Kitabı oku: «Полное собрание сочинений»
Предисловие
Автор этой книги, Юлий Викторович Гарбузов – член нашего литературного объединения МСПУ (Межрегиональный союз писателей Украины), так что с ним я познакомилась, как говорится, не вчера. Но всякий раз, читая его новый рассказ, я неизменно радуюсь и удивляюсь столь разнообразным граням его таланта.
Этот человек обладает глубокими, где-то даже энциклопедическими, знаниями в целом ряде областей: истории, русской и всемирной литературе, радиотехнике. Зная, кроме наших родных украинского и русского языков, еще и польский, французский и немецкий, он профессионально занимается официальными переводами научно-технических, исторических, деловых, юридических, медицинских и других текстов.
О себе он много не рассказывает. Не гоняясь за славой, он постоянно работает над собой, много читает, не перестает учиться, критически анализирует собственное творчество.
Тематика его рассказов, в соответствии с широтой кругозора автора, очень разнообразна. Это и связь человека с природой («Волк на заставе» – кстати, рекомендую – великолепная повесть!), и сложные вопросы служебных, зачастую непростых, как это и бывает в жизни, взаимоотношений между людьми (повесть «Вселенские уравнения»), и глубоко личные, чисто человеческие аспекты нашей жизни. Последнее встречается во многих его произведениях.
У Юлия Викторовича несомненный дар писателя-фантаста. Фантастики у него довольно много: «Сила желания», «Птичка», уже упомянутые «Вселенские уравнения». Перечисление заняло бы много времени и бумаги, но вот что интересно – фантастика у него не просто ради занимательности! Сквозь фантастические сюжеты, несмотря на их богатство и разнообразие, а, может быть, именно в силу этих качеств, прорывается чисто реалистичное человеческое стремление к добру, справедливости, любви, красоте наших помыслов и поступков. Читатель, вовлекаемый автором в его фантастический мир, начинает и сам вместе с больным мальчиком страстно желать ему выздоровления и как бы силой своего желания помогает ему преодолеть тяжелую болезнь! Более того, я думаю, рассказ «Сила желания» может помочь людям осуществить свою мечту: ведь если она чиста, благородна, то непременно сбудется. Спасибо, Юлий Викторович, Вам за это!
В произведениях о жизни институтского научного коллектива все правдиво и узнаваемо: я утверждаю это с полной ответственностью, так как сама много лет проработала в высшем учебном заведении и знаю эту тему не понаслышке. Интересно, что персонажи у Юлия Викторовича на описываемой кафедре – все разные, с разными характерами, поступками и присущей им манерой высказываться. Напоминать сюжеты нет смысла, но надо сказать, что влияние прозы Юлия Викторовича на читателя довольно глубоко захватывает и философию с ее радостным утверждением жизни. Читая его произведения, не только переживаешь все события вместе с персонажами, но и невольно ощущаешь себя их свидетелем и даже участником.
Язык его произведений просто безупречен.
О других достоинствах его творчества тоже не надо много говорить, так как чисто художественное значение его прозы заслоняется важной тематикой, а ведь это высшая похвала мастерству писателя, когда художественные достоинства настолько органичны, что просто не бросаются в глаза.
Читайте книгу Юлия Викторовича «Вселенские уравнения» и убедитесь в этом сами!
Татьяна Стогова
Харьков
Байки деда Гордея
Повесть
Наш город еще стоял в послевоенных развалинах, но многие дома уже окружали строительные леса. ДнепроГЭС к тому времени частично восстановили, и в некоторых домах появилось электричество, в том числе и в нашем. Теперь по вечерам можно было делать уроки при электрическом освещении, которое казалось таким ярким! Не то что ранее – при коптилке, керосиновой или карбидной лампе. Для нас, школьников того времени, разбитые, изуродованные войной здания были настолько привычны, что без них мы и не представляли себе городского ландшафта. Страна постепенно поднималась из руин. Детей одевали, во что придется, порой совсем даже не по росту. На это никто не обращал внимания. Главное, чтобы прикрыть наготу да худо-бедно уберечь от холода. Родители работали с утра до вечера, а дети, целыми днями предоставленные сами себе, кое-как выполнив школьные задания, с шумом носились по улицам, гурьбились во дворах, сквериках и развалинах, играли в «пристеночек», в «битки», в «пекаря» и, конечно же, в «войну».
