Kitabı oku: «Цветы на нашем пепле. Книга 1. Генезис», sayfa 2

Глава 2

Если в небе горит звезда, звезда,

То не ты ли зажег ее?

Если в сонном ручье вода, вода,

То не ты ли пролил ее?

Если ты задумал уйти совсем,

Не уйдет ли с тобой весь мир?

“Книга стабильности” махаон,

т. VI, песнь II; мнемотека

верхнего яруса.

В первый и единственный раз до этого Ливьен наблюдала кота в верхнем ярусе инкубатора, на экскурсии по галерее фауны. Несмотря на огромные размеры, зверь показался ей удивительно грациозным и подвижным. Даже милым. Рядом с ним домашний любимец бабочек, гигантский богомол, смотрелся бы медлительной и неказистой букашкой. Да он и был насекомым, не более того. Кот же был ТЕПЛОКРОВНЫМ, и, именно поэтому к бабочкам был в какой-то степени ближе. Однако, отсутствие крыльев – у него и у нескольких более мелких теплокровных (исключая, само-собой, птиц), населяющих Землю (все они были грызунами) – казалось Ливьен патологией.

Совершенно бессмысленный с позиции рациональности, мохнатый, напоминающий гусеницу, отросток сзади туловища указывал на то, что предки монстра все же летали: у птиц хвост имеет важное аэродинамическое значение. Но почему этот рудиментарный отросток не только не исчез вместе с крыльями, но и развился до неимоверной длины, казалось загадкой, точнее – просто капризом природы.

И все же там, в галерее, когда цельнослюдяные стены делали кота абсолютно безопасным для экскурсантов, Ливьен ловила себя на мысли, что не может не любоваться изяществом этого полного оптимизма животного.       Сейчас же, очнувшись и увидев над собой склонившуюся кровожадную полосатую морду, она испытала приступ парализующего волю ужаса.

Похоже, кот уволок ее глубоко в чащу: слух Ливьен не улавливал ни выстрелов, ни каких-либо других звуков искусственного происхождения, а ведь в лагере сейчас должен царить форменный переполох.

Бабочка лежала на мягком мху. Без сознания она, по-видимому, была не долго, во всяком случае, сейчас все еще ночь. Боль нигде не ощущалась. Значит, она не ранена. Кот сидел перед ней и внимательно наблюдал. Она шевельнулась, и кот с обострившимся любопытством склонил голову на бок.

Она перевернулась на живот и поползла. Но удавалось ей это недолго. Мягко, но мощно лапа кота придавила ее к земле и, подтянув на прежнее место, отпустила.

Ливьен быстро поднялась на ноги и побежала, расправляя на бегу крылья. Но взлететь не успела. Удар лапой повалил ее на землю. Кот встал, потянулся, сделал пару шагов к ней и, приблизившись, уселся вновь.

“Проклятый зверь! – чуть не плакала Ливьен от досады. – Он забавляется. Сейчас он сыт и будет так мучать меня, пока не проголодается, а я окончательно не выбьюсь из сил. А потом – сожрет”.

Что же делать? Притвориться мертвой?

Ливьен замерла и закрыла глаза. Но кот был не так глуп. Он жаждал игр и провести его было непросто. Вытянув лапу, он выпустил коготки и осторожно притронулся к ее бедру. От укола Ливьен дернулась… Притворяться дальше не было смысла, и она вскочила. Кот отреагировал неожиданно: он вдруг подпрыгнул, и, встав на задние лапы, навис над ней всей своей тушей. В страхе она упала опять… Кот, мгновенно успокоившись, вновь уселся перед ней.       Ливьен разрыдалась во весь голос. Было ясно, что живой из этой переделки ей не выбраться. Но пусть бы он убил ее сразу!

Кот придерживался иного мнения. Он в очередной раз осторожно подпихнул ее лапой, приглашая продолжить предсмертные игрища.

Слезы душили ее, но она была вынуждена встать и, пошатываясь, сделать несколько шагов. “Если бы знать, в какой стороне лагерь, – пронеслось в ее голове, – можно было бы так, “играя”, понемногу приблизиться к нему…” Даже если бы это и не удалось, если бы это не спасло ее, появилась бы хоть какая-то надежда и цель… Но сориентироваться не получалось.

