Alan Ansen
The Table Talk of W. H. Auden
Copyright © 1990 by Alan Ansen
© Издательство Ольги Морозовой, 2017
© Марк Дадян, перевод, комментарии, 2017
© Глеб Шульпяков, предисловие, перевод, комментарии, 2017
Осенью 1946 года Уистен Хью Оден читал курс лекций в нью-йоркской Новой школе социальных исследований. На дополнительный дневной семинар к нему пришел молодой человек, выпускник Гарварда и поклонник творчества поэта. Звали молодого человека Алан Ансен.
В тот день Оден читал лекцию о «Виндзорских насмешницах» Шекспира, рассуждая в том смысле, что сама пьеса скучна, а вот опера Дж. Верди «Фальстаф», написанная на ее основе, гениальна. «Поэтому предлагаю перейти ко второй части нашей лекции», – сказал с кафедры Оден и достал проигрыватель с пачкой грампластинок. В аудитории зазвучал Верди.
Неизвестно, как относились к Одену его студенты; в то время он еще не был «великим поэтом XX века», срок его пребывания в Штатах сводился к семи годам, и только последний из них он прожил в качестве гражданина этой великой страны. Но ведь и Набоков еще не был автором «Лолиты», когда устраивал представления на собственных лекциях. Единственным человеком, который подошел к Одену после лекции, был Алан Ансен. Он предложил помочь донести стопку пластинок, Оден согласился. По дороге они разговорились. Оказалось, что Ансен пишет курсовую работу по обширному поэтическому опусу Одена «Море и зеркало» и зачитывается ранней лирикой поэта, напечатанной в издательстве «Рэндом Хаус». По поводу переложения литературных сюжетов для оперы Ансен заметил, что на этом поприще Верди знавал и провалы – «…взять хотя бы „Эрнани“ Гюго», – и процитировал Одену на память фрагменты из других пьес Шекспира. Это было неожиданно смело и в духе самого Одена. Вскоре они подружились, если так можно выразиться о людях разных поколений, культурных традиций и – возможно – разной сексуальной ориентации.
Оден стал часто приглашать Ансена после лекции – посидеть в баре или зайти на рюмку хереса к нему домой. В то время Оден, расставшись со своим любовником Честером Каллманом, жил анахоретом, и Ансен поначалу просто скрашивал вечера поэта. Постепенно молодой человек стал выполнять некоторые обязанности литературного секретаря. Именно Ансен перепечатал на машинке раннюю версию сборника эссе Одена «Рука красильщика» и рукопись либретто к опере Стравинского «Похождения повесы». Он же помог Одену в работе над антологией английской поэзии и древнегреческой литературы.
Все это время Ансен не расставался с блокнотом. Он записывал лекции Одена, но по мере сближения стал фиксировать и его повседневные разговоры. Случалось это, как правило, во время таких вот посиделок в кафе или дома под красное сухое или мартини, когда речь Одена приобретала афористичный блеск и точность, а Ансену оставалось только вовремя подавать реплики и стенографировать. Можно сказать, что «Застольные беседы» (Table Talk) с Оденом – это еще и шедевр ручного труда в эпоху, когда магнитофон не стал бытовой техникой. Время их активного общения, однако, довольно быстро подошло к концу. В 1947 году Оден помирился с Каллманом, уехал за океан и пути собеседников разошлись. Оден все чаще проводил время в Европе – на острове Искья (Италия) и в Австрии. Ансен тем временем сблизился с битниками и Берроузом, его все больше увлекала их стилистика. Несколько раз они с Оденом встречались – в Афинах и в Венеции. С 1967 года Ансен раз в год на неделю заезжал к Одену и Каллману в австрийский Кирхштеттен. В 1970 году они втроем совершили паломничество в Иерусалим и больше уже не виделись – через три года великий поэт и мыслитель XX века, У. Х. Оден, умер.