Зимой мы отводили душу на коньках и санках, а летом целыми днями пропадали на Днепре. Всем нам, конечно же, строго-настрого запрещалось ходить на реку без взрослых, но этот запрет систематически нарушался, несмотря на суровые наказания. Уж больно велик был соблазн.
Мальчишки в большинстве своем плескались в Днепре, наслаждаясь летом, солнцем и свободой от занятий. Школьники всех возрастов валялись на горячем песке, стараясь загореть как можно сильнее, плавали на остров Хортицу, где росли обильно плодоносящие шелковицы, дикие груши, кислицы и густые колючие кусты ежевики, усеянные крупными сочными ягодами, от которых чернели губы, языки и пальцы.
Многих увлекали ловля раков, в изобилии водившихся в озерах острова, и добывание длиннохвостых кувшинок. А наиболее терпеливые удили рыбу, особенно на Старом Днепре. Так называется рукав реки, охватывающий остров Хортицу справа по течению. Берега Старого Днепра скалисты, величественны, и течение там было настолько стремительным, что у отрогов скал бурлили многочисленные водовороты и пенились шумные буруны. На серых гранитных утесах там и сям располагались рыбаки, напряженно ожидавшие клева: одни ради развлечения, а другие – дабы обеспечить какую-никакую прибавку к скудному семейному бюджету. Рыбацкая публика была самой что ни на есть, разношерстной. Склонившись над удочками, на прибрежных камнях сидели рабочие и служащие трансформаторного завода, медики, работники торговли и сферы обслуживания, научные сотрудники, преподаватели, милиционеры, военные, пенсионеры и, конечно же, вездесущие мальчишки.
Особо колоритной личностью средь рыбаков был, конечно же, дед Гордей. Это был долговязый старик с крупными чертами лица и жилистыми узловатыми руками. Возраста его никто точно не знал, но, судя по тому, что в эту войну он не воевал по старости лет, ему было далеко за семьдесят. Однако его участие в Первой мировой и гражданской войнах было неоспоримо. Левую сторону лица деда Гордея пересекал глубокий сабельный шрам, проходящий наискось от середины лба через глаз до мочки уха. Место, где когда-то был левый глаз, дед заклеивал круглым куском пластыря, из-под которого время от времени сочилась слеза. Его зубы были целы все до единого, и рыбаки говорили, что несмотря на возраст, улыбка у него хоть и скупая, но молодая. Дед Гордей носил широкополую соломенную шляпу и даже в летний зной был одет во все теплое: стеганые брюки и куртку. «Кровь уже не греет», – отшучивался дед от насмешек по поводу такого одеяния. Огромные рабочие ботинки, тяжеленные, прочные и никогда не зашнурованные, свободно болтались на его босых ногах.
Дед был профессиональным рыбаком и промышлял исключительно коропа, то есть был «коропятником», как говорят в тех местах.
Курил дед Гордей одну цигарку за другой с короткими перерывами. Его жена, баба Маша, приходя забирать наловленную рыбу, приносила по несколько пачек «Примы», «Памира», «Севера» или «Спорта», а также скромную еду: краюху самопёклого хлеба, бутылку молока, кусок сала, несколько луковиц, огурцов, помидор, немного соли в спичечном коробке и иногда пару вареных яиц.
Баба Маша, женщина крупная и осанистая, была, в отличие от мужа, немногословной. Когда летний зной начинал спадать, она к месту дедовой рыбалки приводила видавший виды немецкий велосипед с прочно прикрепленной к багажнику сапеткой. В ней под слоем шелковистой зеленой травы лежала еда для деда и его неизменного спутника Руша я – небольшого черненького кобелька с белой грудкой и такой же беленькой мордочкой. Забрав продовольствие, дед аккуратно укладывал в сапетку пойманную рыбу и тщательно укрывал травой. Затем баба Маша уводила старый велосипед в рабочий поселок, где хозяйки охотно раскупали у нее живых, еще трепещущих крупных, толстоспинных коропов. В седло же она не садилась никогда.