Драться? С такой махиной? Но, может быть, это хотя бы ускорит дело? Ливьен наклонилась, схватила замеченный под ногами обломок сухой ветки, двумя прыжками подскочила вплотную к зверю и, целя в глаз, с размаху ударила. Но попала чуть ниже – в щеку.

Кота такой поворот событий несказанно обрадовал. Он “испуганно” выгнул спину, шерсть его распушилась, пасть издала громкий шипящий звук… Но этот псевдоиспуг моментально перешел в баловство. Кот неожиданно упал, перевернулся на спину и, задрав морду, чтобы не потерять бабочку из виду, несколько раз поочередно то правой, то левой передними лапами легонько ударил ее по бокам. Относительно легонько. Ливьен не сумела удержать равновесия и в какой уже раз свалилась на землю.

И тут кот взвизгнул. В этом звуке уже не было игры. Ливьен удивленно подняла глаза. Кот снова стоял на ногах. Тряся головой, он старательно тер лапой нос, словно пытаясь избавиться от назойливого муравья. Нет, не от муравья, а от вонзившейся в плоть стрелы. Стрелы дикарского лука!

Ливьен огляделась, но никого не увидела.

Раздался упругий свист, и еще две стрелы угодили в цель: одна – рядом с первой, другая застряла в кончике кошачьего уха, пробив его насквозь.

Кот обиженно мявкнул и, потеряв всякий интерес к Ливьен, грациозными прыжками умчался в чащу. Но облегченно вздохнуть она не успела. Слетая с травянистых листьев папоротника, к ней высыпало не меньше двух десятков вооруженных луками диких бабочек-ураний. Все они были самцами. Их одежду составляли лишь набедренные повязки из свежих цветочных лепестков, тела были покрыты черными и фиолетовыми разводами боевой раскраски.

Сложив крылья и бесшумно, как водомеры по озерной глади, скользя по мху, они окружили Ливьен.

Обессиленная, она сумела подняться только на колени и стала поспешно поправлять одежду. Но это не очень-то удавалось ей: ударяя, кот зацепил когтями воротник форменной шелковой блузы, и все ее левое плечо было теперь оголено, а вместе с ним наружу стремилась и маленькая упругая грудь.

Все так же беззвучно кольцо дикарей, убедившихся, что цивилизованная самка безоружна, подтянулось к центру, и множество рук и спереди, и сзади принялись ощупывать ее, стягивать с нее лохмотья.       Глаза самцов горели вожделением, а лепестки их набедренных повязок не скрывали эрекции.

Душевных и физических сил Ливьен хватило лишь на то, чтобы, стоя на коленях и обхватив себя за плечи, дергаться и не позволять дикарям касаться груди.

Еще не успели на ее лице высохнуть слезы отчаяния, вызванные издевательством кота, как хлынули новые – слезы унижения и страха перед насилием. Но мало-помалу ее душу стала наполнять ярость.

“Грязные похотливые тараканы”, – прошептала она. И придумать ругательство обиднее было, пожалуй, трудно: регулярные наплывы тараканьего племени – бич Города маака. Непрошеные гости не кусались, не являлись разносчиками инфекций и не были слишком уж прожорливы. Но они были ПРОТИВНЫ. Противны, огромны и ужасно плодовиты. Еще вчера твое гнездо принадлежало только тебе, и вдруг за одну ночь его оккупировала толпа невесть откуда взявшихся тварей высотой по щиколотку и такой силы, что, не будь они пугливы и осторожны, они вполне могли бы сбить тебя с ног. Они везде бесцеремонно суют свои грязные усы, они топчутся по обеденной подстилке, переворачивая посуду… Ночью, когда ты спишь, они могут даже пройти по тебе, того и не заметив; или наоборот – выясняя, съедобна ли ты, усами и лапками тебя ощупывать… Точно так же как сейчас эти дикари. Мерзость! Тараканов следует уничтожать!

Ливьен вскочила на ноги и, сжав кулаки, оглядела трусливо отпрянувших самцов.