Рукопись Table Talk тем временем оказалась в нью-йоркской публичной библиотеке. Ею все чаще пользовались исследователи творчества Одена, ссылаясь в работах на те или иные высказывания поэта из рукописи Ансена. Вскоре встал вопрос об издании самой рукописи – что и было сделано в 80-е годы. К моменту публикации Table Talk уже существовали «Диалоги с Оденом» Ховарда Гриффина. Правда, мыслитель и писатель Гриффин играл в них роль равноправного собеседника и подобная ситуация – как и присутствие диктофона – настраивала Одена на ответственный разговор о «важных вещах». Другое дело – Ансен. С ним Оден мог не церемониться. С Ансеном Оден разглагольствовал по собственному усмотрению – а что там записывает этот парень, бог знает. В ту одинокую пору жизни ему нужен был собеседник, «уши» – чтобы формулировать и шлифовать, проговаривать мысли. Роль Ансена сводилась к провокационным вопросам, которыми он просто подливал масла в огонь оденовского красноречия. Когда Table Talk был издан, критики деликатно намекнули, что великие поэты бывают в обычном разговоре чудовищными болванами, так что не следует принимать высказывания Одена слишком всерьез. Литературный аналитик и не мог бы поступить иначе. Однако простой читатель помнит, что мы имеем дело с сырым материалом разговорной речи, которая не допускает полутонов и автоматически стремится свести любое высказывание к максиме. Table Talk – это и есть такая автоматическая, спонтанная речь. Источник ее радикализма, однако, не в том, что автор не понимает предмета, о котором говорит, а в том, что, наоборот, знает предмет разговора слишком хорошо и теперь, за рюмкой, может позволить себе свести серьезную мысль к двум фразам провокационного свойства. Что в характере не только поэтического мышления, но и самого Одена, который до конца жизни оставался поклонником другого великого «афориста» – Оскара Уайльда.
Если классические «диалоги» – «С Оденом», «Со Стравинским», «С Бродским» – выстраивают контекст внутри самих себя, то текст Table Talk в этом смысле абсолютно беспомощен, а потому часто работает против своего автора. Комментарий же способен «оперить» высказывание Одена контекстом, поскольку почти каждое «разговорное» утверждение поэта можно найти в развернутом виде в его же эссе, или стихах, или музыке упоминаемых опер. Найти – и сопоставить. А сопоставив, проследить работу мысли по мере ее превращения в устную речь (и обратно, соответственно). Именно эту цель и преследуют комментарии, помещенные в данной книге.
И еще: Table Talk – очень американская книга. Она попала ко мне в руки по случаю – я купил ее в книжном магазинчике Prarie Lights в Айова-сити в 1999 году, когда еще только открывал для себя эту великую страну. Читая книгу, я чувствовал внутреннее созвучие с ней, ведь разговор здесь идет с постоянной оглядкой на две мировые системы, в которых жил Оден, – на европейскую (а точнее, английскую) и американскую. В этой книге Оден – новый американец, тоскующий по консервативным, традиционным ценностям. И в то же время – англичанин-иммигрант, который в восторге от достижений «американской демократии». И это именно тот «букет» чувств, который и сегодня испытывает человек, впервые пересекающий Атлантику. Книга Table Talk неожиданна еще и как свидетельство опыта переселенца, которым Оден невольно делится со своими читателями.
В этой книге Оден – поэт, требующий особого для себя как поэта статуса в стране с «горизонтальным» обществом. Он же и активный член этого «горизонтального» общества. Он регулярно ходит на выборы и с ужасом смотрит на катастрофические последствия Второй мировой для Европы с ее традиционно «вертикальными» обществами. Переходы от одной системы мышления к другой происходят внутри текста с головокружительной скоростью. На вопрос об Эзре Паунде Оден отвечает, что не приемлет его политических воззрений. И тут же – на предложение прочитать новую главу его Cantos – реагирует: да, непременно.