На еду дед был не очень охоч, но курево у него словно улетучивалось. Тогда он ужасно мучился, и если у кого-то рядом были часы, поминутно спрашивал время в ожидании прихода бабы Маши. А когда было совсем невтерпеж, просил закурить у соседей. Причем, делал он это крайне неохотно. Рыбаки, делясь со стариком куревом, подтрунивали над ним и часто заставляли «отрабатывать» байками, на которые дед по праву считался непревзойденным мастером. Мальчишки обожали слушать дедовы байки, старались их запомнить как можно точнее и потом вечером, подражая дедовой лексике и говору, пересказывали во дворе или дома, вызывая восторг своих собеседников.
Лексика деда Гордея была своеобразной и всем казалась забавной. Ребятня часто задавала ему какие-нибудь вопросы лишь для того, чтобы только послушать, как говорит дед Гордей. А уж если он рассказывал очередную байку…
Байка первая. Про «хохла», «кацапа» и грамматику
Клева не было. Рыбаки лениво и скупо перекидывались короткими репликами. Дед Гордей, меняя наживку, тихо напевал себе под нос: «Меж крутых бережков быстра речка тячоть, а по ёй по волнам старый лапоть плывёть».
– Это ты про себя, дед, что ли? – лениво спрашивает Карпо, шофер из заводского гаражного хозяйства.
– Да может и про тебе, когда состарисси!
– Дед Гордей! А откуда ты родом? – интересуется Карпо.
– Из Расеи.
– Так Россия большая!
– А я, чо ль, сказал, что маленькая?
– Да ты, дед, толком скажи, не виляй! Мы и сами видим, что ты кацап.
– Вот никогда так не говоры?! – назидательно произносит дед, подняв кверху указательный палец.
– Это отчего же?
– А оттого, что Бог сперва создал цапа, а потом хахла да кацапа. А кацап хахла за ж..у – цап! И дзержыць у кляшшах! И будя такое, докуль живы обое!
Рыбаки смеются, а Карпо бросает в воду закрыху.
– Ты, дед, видать, из какой-то глухой глубинки. Иногда я тебя с трудом понимаю, – говорит Карпо с издевкой.
– Мяне? С трудом? Это ишшо почему же? Аль ты, Карпо, иноземец какой?
– Да речь у тебя уж очень неправильная.
– Как это – неправильная? – возмущается дед. – У тебе, что ли, правильная? Кто ж это может сказать, какая правильная, а какая нет?
– Правильная та, которая по правилам грамматики.
– Да ты глянь, какой грамотей выискалси! Как правильно говорить – это, Карпо, непонятно вообшшэ, что такое. Вот как говорять – это другое дело. У нас, откуль я родом, все говорять как я. Так для тамошних это правильно, а как здесь – нет. А для здешних – там не правильно, а тут правильно.
– Дед! Да для всех правила одни и те же.
– Выходит, немцы говорят неправильно, а мы – правильно? Или наоборот? Так, что ль, по-твоему?
– При чем тут немцы? У них другой язык, другие правила. Чтобы люди верно понимали друг друга, устанавливают правила, которым учат в школе.
– Так в каждой деревне свои правила. Только их не все записали ишшо. Нужно говорить просто. И лишь то, что думаешь. И тольки правду. Тогда все верно всё поймуть. Правдивые да умные слова разъяснять не надо.
– А ты Ленина почитай. Поймешь ты там что-либо?
– Сразу скажу, не читамши: как и ты – ничегоньки!
– Ну вот. Значит, надо все же разъяснять умные слова!
– Да откуль ты взял, что они у него умные? Раз непонятные, стало быть, не шибко умные.
– Это у Ленина-то не умные? – искренне удивляется Карпо.
– А что же ён – божество, что ль? Ну, в чем таком его большой ум?
– Да революцию сделал! Ты себе представляешь, что это такое?
– Дурное дело – не хитрое, – пренебрежительно бросает дед Гордей.
Карпо замолкает, делая вид, что завозился с удочкой. Другие тоже молчат, будто все их внимание сосредоточено исключительно на поплавках, крючках да наживках. Третьи начинают говорить на совершенно иные темы, словно вовсе и не слышали дедовых крамольных слов.