– Ну, давайте, давайте, подходите, тараканы! – взвизгнула она, крутанулась всем телом в махаонском боевом приеме и ударила пяткой в челюсть ближайшего дикаря. Затем расправила крылья для полета – пусть уж они лучше расстреляют ее своими стрелами…

Но не тут-то было. Левое крыло оказалось поврежденным. Да будь оно и целым, взлететь ей не удалось бы все равно: жадные руки самцов уже ухватились за края ее крыльев, и теперь она не могла даже повернуться, чтобы ударить кого-нибудь еще. Она сделала несколько попыток, но лишь ощутила боль в местах срастания крыльев с телом, и при каждом рывке боль эта усиливалась.

За исключением вопля Ливьен, вся эта сцена проходила в полной тишине. Но тут ее нарушил чей-то гортанный окрик. Дикари отпустили Ливьен и неохотно расступились. И перед ней предстал самец неожиданного вида: если бы не дикарская одежда и краска на теле, она была бы уверена, что перед ней – маака. Ни расцветкой, ни формой крыльев он ничем не отличался от горожанина. Единственным отличием было более мощное телосложение.

Бросив толпе несколько слов на их тарабарском языке, он в упор посмотрел в лицо Ливьен пронзительным взглядом небесно-голубых глаз и обратился к ней на неожиданно сносном языке маака:

– Не бойся. Не убивать. Будешь жена Рамбая, – и ударил при этом себя в грудь.

Ливьен пораженно молчала, а самец, удовлетворенно хмыкнув, взял ее за руку и потянул к себе. Но ей удалось выдернуть пальцы из его ладони и на шаг отступить. Окружавшие их дикари неожиданно громко загоготали.

Ливьен ожидала увидеть на лице своего самозваного жениха злобное недовольство, но вместо этого обнаружила лишь удивление и тень обиды.

– Рамбай, – ткнул он себя пальцем грудь, – хороший муж. Зачем не хочешь? Не красивый?

В душе Ливьен вынуждена была признать, что самец действительно красив. Но что из того?

– Я – самка, – ответила она мягко, стараясь не злить дикаря. – И я сама должна выбирать себе мужа.

– У вас так? – опять удивился Рамбай. Но тут же успокоился. – У нас не так. Ты – у нас. Пойдем. – И, снова ухватив сраженную его железной логикой Ливьен за запястье, повлек в чащу трав. Прихрамывая, она потащилась за своим “спасителем”. Толпа недовольно гудела. Но Рамбай, не обращая на это внимания, продолжал говорить:

– У нас так. Самец выбирает. Я – самец. Своих жен выбирал сам. Всегда.

Ливьен передернуло. К тому же еще и многоженство.

Тем временем ее спутник сделал какое-то неуловимое движение, и в его свободной руке появилась стрела, точно такая же, как те, что отогнали кота. Он что-то сердито проворчал, переломил стрелу пополам и бросил обломки под ноги. Ливьен не сразу поняла, что произошло. А когда поняла, поразилась: он на лету поймал стрелу, посланную кем-то ему в спину! Его поистине дикарские слух и ловкость еще раз указали ей на разделяющую их пропасть.

Через несколько секунд стая ураний пролетела над их головами, и Ливьен сообразила, что они с Рамбаем двигаются пешком только потому, что он заметил повреждение ее крыла.

– Зачем тебе жена маака? – первой нарушила она наступившее молчание и, преодолев смущение, обосновала свой риторический вопрос: – Я не смогу продолжить твой род.

– Сможешь! – радостно сообщил он, остановившись, и поощрительно улыбнулся, вводя Ливьен в краску. – Сможешь, сможешь. Меня воспитало племя. Но мои родители жили в Городе.

Вот оно что. Ливьен слышала о случаях, когда заблудившуюся в лесу молодую бабочку маака подбирали и воспитывали дикари. Но она слышала так же, что найденыш при этом так никогда и не становился полноправным членом племени, был всячески угнетаем и унижаем. Что с этим самцом дело обстоит совсем не так, тут же подтвердил он сам, говоря без гордости, а, как бы, просто констатируя факты:

– Рамбай самый меткий и самый сильный, самый смелый и самый хитрый. Рамбай давно бы стал вождем, если бы имел потомство. Все мои жены были бесплодными, потому что я – маака. Роди мне несколько личинок, и я отпущу тебя. Если захочешь. Лучше – если не захочешь, – добавил он, а затем спросил: – Имя твое как?

