхательной недостаточностью резко снизился с 87 % до 31 %.
Дальновидность Ибсена и Бьернебо привела к огромным изменениям в медицине и роли, которую машины и технологии будут в будущем играть в уходе за пациентами. В Стокгольме, Швеция, когда разразилась следующая европейская эпидемия полиомиелита, инженеры и ученые использовали опыт спасательного подхода Ибсена и приступили к разработке первого поколения аппаратов искусственной вентиляции легких с положительным давлением. Машины работали на электричестве и устраняли необходимость в ручной вентиляции мешками.
Именно от этих рудиментарных проектов в Копенгагене мы можем провести прямую линию к современным компьютеризированным аппаратам искусственной вентиляции легких, которые сегодня можно найти в любом первоклассном отделении интенсивной терапии. Кроме того, отдельные больничные палаты Ибсена, предназначенные для тяжелых пациентов с респираторными заболеваниями, стали образцами для больниц Дании и за ее пределами, где начали создавать палаты, полностью выделенные для подобных больных.
Я всегда преклонялся перед этой историей, а также изобретательностью и решительностью врачей перед лицом эпидемии, мобилизацией студентов, помогающих искусственно вентилировать легкие пациентов. Но особенно меня зацепила случайность встречи на корабле Бьернебо и жены Ибсена Дорис, которая в конечном счете свела двух мужчин вместе. Как будто так и должно было быть. Судя по всему, такие случайности очень часто происходят в медицине – и в маленьких, и в больших масштабах.
Лишь недавно я узнал, что Виви Эберт хотя и прожила еще двадцать лет, много читала, рисовала акварелью, влюбилась и вышла замуж, тем не менее, когда девочка покинула Блегдамс, она была парализована и нуждалась в помощи аппарата искусственной вентиляции легких до конца своей жизни. Ее судьба не делает изобретательность Ибсена менее впечатляющей и не умаляет важной роли, которую эпидемия полиомиелита в Копенгагене в 1952 году сыграла в развитии медицины интенсивной терапии. Это лишь еще одно напоминание, что те, кто пережил тяжелую болезнь, и те, кто продолжает бороться даже после своего спасения, являются центральной частью этого повествования. И все же их истории часто остаются незамеченными.
* * *
Инновации в области интенсивной терапии продолжали стремительно развиваться. С 1940-х до 1960-х годов наблюдалось захватывающее развитие в области медицинских технологий, когда больницы наполнили новые изобретения. Искусственная почка была создана в 1944 году, затем в 1960-х годах она была уже клинически пригодна. Это была эпоха кардиостимулятора, аппарата искусственного кровообращения, ультразвукового сканера, дефибриллятора и различных модификаций новейшего аппарата искусственной вентиляции легких. Эти аппараты предлагали различные способы дозирования кислорода, кроме того, каждый из них был снабжен сигнализацией, которая предупреждала медицинский персонал о проблемах с давлением воздуха.
Началось массовое производство чудесного препарата под названием «пенициллин», а знания о различных группах крови и правильном хранении этой крови привели к тому, что ее можно было собирать и доставлять для переливания тяжелобольным пациентам. Подобные достижения в области банка крови случились благодаря большому количеству американских солдат, служивших во время Второй мировой войны. Доктор Чарльз Дрю, чернокожий хирург и медицинский исследователь, создал средство для обработки и сохранения плазмы (жидкости без эритроцитов), позволяющее транспортировать и хранить ее до тех пор, пока это необходимо. Он возглавил национальную программу по хранению крови для Американского Красного Креста, поощряя жителей США сдавать кровь для переработки в плазму в рамках поддержки солдат, что привело к спасению бесчисленных жизней; переливание крови стало обычным явлением в современной медицинской системе.
Раз уж мы отметили огромный прогресс, то нельзя не упомянуть и о таких постыдных вещах, как расовая сегрегация и расизм, которые происходили в то же время. Изначально только белым американцам разрешалось сдавать кровь (это означало, что самому доктору Дрю сдавать кровь было запрещено), однако после протестов чернокожим тоже разрешили быть донорами, но на сегрегированной основе. Кровь помечалась как «кавказская» или «негроидная». Это стало стандартной практикой, которая применялась во всей системе здравоохранения США до принятия Закона о гражданских правах в 1964 году, и только в конце 1960-х и начале 1970-х годов Арканзас и Луизиана положили этому конец.
На протяжении столетия продолжали появляться медицинские инновации, и были проведены первые операции по пересадке печени, легких, поджелудочной железы и сердца. Это было хорошее время, когда врачи спасали жизни пациентов с помощью новомодных технологий.