Байка вторая. Как Господь мир создал
Закурив последнюю папиросу из своего запаса, дед Гордей смял пустую пачку, положил на камень и поджег. Он всегда сжигал отбросы, которые могли гореть. Не любил старик оставлять после себя мусор. Перекинув удочки, дед полез было снова в карман за папиросами, да вспомнил, что там пусто, как у нищего в кошельке.
– У кого часы ёсць? Скольки врэмя там?
– Без пяти два уже, – отозвался пенсионер Фомич.
– Ох, янатить твою в кочерыгу! – мягко ругнулся дед. – Бабка-то моя тольки посля четырех прийдёть, а курить – ничегошеньки.
Дед явно рассчитывал на то, что кто-нибудь из рыбаков проявит сочувствие и угостит папиросой, сигаретой или щепотью махорки, но все безучастно молчали. Дед бесцельно порылся в вещмешке, а потом принялся гладить Рушая, изнемогавшего от жары. Пес, высунув язык, часто дышал и сочувственно смотрел на своего хозяина, но помочь ничем не мог. Наконец дед не выдержал.
– Фомич, а Фомич?
Фомич хитро ухмыльнулся.
– Чего тебе, дед Гордей?
– Сигареткой не угостишь, а?
Рыбаки, перемигиваясь, с интересом наблюдали за собеседниками.
– Угостить-то можно, но что я взамен получу?
– Да чё с меня взять-то? Весь наружи – гол, как сокол. А Бог вялить пополам дялить.
– Ну, хоть расскажи что-нибудь.
– Сперва угости, тогда и расскажу что, можеть, любопытное.
Фомич достал пачку «Памира», вынул сигарету и протянул деду. Тот тут же ловким движением положил ее за ухо и снова протянул руку.
– Никогда татары не живуть без пары. Дай-ка до пары.
– Так мы ж, дед, не татары.
– А мы-ить – не хуже. И не лучше, к тому же.
Вторую сигарету дед проворно сунул за другое ухо и снова обратился к Фомичу:
– Бог, мил-человек, любить троицу!
– Ну и нахал же ты, дед! – смеясь, сказал Фомич, угощая деда третьей сигаретой.
Но дед и на этом не остановился.
– А четвертая-ть Богородица, – сказал он, намереваясь выдурить у Фомича еще одну.
– Имей совесть, дед! Половину всего, что у меня было, выклянчил. Хватит. Давай, рассказывай.
– Ну, будь, по-твоему. Расскажу, как Господь Бог мир створы?л. Годится?
– Валяй, дед, – подзадорил его работяга дядя Лёша. А ребятня, оставив удочки, поспешно обсела рассказчика и затихла в ожидании.
Дед размял сигарету, дважды погладил вдоль тремя пальцами, сдавил с одного конца, потом с другого, чиркнул спичкой и прикурил. С наслаждением затянулся, затем еще раз и, окинув слушателей взглядом, с важным видом начал повествование.
– Ну, так вот. Раньше, когда ишшо ничего не было, были тольки Частивый дух да Нечастивый. И носилси Частивый над водою, а Нечастивый – за ним.
– Как же это? Вода ж, выходит, была? А ты говоришь, ничего не было, – перебил деда Фомич.
Пыхнув сигаретой, дед отмахнулся от дотошного пенсионера.
– Стало быть, воду Частивый ишшо раньше створыл! Но да не в этом дело. Носились яны, значить, носились, и надоело им носиться. Вот и говорыть Частивый:
– Слушай, Нечастивый! Скучно нам с тобой тут носиться, верно?
– Ох, верно, – отвечаеть Нечастивый.
– А давай мир создадим.
– Давай, – говорит Нечастивый. – А как это?
– А ты ныряй в воду и достань мне оттудова тры пяшшынки. Тольки не забудь сказать в уме: «Боже, поможи».
Нырнул Нечастивый, искал, искал три пяшшынки, а «Боже, поможи» не сказал. Вынырнул и говорыть:
– Нету-ть там никаких пяшшынок!
– А ты сказал «Боже, поможи»?
– Ей-Богу, сказал!
– Ой, врешь же ты, нечыстая сила – неверный дух! Да ишшо и божисси, бессрамный! Ныряй снова, тольки теперь уж непременно скажи! Нето ничего у нас с тобой не выйдеть. И будем снова тут скучать да носиться тышшу лет кряду, пока я опять чего-нибудь не придумаю.