– Ливьен.

– Ливьен, – повторил он задумчиво улыбаясь. – Ливьен красивая. – И вдруг беззастенчиво погладил ее неприкрытую грудь. У нее перехватило дыхание.

– А если ты мне не нравишься?! – выдавила она.

– Будешь жить со мной, пока не понравлюсь. Рамбаю нужна жена, а не рабыня.

И он повлек ее дальше.

Этот дикарь не только хорош собой, но не лишен и своеобразного благородства, – отметила она про себя. Однако, в контексте его притязаний, выказывать свою симпатию решила не спешить.

Наконец-то стало возможным определить хотя бы время: чуть забрезжил рассвет. Рамбай вновь остановился.

– Здесь дом, – объявил он.

Ливьен огляделась, но не заметила ничего похожего на жилище.

– Мы живем в дуплах. – Он указал вверх, в направлении кроны огромного дерева.

– Я взлететь – не смогу, – напомнила Ливьен.

– Держись, – Рамбай подал ей ладонь, подведя вплотную к испещренному трещинами стволу.

Казалось, целую вечность карабкалась она, держась одной рукой за руку порхающего Рамбая и помогая себе здоровым крылом. Наконец они добрались до края дупла, и она, обессиленная, рухнула на пол.

– Мое гнездо – твое гнездо, – приложив руку ко лбу, произнес дикарь, по-видимому, ритуальную формулу гостеприимства, затем демонстративно отвязал от пояса шнур с острозаточенным куском кости и воткнул его в стену.

Его жилище оказалось на удивление просторным и уютным. Оно не было поделено, как городские гнезда маака, на секции; это была одна, почти абсолютно округлая комната без четких переходов между полом, стенами и потолком. Переходы были тем паче незаметны, что все поверхности были оклеены толстым слоем мягкого ворса янтарного цвета. Здесь не было ни мебели, ни какой-либо утвари; только четыре лука и множество стрел, сложенные пирамидой, стояли посередине.

Ливьен неуверенно присела на пол, и Рамбай сейчас же улегся на ворс возле нее, сладко потянулся и, уже закрыв глаза, пробормотал:

– Будем жить хорошо.

Он заснул мгновенно.

Ливьен внимательно вгляделась в безмятежное лицо.

Да, он был красив. Ее слегка отталкивали волевые черты, столь не характерные для смиренных домашних самцов маака. Но, несмотря на противоестественность, это же, как ни странно, было и по-своему привлекательно.

Почему он не боится, что она убежит? Понимает, что с поврежденным крылом она слишком беспомощна? И по той же причине не страшится, что она просто убьет его, воспользовавшись его же оружием? Или самки его племени так забиты и безвольны, что и от нее он не ожидает никакой инициативы? Или просто сам он столь прямодушен, что и представить не может такого коварства?

Она легонько коснулась его предплечья. Таких упругих, словно налитых свинцом, мышц она не видела еще никогда. Мелькнула мысль, что с таким покровителем она будет в полной безопасности. Но Ливьен тут же одернула себя: стать наложницей дикаря?! Ни за что!

А дикаря ли?       Она задумалась.

Несмотря на все трудности сегодняшнего дня, сон не мог пересилить ее возбуждения. Когда Рамбай открыл глаза, Ливьен все в той же позе сидела перед ним. Сразу, только заметив, что он проснулся, спросила:

– Откуда ты знаешь язык маака?

– Меня учила мама, – ответил он и сел.

– В Городе?

– Нет, в лесу. Вот она. – Он сунул руку в незаметную щель под ворсом пола и, бережно достав оттуда кусок высохшей светлой коры, подал его Ливьен. На коре чем-то черным неумело и схематично был нацарапан контур фигуры бабочки.

– Мама была красивая самка, – полувопросительно сказал он, явно ожидая от Ливьен подтверждения.

Но на нее рисунок впечатления не произвел, и она вернула его с неопределенным кивком.

Рамбай благоговейно коснулся коры губами и запихал ее обратно в щель.

– А как вы здесь оказались?