Table Talk это одновременно и быстрое, и очень медленное чтение. За каждую фразу здесь отвечает система прожитых ценностей и просто реальный человеческий опыт. В этой книге Оден проживает лучшую пору своей жизни. Сорока лет от роду, он уже ушел от марксизма и Фрейда, но еще не безнадежно «вошел» в христианство и философию Кьеркегора. В этот период жизни он на перепутье – слушает оперы в «Метрополитен», тоскует о возлюбленном. Он сопоставляет и мыслит, и, несмотря на количество выпитого, которое упоминается в книге, это и самая трезвая эпоха его жизни. Ничего еще не решено. Война окончена, но никто не представляет до конца ее кошмарных последствий. Век тревоги достиг высшей точки траектории – и замер в пространстве Истории. Что будет дальше? Третья мировая? Эра милосердия? Как повернется судьба Одена и «всех этих Соединенных Штатов»? Европы и Англии? России? Литературы?
Глеб Шульпяков
Оден пригласил меня на чашку кофе к себе домой, на Корнелиа-стрит 7, 4E1. Обстановка: в передней – раковина, плита и огромная деревянная столешница. В большой комнате – два глубоких уютных кресла, обитых коричневым бархатом, между ними – журнальный столик. Койка, застеленная голубым одеялом. Ряд книг на длинной полке. Среди них – многотомный Оксфордский словарь английского языка. На мое предложение вытереть кофейную посуду Оден отвечает отказом – это не к спеху.
Оден. Я переехал с Пятьдесят седьмой2. Слишком дорого. Один мой студент из Беннингтона, у которого, кажется, шашни с комендантом дома, предложил мне эту квартиру. В следующем году я получу профессорскую должность имени Чарлза Элиота Нормана в Гарварде–12 тысяч долларов в год3. А теперь я покажу вам портреты моей первой большой любви.
Ансен. Кто-то из участников спектакля «Волны»?4
Оден с притворным возбуждением роется в книгах, наконец открывает одну из них и показывает мне картинки, на которых изображены насосные установки. Оказывается, он привез эти книги с картинками из родного Бирмингема, когда последний раз был в Англии. Он признается, что испытывает глубокую привязанность к насосным установкам и отлично в них разбирается. Он показывает мне несколько иллюстраций из «Исландских легенд». Потом, широко улыбаясь, – несколько пейзажей и свои детские фотографии, а также книги о посещениях заброшенных шахт, принадлежащие перу перепуганных англичан ранневикторианской эпохи.
Ансен. Тут вам хватит материала на целую книгу прозы.
Оден. Нет, не думаю. Мне кажется, литературная критика должна существовать в форме необязательной беседы. Хемингуэй5, например, чрезвычайно ограничен в своих возможностях. У него техника – для коротких рассказов, когда люди встречаются поздно вечером в баре, болтают и расходятся. А не для романа. Почему он не пишет рассказы о жизни богачей? Да, нас, наверное, ожидает ренессанс готического и барочного стилей в литературе. И уж конечно все зайдет слишком далеко. Но и Хемингуэя с нас достаточно. В конце концов, синтаксис Генри Джеймса6 не так и сложен.
Ансен. А что вы думаете о Джеймсе Фаррелле?7
Оден. Фаррелл – это очень мрачно. Таких, как Стадс Лонигэн, надо убивать в детстве. Это весьма прискорбно, но когда у героя начисто отсутствует свобода воли, чтение становится невыносимо скучным. Фаррелл просто не умеет наблюдать. Поэтому весь замечательный материал, который можно было собрать о Чикаго, пошел псу под хвост. Стадс Лонигэн не совершил ни одного интересного поступка, ничего, чтобы помочь себе. Конечно, Фаррелл написал своего Лонигэна в пику рассказам из «Сатердей ивнинг пост», в которых главные герои демонстрировали почти бесконечную свободу воли. Но даже если такой герой, как Лонигэн, существует в природе, это еще не значит, что его надо воспроизводить на бумаге. Правда, неограниченная свобода – тоже не дело.
Ансен. Вы знаете, я был несколько удивлен, когда узнал, что вы адаптировали для сцены «Герцогиню Мальфийскую». Есть ли там ваши собственные строки?8
Оден. Нет, ничего в таком роде там нет. Я взялся за это только ради денег. Я не был режиссером – просто адаптировал текст. У них был хороший режиссер, такой джентльмен – но с хваткой. А потом он ушел оттуда. Актеров в наши дни надо держать в ежовых рукавицах. Они так ленивы. У театральных актеров нет профессиональной гордости. А ведь она есть даже у тех, кто находится ступенькой ниже, – у людей из мюзик-холлов, например, и даже у простых акробатов. С тех пор как актеры превратились в джентльменов, театр стал ни к черту…
Ансен. Со времен Генри Ирвинга9.