Нырнул нечастивый и говорыть в уме: «Боже, поможи». Глядить – а тут тры пяшшынки плавають. Ну, он их – цап-царап – и думаеть: «А зачэм это Частивому тры пяшшынки? Дай, про всяк случай, ядну припрячу». И спрятал ядну за шшаку. Выныриваеть и отдаеть Частивому тольки две. А Частивый яму:
– А трэтяя где?
– Не нашел. Не было там ёй!
– Ой, опять врешь, Нечастивый!
– Ей же Богу – не бряшу?!
– Зря божисси, лукавец. Пожалеешь ведь, окаянный! Ну да ладно. Гляди, что сейчас будя.
Кинул Частивый ядну пяшшынку – появились земля, горы, моря, реки, озера, леса, поля, растения там всякие, цвяты, фрукты и овошшы. Кинул Частивый другую пяшшынку – появились звери разные, у небе – птицы, у реках – рыба. И другие твари Божии. И никаких хищников, змей, скорпионов, пауков, комаров и другой нечисти.
– Жалко, – говорыть ён, – что ты, Нечастивый, ядну пяшшынку спрятал. Много ишшо можно было всяко-разного добра создать. Но я табе сказал: пожалеешь!
Ушли они спать каждый к себе. А утром приходить Нечастивый и криком крычыть:
– Ой, Частивый! Ой! Шшака распухла! Болить немилосердно! Ой, помираю! Что мне делать тепе-е-ерь?
– Ага, Нечастивый! Я ж сказал табе: пожалеешь, что пяшшынку спрятал. Где ж яна у тебе?? За шшакой, небось?
– Да, Частивый! Виноват! Грешен я! Утаил ядну пяшшынку за шшакой! Прости мене, окаянного! Помоги скорэй! Нету сил так больше мучиться!
– Ладно, Нечастивый! Покаялси, значить прошшаю тебе. Но назад времени не воротишь. Плюй теперь тры раза!
Плюнул раз Нечастивый – появились хищники, змеи, скорпионы, пауки, прусаки, мыши, крысы, червяки, комары, мухи и прочая нечисть. Плюнул Нечастивый в другой раз – появились вино, водка, карты, табак, дурман и другое проклятое зельё. Трэтий раз плюнул Нечастивый – появились громы, молнии, вьюги, бури, землетрасения, вулканы там страшные, наводнения и другие всяко-разные лиха природные. Вот с тех пор и живуть рядом в мире добро со злом.
Юлий Гарбузов
15 декабря 2012 года, суббота
Волк на заставе
Повесть
Случилось это в середине тридцатых годов, когда мой ныне покойный дядя по матери, Сергей Андреевич Диденко, служил молодым командиром-пограничником на Алтае. Их застава располагалась в горах. На высоте около трех тысяч метров над уровнем Мирового Океана. Застава была немногочисленной и находилась примерно в том месте, где сходились территории тогдашнего Советского Союза, Монголии и Китая.
Охраняемый участок Советско-Китайской границы был спокойным. Местность гористая, поросшая лесом с густым подлеском и сплошь заваленная буреломом. Основными нарушителями кордона были медведи, волки да горные козлы. А так – тишина, спокойствие, почти курорт. Только населенные пункты были далековато. Вернее, по алтайским меркам – недалеко, но добираться до них приходилось долго и трудно. Особенно в зимнее, пуржистое время. Дороги извилистые, скользкие, пропасти бездонные. Поэтому и начальство туда наведывалось весьма и весьма редко.
Телефонная связь была плохая, на линии сидело множество абонентов, поэтому вклиниться в разговор для очередного доклада было весьма непросто. Радиосвязь тоже работала из рук вон плохо. Батареи питания очень быстро вырабатывали свои ампер-часы, особенно накальные элементы. И тогда связь могла осуществляться только через вестовых. Роль вестового чаще других исполнял старшина Прохоров, когда ездил в поселок по хозяйственным делам. На его попечении были и кухня, и снабжение, и вообще все хозяйство.