– Мама убежала из Города. И принесла сюда меня. Рамбай был еще личинкой.

– Почему ты называешь себя то “я”, то “Рамбай”?

– Потому что я – Рамбай, – он для убедительности выпучил глаза и пошлепал себя ладонью по груди. Но потом честно признался: – Рамбай не понял твой вопрос.

– У нас о себе всегда говорят “я”, – попыталась объяснить Ливьен, – и никогда не называют себя по имени.

– А-а, – понимающе кивнул он. – В языке маака есть слово “я”, в языке племени – нет.

Ясно: дикари не пользуются личными местоимениями, вот он и сбивается на их лексику.

– А почему твоя мама сбежала в лес? Она нарушила закон и боялась наказания?

– Нет, мама была хорошая. Она… как объяснить?.. – он в затруднении скривил губы. – Рамбай помнит, что она говорила, но не понимает… – он беспомощно развел руками.

– А что она говорила?

– Что не хотела, чтобы из Рамбая сделали думателя.

– Что? – сказанное им не укладывалось в ее голове.

– Мама говорила, что слишком любила меня. И не хотела, чтобы из меня сделали думателя. – Повторил он. – Рамбай не знает, что это значит. А это у тебя что? – он коснулся рукой ее диадемы.

– Так, – уклончиво покачала она головой. В конце концов это – единственная связь с цивилизованным миром, которая осталась в ее распоряжении. – Украшение.

Слова Рамбая о думателе повергли ее в шок. Ведь они проливали свет на многое и переворачивали все ее представления о совершенстве общественных порядков Маака.

Глава 3

Всякий был недоволен соседом своим

И покинул свое гнездо.

Но в другом лесу все вместе опять.

Разве кто-то мечтал о том?

Только ты одна осталась, о Мать.

Только ты и ушла притом.

“Книга стабильности” махаон,

т. II, песнь XI; мнемотека

верхнего яруса.

На первый взгляд, из того, что Ливьен узнала из беседы с Рамбаем, уклад жизни племени ураний показался ей простым и бесхитростным. Взрослые самки занимались хозяйством и учили тому же молодых, самцы – охотились, параллельно так же занимаясь обучением. Самец имел столько жен, сколько хотел и мог прокормить.

Первые часы, проведенные в гнезде Рамбая, она была так обеспокоена взаимоотношениями с ним, что многое пропускала мимо ушей. Но очень скоро и словами, и поведением он сумел убедить ее, что форсировать события не собирается. И она с облегчением предалась расспросам. Чем больше она узнавала, тем яснее ей становилось, что все не так просто.

Такими ли уж “угнетенными” были самки племени, если по его законам могли воспользоваться правом “развода”? Именно самка, прожив с самцом, который ее выбрал, обязательный срок – один детородный сезон – могла в любой момент безнаказанно уйти от него. Не отпустить или преследовать ее – преступление, наказуемое изгнанием самца из племени. Ушедшую от мужа самку мог взять в жены любой другой самец, и она должна была подчиниться – опять, минимум, на один сезон.

Самец же, взяв жену, уже не мог без ее согласия отказаться от нее. Как бы ни был он ею недоволен, он должен был содержать и терпеть ее столько, сколько она пожелает. Если же он, пытаясь спровоцировать самку на уход, начинал дурно с ней обращаться, по повелению вождя он наказывался – сперва публичным сечением, повторно – подрезанием крыльев, а в третий раз – смертью…

Верховная власть в племени принадлежала вождю. Такая ли уж эта власть неограниченная, если вождь остается на своем посту лишь до тех пор, пока превосходит всех прочих самцов в силе, ловкости и плодовитости? (Отсюда, кстати, желание Рамбая во что бы то ни стало иметь потомство.)

Если учесть, что Ливьен не имела информации, кто конкретно правит ее Городом, дикарская “диктатура вождя” показалась ей, пожалуй, даже “демократичнее”, чем форма правления ее собственного народа.

Первым делом Рамбай слетал куда-то и, принеся сосуд из ореховой скорлупы, залил трещину на крыле Ливьен его содержимым – тягучим соком каучука. Сок быстро затвердел, и теперь она снова могла летать, но не могла сложить крылья, что было довольно неудобно. В Городе ее вылечили бы более эффективно, но секретом искусственной регенерации дикари пока не владели. Однако со временем крыло срастется и само.