Оден. Со времен Карла II… Эмпсон10 как-то заметил, что английский театр пришел в упадок, как только из драмы исчезли побочные сюжетные линии. Интересно, почему они исчезли? Конечно, если сцена оформлена в реалистической манере, резкие повороты сюжета на ней невозможны. Кстати, Эмпсон – очень хороший критик. Он глубоко чувствует поэзию. Не в пример некоторым занудным авторам из «Сазерн ревью».
Джей Лафлин так рассказывал об Элизабет Бергнер. Она лежит в кровати в стеганой ночной кофточке и читает «Мальчика Давида» Барри. Воздев очи горе, она прижимает книгу к груди и произносит: «Это написал не Барри, это написал Господь». С самой Бергнер довольно легко, но о других я бы этого не сказал. Она, правда, позвякивает ложкой о чашку, когда размешивает чай. Канада Ли – он играл Босолу – просто невыносим. Он не понимает, что происходит. Я просил Джона Каррадайна произнести несколько строк, а он и говорит: «Я их произнесу, но прожить я их не смогу». С пьесами Ишервуда я не испытывал особых затруднений. С Дейм Мэй Уитти всегда было хорошо работать11.
«Рождественская оратория» была написана до «Зеркала и моря». Это – единственный случай, когда я напрямую работал с сюжетом из Священного писания. У меня тогда умерла мать12, и мне хотелось посвятить что-нибудь ее памяти. Я долго сомневался, в каком порядке расположить эти две вещи.
Вы знаете, представить Христа в искусстве все-таки невозможно. К старым мастерам мы просто привыкли и воспринимаем их автоматически, но в свое время их полотна, должно быть, казались современникам оскорбительными13. Хорошо, можно изобразить Его при рождении или после того, как Он умер. Еще, может быть, – после Вознесения. Но Христос исцеляющий? Или благословляющий? Попробуйте сделать это, и интерес зрителя немедленно переместится на людей, которые Его окружают. В подобных изображениях художник использует схему, но по завершении работы ты понимаешь, что перед тобой всего только схема. Двоякая природа Христа соответствует Сущности и Существованию.
Ансен. А как же «Страсти по Матфею» Баха? По-моему, Иисус в сцене причастия вполне убедителен.
Оден. Да, но здесь идет прямое цитирование Евангелия, здесь дело в чувстве, которое рождает музыку, а не наоборот.
Ансен. Если воспринимать Иисуса как миф, тогда Его можно представить средствами искусства. Посмотрите хотя бы на «Иисуса воскресшего» Микеланджело.
Оден. Да, если рассматривать Его как воплощение солнца. Иисус как миф нашел свое отражение не только у Микеланджело – возьмите Андреа дель Сарто, например. Конечно, Микеланджело начинал как платоник, но на закате жизни… Нет, святого невозможно изобразить в искусстве. Получается скучно. Святые – это ведь как герои рассказов «Сатердей ивнинг пост»: люди с бесконечной свободой воли. Вот почему дядя Том вышел таким скучным.
Ансен. Вот уж неправда! А как насчет Толстого?
Оден. Он ведь не позволяет своим героям полностью превратиться в святых, не правда ли? Они у него только на пути к святости. У героев Достоевского первый признак святости – душевная болезнь. Она же спасает и Дон Кихота, который, безусловно, был святым. Апостол Павел проповедует как святой, но святого узнаешь не по словам, а по наитию.
Ансен. Интересно, а вам нравятся труды казуистов?
Оден. Кардинал Ньюмен очень хорош: «Грамматика согласия», «Мысли об университете» и некоторые из «Проповедей»14.
Ансен. Католики склонны преувеличивать его значение в ущерб другим замечательным авторам.