Когда позволяли погода и дорога, Прохоров седлал своего любимого коня, красавца Бантика, привязывал к седлу повод ослика и ехал за почтой, бумагами от начальства, кормом для лошадей, осла, свиней и коз, которые входили в состав подсобного хозяйства. В следующий раз он привозил боеприпасы, новое оружие, если таковое поступало взамен списанного, батареи, детали для радиостанции и мини-дизель-электростанции. А также плотницкий, слесарный и столярный инструменты и прочую дребедень, без которой в тех местах не выживешь. Да еще и службу по охране границы приходилось нести. В общем, Прохоров был для всей заставы самым главным человеком. Как и положено настоящему старшине. Все зависело от него, и он гордился этим не без оснований.
Все бы ничего, да досаждали волки. То в свинарник заберутся, то пса сожрут, то под курятник подкоп пророют. Вот и мечтал Прохоров хотя бы об одной хорошей собаке, чтобы с волком совладать могла. Но где достанешь в этих краях такую?
Вот и считал своим долгом каждый боец и командир как можно больше волков завалить. Но волк хитер. Днем на глаза попадается редко. А ночью – еще кто кого. И бойцы – народ молодой, неопытный в делах охоты. Да и, чего уж греха таить, – командиры тоже в этом деле не шибко преуспевали.
***
В тот день с утра стояла отменная зимняя погода. Солнце. Мороз не крепче десяти градусов. Ни малейшего ветерка. По извилистой тропе, круто взбиравшейся к заставе, из поселка возвращался Прохоров. Высокий, статный, в седле он держался прямо, свободно, как влитой. Настроение было веселое, и он мурлыкал себе под нос:
Мы – Красная
Кавалерия. И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ
О том, как в ночи ясные,
О том, как в дни ненастные
Мы смело,
Мы гордо в бой пойдем!
Позади, на веревке, привязанной к седлу, тащился молодой ослик, навьюченный продовольствием и почтой. Секретные пакеты, как всегда, Прохоров вез за пазухой. Мало ли что?
Тишина стояла такая, что хруст снега под копытами лошади и ослика слышен был, казалось, в самом низу, в поселке, откуда он выехал еще с рассветом. Иногда слышался звук падения снежного кома, сорвавшегося с еловой лапы, или хруст сухой ветки, обломившейся под тяжестью присевшей на нее птицы.
Солнце уже начало опускаться, когда Прохоров впервые ощутил легкий порыв ветерка, который едва коснулся его щеки и тут же легонько зацепил искристую поверхность снега, закружив несколько сверкающих снежинок. Прохоров посмотрел на небо, еще совсем недавно такое чистое и ярко-синее. Неизвестно откуда потихоньку наползали мглистые облака, порой заволакивая ослепительное горное солнце.
«Успеть бы до пурги», – подумал Прохоров и прибавил ходу. Лошадь нехотя пошла чуть быстрее. Но чувствовалось, что животное устало.
«Ничего, успеем. Вон уже и Орел-камень. До заставы часа полтора-два пути. Не больше. Если, конечно, за это время пурга не разгуляется».
Обогнув Орел-камень, Прохоров услышал жалобное, едва различимое повизгивание. Лошадь насторожилась и опасливо фыркнула. Прохоров остановил ее и спешился. Скуление доносилось из-под разлапистой ели, недалеко от тропы. Сняв с плеча карабин, старшина прикладом раздвинул лапник и увидел волчье логово, в котором шевелился и отчаянно скулил небольшой серый комочек. Он протянул руку и вытащил волчонка, маленького, еще слепого. Двое других волчат уже замерзли, а третий был еще жив. Трясся весь от холода в руках у старшины и продолжал громко скулить. Видать, волчицу недавно кто-то из заставы подстрелил. А, может быть, и где в другом месте погибель нашла – Бог ее ведает.
Пожалел старшина волчонка, посадил за пазуху, где лежали секретные пакеты, и двинул на заставу. Пурга уже начинала набирать силу. Порывистый ветер, поминутно меняя направление, кружил поземку, свистел меж ветвей вековых кедров, елей да сосен и обжигал щеки. Лошадь поскальзывалась на камнях, спотыкалась о корни деревьев. А волчонок за пазухой, угревшись, мирно посапывал. Временами он вздрагивал, издавая такие жалобные звуки, что даже у бывалого бойца Прохорова начинало щемить сердце.