Затем Рамбай дал ей костяную иглу с буроватой грубой нитью клещевинного шелкопряда, и Ливьен кое-как починила обмундирование.

Вернув ей способность летать, Рамбай вновь не предпринял никаких серьезных мер, которые могли бы предотвратить ее побег. Он только попросил ее произнести вслух: “Ливьен никогда не покинет тебя, Рамбай, без твоего разрешения”. Глупо? Как сказать. Произнеся эту фразу, она поняла, что действительно никогда не нарушит эту клятву.

Урании, в отличие от цивилизованных бабочек, ведут ночной образ жизни. Потому еще Рамбай так обрадовался встрече с Ливьен, что именно нынешней ночью должен был состояться ежесезонный Праздник Соития, а он уже отчаялся найти самку, способную понести от него. Именно сегодня ночью Рамбай собрался вести Ливьен к Большому Костру, чтобы представить ее вождю и публично объявить своей женой. Он сообщил ей об этом до обидного легко, как о решенном деле, но Ливьен, зная теперь его удивительно добродушный нрав, решила не упорствовать. Только уточнила:

– Я правильно поняла: то, что я официально буду названа твоей женой, ни к чему меня не обязывает?

Рамбай поуточнял значения слов “официально” и “обязывает”, а потом подтвердил:

– Ты должна будешь сезон прожить в моем гнезде. А позволишь ли ты мне оплодотворить себя, зависит от твоей воли.

Натурализм его ответа слегка покоробил ее, но само положение вполне устраивало. В конце концов, она была спасена от гибели в пасти кота и от изнасилования, и капризничать в ее положении было по меньшей мере некорректно. Она только спросила полуутвердительно:

– У тебя уже были жены?

– Да. Сначала – три, и потом, когда они ушли, еще одна… самка. И больше Рамбай никого не приводил в гнездо.

– Почему они уходили?

Рамбай нахмурился, но, помолчав, ответил:

– Они не могли зачать от моего семени. Я еще не понимал этого и, достигнув зрелости, взял сразу трех жен. Я мог прокормить их. Рамбай – лучший охотник.

Настроение у него явно испортилось, и Ливьен пожурила себя за бестактность. Но любопытство опять пересилило:

– Зачем же ты взял потом еще одну?

Он отвечал неохотно:

– Вайла была самой красивой девушкой племени. Она целый сезон тайно приходила ко мне и просила взять ее. Она хотела в мужья только Рамбая. Другие самцы знали это и не брали ее: она была бы им плохой женой. Вайла плакала и говорила, что сможет зачать от меня. Она очень этого хотела. Но этого не случилось.

Рамбай замолчал, отвернулся и уставился в стену. Ливьен прикусила язык. Ей очень хотелось узнать, куда же делась красавица Вайла, но она удержалась и не стала бередить явно не зажившую еще рану.

Конечно же она не собиралась прозябать здесь весь “детородный сезон”. План ее был таков: пожить тут еще два-три дня, укрепить свою дружбу с Рамбаем, а затем – уговорить его отправиться вместе с ней на поиски экспедиционного каравана (справиться с этой задачей в одиночку она вряд ли смогла бы).

Такой поворот был тем более вероятным, что не только она расспрашивала Рамбая, но и он проявил живейший интерес к “Городу мамы”. Ливьен рассказывала ему о хитинопластовых тоннелях улиц, переполненных весельем и случайными встречами, где для полета даже не нужно двигать крыльями, а следует лишь подняться к потолку, и поток искусственного ветра сам донесет тебя туда, куда нужно. Рассказывала о сферических парфюм-галереях, где сливки общества предавались наслаждению дегустации самых утонченных ароматов. Рассказывала и об инкубаторах, в которых не гибнет ни одна личинка, проходя путь от гусеницы и куколки до полноценной бабочки…

Правда, все это она и сама помнила уже не слишком хорошо, все это относилось к довоенному времени. И она рассказывала ему о сейсмических, электростатических и термитных минах махаонов, о нашествиях зараженных бешенством лесных клопов, об искровых автоматах и о кладбищах личинок…

Глаза Рамбая вспыхивали то восхищением, то бешенством. Она была уверена, что рано или поздно сумеет уговорить его отправиться с ней.