Оден. Некоторые католики вовсе не думают о нем так хорошо. Кардинал Маннинг15 даже не считает его католиком. Ньюмен выступал против доктрин непогрешимости и непорочного зачатия.
Ансен. Это и похоронило надежды на воссоединение церквей.
Оден. Надежды на воссоединение были похоронены после Ратисбонского собора 1541 года. Некоторые либеральные кардиналы предложили формулу примирения, однако папа заставил их замолчать. И это означало конец власти Собора. Это позор. Протестанты стали поборниками национальной идеи, в противоположность всемирной церкви. Поначалу католиков обвиняли в чрезмерной светскости. Что ж, это не страшно, таково общечеловеческое искушение. Но позже их невзлюбили за то, что они итальянцы и ирландцы.
Ансен. Некоторые из их лучших представителей – англичане и немцы.
Оден. Да, но сами католики относятся к ним с большой суровостью. Знаете, они ненавидят Маритена16, но терпят его, потому что он так им необходим.
Ансен. Вам нравятся стихи Брехта из его датского сборника: «Schlage keinen Nagel in die Wand»?17
Оден. Нет.
Ансен. Возможно, вам пришлась по душе «Dreigroschenoper»?18
Оден. Да, я видел ее в Берлине.
Ансен. Полагаю, это сопровождалось беспорядками.
Оден. Нет, нацистов тогда почти не было видно. Уличные беспорядки с политической подоплекой начались только после выборов 32-го, когда нацисты получили так много мест в рейхстаге. В 1930-м они выглядели жалкими и собирали пожертвования на улицах.
Ансен. Вас много читают в Германии?
Оден. Туда невозможно провезти книги. Несколько человек из русской зоны, с кем я состоял в переписке, попали в черные списки властей. Не потому, что они переписывались со мной, но это показывает, что происходит с людьми, обладающими обычными эстетическими интересами.
Ансен. Я не знал, что вы преподавали в Беннингтоне.
Оден. Да, в течение одного семестра я заменял лектора, получившего стипендию Гуггенхайма. Сказать по правде, Беннингтон – сущий бордель. Однажды около одиннадцати вечера я услышал стук в дверь. В комнату вошла девушка и просто отказывалась уходить – настаивала, что останется на ночь. Нет, они чудесные девушки, все прекрасно. Но они болтают. Наутро они мчатся к телефону и рассказывают о проведенной ночи всем подряд. В былые времена люди говорили с большей неохотой, чем совершали поступки. Теперь же все наоборот.
Тут я поспешил откланяться.
Я задержался после лекции и подошел к Одену, чтобы показать ему приобретенную мной в тот день книжку «Испытайте себя!» Кьеркегора.
Ансен. У вас она есть?
Оден. Да, мне кажется, теперь у меня есть все его книги. Ну, если не считать нескольких назидательных трактатов, выпущенных малоизвестными издательствами, но не так уж мне и хочется их иметь. Почему бы нам не выпить?
Ансен. Здорово. Как вы считаете, Шекспир согласился бы с вашей интерпретацией его произведений?
Оден. Какая разница – согласился или нет? Есть текст, и этого вполне достаточно. И вообще Шекспир писал «Генриха IV», преследуя две цели: показать молодому человеку «Сонетов», насколько опасен тип вроде принца Генри, и показать ему же, что такое по-настоящему главный герой. Ведь запоминается в конечном итоге не кто-нибудь, а Фальстаф!19
Ансен. У вас есть на примете какой-то бар?
Оден. Нет, мы пойдем ко мне домой.
Ансен. Не хотелось бы выглядеть назойливым.
Оден. Но я ведь сам вас приглашаю. И потом, я все равно вас скоро прогоню, так что можете не беспокоиться. Я сейчас работаю над составлением антологии произведений Бэтжмена20. И еще я только что закончил свою книгу.
Ансен. «Век тревоги»?
Оден. Да. Получилось страшно затянуто. Я еще не отошел от книги. Не знаю, как ее будут воспринимать в таком виде21.
Ücretsiz ön izlemeyi tamamladınız.