Тем временем пурга успела набрать полную мощь, и стало почти совсем темно. В двух шагах уже ничего не было видно, а ветер люто завывал в ветвях деревьев, в дуплах, в расщелинах скал и с дикой силой отчаянно хлестал Прохорова по лицу колючей снежной крупой. Но до заставы оставалось уже недалеко. Вон за тем скалистым отрогом поворот направо, а там и до КПП – рукой подать. Но тут ветер завыл, засвистел и захлестал по лицу так, что Прохоров даже потерял из виду тот самый отрог, служивший ему последним надежным ориентиром. А когда ветер снова умерил на мгновение свой пыл, откуда-то слева, из-за ближайших кустов послышался протяжный волчий вой. Конь вздрогнул, рванулся вправо и взвился на дыбы, так, что Прохоров еле удержался в седле.
– Стоять!.. Стоять, едри твою в печенку!
Привычным движением Прохоров вскинул карабин и, сидя вполоборота налево, выстрелил в темноту, откуда доносился вой. Совсем рядом послышалось душераздирающее скуление и хруст сучьев, ломаемых волчьей тушей.
– Ага, мать твою поперек! Не нравится? Вот тебе еще одна! – и Прохоров грохнул еще раз в темноту на звук.
Лошадь инстинктивно рванулась вперед галопом, дернув за собой осла. Привстав на стременах, Прохоров с трудом сдержал ее. И тут из-за дерева послышалось:
– Стой, кто идет!
– Старшина Прохоров!
– Пароль!
– Картечь! Ответ?
– Хомут!
– В чем дело, Прохоров? Зачем палить начал?
– Волки, Игначков! Кажется, одного зацепил. Утром посмотрим и на заставу притащим, если пурга уляжется да свои не раздерут.
Сквозь пургу было видно, как с заставы уже бежали на выстрелы.
– Игначков! Что там случилось, Игначков?
– Все в порядке! Прохоров приехал!
– А палил кто?
– Волки напали, сволочи! Почти у самой заставы. Вишь, как обнаглели, сучьи дети! Чего стоишь? Отвязывай ишака! Пошли на заставу, окоченел весь, – не сказал, а прохрипел в ответ Прохоров.
***
В дежурке жарко горела печка. Бойцы сушили валенки, портянки, шинели. Отряхнувшись от снега, вошел Прохоров и, сбросив прямо на пол огромные меховые охотничьи рукавицы, стал развязывать башлык. А за окнами в кромешной тьме люто бесновалась, свистела, выла и чем-то хлопала злая пурга.
– Пакеты доставил?
– Так точно, товарищ капитан. Сейчас, дайте хоть чуть рассупониться.
На столе затрещал полевой телефон. Капитан Диденко схватил трубку.
– Я Ураган! Я Ураган! Ураган слушает! Окунь! Окунь! Вас слышно, но очень плохо! Я это! Я, товарищ Кияшко! Да нет, здесь Диденко! Это Вы – Кияшко, а я – Диденко – Вас слушаю! Алло! Алло! Да, да! Карета, запряженная парой, прибыла! Да, сию минуту, пару секунд, как прибыла! Вот и докладываю. Доставил! Все доставил, говорю! Нет, не успел! Он только протянул их мне. Прочитаю – немедленно доложу! Есть! До связи!
– Вот хрен в обмотках! – возмутился Диденко. – Тут такая пурга, человек еле добрался, волки по дороге напали! Мог головы не сносить! А ему – докладываешь поздно!
Телефон опять затрещал. Прохоров вознамерился было снять трубку, но Диденко его остановил:
– Не трогай, мать его в брычку! Разберемся, потом отвечать будем. Такая связь, туды ее мать, что ни хера не слышно! На все отвечать – охрипнешь ведь к ядреной бабушке!
Диденко вскрыл первый пакет.
– Только бумагу марают да чернила изводят. Интересно, а здесь что?
Диденко пробежал глазами второе письмо и посерьезнел.
– Та-а-ак, – протянул он, – предстоит проверка! Все пересчитывать будут, боеготовность проверять, беседовать с каждым с глазу на глаз.
– Так мы же, как пионеры, – «всегда готовы», товарищ капитан, – отозвался Прохоров, вынимая из-за пазухи уже окончательно отогревшегося пушистого волчонка. Волчонок кряхтел и болтал задними лапками, пытаясь подтянуть их к самой мордочке.