Наступила ночь.

Ливьен и Рамбай выпорхнули из дупла и полетели на еле уловимый запах Большого Костра. Впервые ночью в лесу Ливьен была без оружия и вне группы горожан-коллег. И, как ни странно, именно это заставило ее почувствовать, что лес – не враждебное и непонятное ей существо, а скорее наоборот – добрая мать, давно забытая дочерью, но всегда готовая принять ее.

Луна двигалась вместе с ними, и Ливьен отчетливо слышала, как то тут, то там падали на землю спелые плоды и сухие ветки, слышала, как цикады оглашают чащу золотистым звоном, и даже раздающийся время от времени крик неизвестной птицы казался не угрожающим, как обычно, а напротив – приветливым и радостным…

Может быть, так ей кажется от того, что рядом с ней Рамбай, и исходящее от него ощущение силы, надежности и спокойствия так не походит на вечную настороженность ее соплеменниц, стократно усиливающуюся в лесу?

Где-то в направлении их полета все яснее слышалось ласковое журчание ручья. Так и должно быть – поселение не могло расположиться слишком далеко от водоема.

Вскоре меж стволами мелькнул свет, а еще через несколько минут они вылетели к поляне с костром. И глазам Ливьен предстало живописнейшее зрелище. Точнее – действо, ведь составляющими его являлись не только зримые образы, но и звуки, и запахи.

Ритмичная пульсация низкого, на пределе слышимости, но мощного гула создавалась ударами копий воинов о натянутые меж деревьев толстые флуоновые паутины-струны. В такт им, искрясь, менялся цвет пламени огромного костра. Рамбай уже рассказал Ливьен о механизме этого чуда: костер выложен слоями специально подобранных горючих веществ, и слои эти имеют такую, точно рассчитанную, толщину, что скорость их сгорания соответствует ритму музыки. Так же ритмично менялись и запахи: слои были пропитаны благовониями.

Над костром в неистовом воздушном танце кружилось не менее пятидесяти обнаженных самок-девственниц, крылья которых, покрытые серебряной пыльцой, отражая огненные блики, создавали в полутьме калейдоскоп из быстро сменяющих друг друга геометрических орнаментов.

Темп волшебного танца и ударов по струнам нарастал. Ливьен, уже усевшаяся вместе с Рамбаем на ветку ближайшего к костру дерева, онемела от восторга.

Внезапно на ее слух со всех сторон обрушилась волна гортанных и в то же время мелодичных выкриков. Она огляделась. Деревья были усыпаны бабочками. Это были пары или группки – самец и две или несколько самок. И все они пели.

Пел и Рамбай, воздев руки и ритмично раскачиваясь из стороны в сторону. И Ливьен тоже захотелось включиться в этот хор, влить свой голос в раскатистый гармоничный поток… Но она не знала слов, не знала языка, на котором пелся этот гимн вечности жизни. (Так интуитивно она определила смысл этого песнопения.)

Оно прекратилось так же неожиданно, как и началось. Хоровод танцующих рассыпался, и в тот же миг из Костра в звездное небо фонтаном искр ударил разноцветный фейерверк. Гигантская лилия расцвела и опала. Костер горел теперь ровным желтым пламенем, а над ним зависло странное сооружение. На небольшой прозрачной площадке из паутины возлежал стройный мускулистый самец с головой, украшенной высоким башнеобразным убором. Нетрудно было догадаться, что это и есть вождь племени. Десятки нитей, словно спицы от оси, тянулись от его ложа к держащим их, порхающим в некотором отдалении, воинам.

В прерываемой лишь потрескиванием костра и журчанием ручья тишине вождь негромко произнес отрывистую фразу. Подданные нестройным хором ответили ему. Вождь вновь что-то коротко произнес, и с ветки одного из деревьев слетела пара бабочек – самец и самка.

Приблизившись к вождю, они зависли на расстоянии нескольких шагов от него. Вождь то ли проговорил, то ли пропел несколько фраз.

– Что он говорит? – шепотом спросила Ливьен.