– А это еще что за зверь, старшина? – поинтересовался Диденко.
– Это вместо сторожевого пса нам будет, товарищ капитан. Верно, братцы?
– Волчонок, что ли?
– Именно так, товарищ капитан!
– Так он тут нам всех свиней, овец и коз перережет. Все подсобное хозяйство изведет. Это же волк – не собака! – заключил Диденко, пыхнув цигаркой.
– А чем он хуже? Собаки тоже от волков произошли. В давние времена, когда люди еще дикими были, они волков да шакалов приручали, прикармливали. Вот от них и пошли теперешние жучки да шавки. Нам в школе учитель про это все рассказывал, – возразил Прохоров.
– Сколько волка ни корми – все в лес смотрит. Зря, что ли, люди говорят?
– Это неграмотные люди, товарищ капитан. А кто пробовал волка приручать – знает, что как аукнется, так и откликнется. Будешь с ним, как с другом обращаться, так и волк другом вырастет. Это ученые люди так пишут.
– А ты-то, старшина, сам пробовал? Что-то ты уж больно грамотный.
– Да вот, собираюсь попробовать и доказать, что советская наука не врет. Я в нее верю.
Прохоров прижал волчонка к щеке. Его большие серые глаза излучали какой-то необыкновенный блеск. А коротко подстриженные густые русые волосы слегка вздрагивали, когда волчонок шевелился.
– Какой мяконький да тепленький! Совсем, как собачонок пахнет! Ишь, палец сосет! Изголодался, бедненький. Кухтин, смотай-ка на кухню да принеси молока с полстакана.
Новобранец Кухтин затянулся только что раскуренной цигаркой, которую у него тут же бесцеремонно отобрал Прохоров.
– И ветоши прихвати почище. Из тех, что сегодня для протирки столов получил. Ну, чего стоишь? Шагом марш на кухню!
Вошел старший лейтенант Крамарук.
– Накурили, как в милиции! А это что, Прохоров? Вы к нам на службу щеночка призвали?
– Никак нет! Волчонка, товарищ старший лейтенант! А то у нас за последний год волки двух собак растерзали – не смогли уследить! Выкормим – своим бывшим собратьям только таких профиндячек выпишет!
– Или сам наших коз да овец передушит, – добавил Крамарук.
– А это уж – как воспитаем, товарищ старший лейтенант! Животное – его, как и человека учить надо. Тут каждодневная дрессировка требуется. Я в цирке сам видел, как живые куры на живых лисицах ездят. И кролики на тиграх.
– А кто же это нам в штат дрессировщика запишет? Мы же погранзастава, а не цирк шапито.
– Да я ему буду за дрессировщика, – угрюмо буркнул Прохоров.
В это время в помещение вошел Кухтин с молоком в баночке и беленькой тряпочкой. Прохоров окунул ее в молоко и поднес к носу волчонка. Тот запыхтел, завертел мордочкой, схватил тряпочку губами и жадно зачмокал. Все дружно заулыбались.
– Ишь ты! Ишь, как чмокает! Изголодался-то как, бедняжка, – лицо Прохорова просияло радостной, почти детской улыбкой.
– Ну, что ж, посмотрим, как это у Вас получится, товарищ Прохоров. А пока что службу нести надо. Рядовой Кухтин!
– Я, товарищ старший лейтенант!
– Две минуты одеться! Пойдем посты проверять.
– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант!
***
Часам к десяти утра пурга почти совсем утихла. А к обеду уже ярко светило горное солнце на сине-голубом небе. На заставе только и говорили, что о волчонке, которого Прохоров собрался приручить. Мнения были разные, но большинство считало, что если он вырастет среди людей на положении собаки, то ничем от собаки и отличаться не будет. Не волчья же стая его воспитает, а люди, которые и кормить, и в меру ласкать будут. Откуда тогда у него дурным манерам взяться?
Заскрипели ворота, и на территорию заставы, с хрустом шагая по морозному снегу, вошел, ведя за собой на веревке навьюченного осла, старый тунгус Ингур. Каждый шаг вздымал клубами снежную пыль, которая отблескивала в лучах яркого солнца всеми цветами радуги.