– Рассказывает им, кто они, – шепнул Рамбай в ответ.

– Не поняла…

– Рассказывает им об их прошлой жизни, и теперь все сказанное станет их точным прошлым.

Ливьен не поняла все равно. Единственное разумное предположение: этот обряд – аналог уточнения анкетных данных перед регистрацией брака у горожан. Да, пожалуй, так.

Вождь закончил, самец-жених что–то ответил ему.

– Сказал, что все верно, – не дожидаясь вопроса, шепнул Рамбай.

Ливьен молча кивнула.

Вновь заговорил вождь.

– А теперь?

– Рассказывает им их будущую жизнь.

Предсказание? Или просто напутствие?

Вождь замолчал. Неожиданно самец и самка сложили крылья, быстро взялись за руки и рухнули вниз. У Ливьен перехватило дыхание. Но примерно в метре от вершины языков пламени бабочки отпустили друг друга и, взмыв вверх, полетели к своему дереву. Зрители загомонили, но тут же притихли: следующая пара уже порхала возле вождя.

Много раз повторялась одна и та же процедура. Вождь называл имя и к нему подлетал жених с одной или несколькими невестами. Брачующиеся выслушивали наставления и, совершив ритуальное падение к Костру, возвращались на свое место.

– Как он может упомнить их всех, да еще и подробности их жизни? – поразилась Ливьен.

– Не помнит, – пояснил Рамбай. – Советуется со жрецами, и они говорят ему все, что знают.

– Где они? – не поняла Ливьен.

– Они держат носилки. А слова передают по нитям.

Это было невероятно, но не верить Ливьен не имела никаких оснований. Возможно, дикари владеют каким-то особым языком, передающимся подрагиваниями нити?

Уже несколько десятков самцов представили вождю своих избранниц. И вот очередная пара падает вниз… Но что это?! Они не отпустили руки друг друга и упали прямо в огонь!

Толпа взревела. Ливьен в ужасе закрыла лицо руками.

– Вождь сказал, что не дает им права быть мужем и женой, – спокойно сказал Рамбай. – Самка была неправильная, и у нее могли быть неправильные личинки.

Искусственный отбор, вот что это такое, – догадалась Ливьен, – уничтожение генетических отклонений.

– И он приказал им умереть?

– Нет. Они могли бы отказаться друг от друга и разлететься в разные стороны. Но они не захотели этого.

– Почему?

– Одиночество для самки – позор.

Как это страшно и красиво.

– Быть одной – позор? – уточнила Ливьен.

– Да, если тебя уже пытались взять в жены.

Закусив губу, она покачала головой. Потом спросила:

– Но почему она не убила себя одна?

Рамбай посмотрел на нее, словно жалея. Как смотрят на тяжело больных.

– Как он мог жить без нее, если он ее выбрал?

С момента гибели несчастных влюбленных еще несколько самцов получили разрешение на брак. Но Ливьен все никак не могла смириться с увиденным.

– И он что, не знал, что она “неправильная”?

– Знал. Но не всем неправильным отказывают в браке. Это определяют жрецы. Он надеялся.

Три бабочки – самец и две самки – взявшись за руки, рухнули в Костер. Ливьен не стала уточнять причину этого поступка. Но Рамбай сам шепнул ей объяснение:

– Неправильный был самец. Он отпускал их, но они не захотели позора.

“Какая дикость, – подумала Ливьен, понимая теперь, почему урании называют себя “эйни-али” – “дети любви”. – Какая прекрасная дикость!”

Примерно через час вождь произнес:

– Рамбай.

Кивнув Ливьен, тот устремился к центру. Она с замиранием сердца последовала за ним. А если разрешения не будет? Неужели и она по своей воле сожжет себя?

Вождь говорил. Рамбай отвечал. Вождь говорил снова. До сих пор Ливьен видела только два исхода: разрешение на брак или самоубийство. Волнуясь, но рассуждая трезво, она пришла к выводу, что второй вариант маловероятен, ведь Рамбай уже был женат, значит, раньше ему уже давали это разрешение, и принадлежность к иному виду не является для жрецов патологией, которую следует уничтожать. Возможно, потому, что она не могла передаваться по наследству, ведь жены Рамбая не могли забеременеть от него…