Kitabı oku: «Волшебник Летнего сада», sayfa 3
Глава 3. Волшебный сад
Новые приятели, не слишком торопясь, дошли до аккуратного трехэтажного особнячка в глубине переулка.
– Вот и моё скромное жилище. Буду рад, ежели как-нибудь навестите меня. Премного, премного буду рад. Только живу я совсем просто, без излишеств.
– Не беспокойтесь, – отвечал с улыбкой великий князь, – я человек простой, военный и в быту неприхотливый.
Он передал Ивана Евграфовича на руки дворнику, бородатому, добродушному детине, который с готовностью подхватил хозяина и бережно поддерживая, повел в дом. Картайкин несколько раз оборачивался и пытался помахать Михаилу Павловичу непослушной рукой.
В Кузнечном переулке было безлюдно. Великий князь воротился к трактиру, чтобы нанять кого-то из стоящих перед заведением извозчиков…
Вскоре экипаж выехал на Невский проспект и свернул к Екатерининскому каналу. Минуя Михайловский дворец с усадьбой, остановился у Фонтанки. Здесь седок спешился и отпустил извозчика. Чуть постоял в одиночестве, свернул и пошёл хорошо знакомой дорогой… Холодный, отстранённый свет луны выхватывал из полумрака его силуэт – фигуру одинокого прохожего.
Время от времени, в периоды особенной душевной смуты, он неизменно приходил к этому месту, к этому странному, притягательному и страшному замку – месту гибели своего отца.
Отца он потерял в трёхлетнем возрасте и помнил его плохо, смутно. Но будучи самый любимым, порфирородным сыном, названным в честь Михаила Архангела, небесного покровителя Павла Петровича, он будто имел с ним сакральную связь.
…Михаил Павлович стоял напротив замка, сцепив за спиною руки. Михайловский замок, отцовское детище. Призванный служить убежищем хозяину, но превращённый в плаху. Ребёнком, он провёл здесь чуть более месяца, но это время оставило в детской памяти особый отпечаток.
Ветреный, холодный вечер марта. Жарко натопленный камин в детской опочивальне. Тёплое дерево стен и два окна за голубыми шторами, тускло мерцающими серебром. Батюшка, довольный, умиротворённый заходит в комнату, чтобы пожелать младшим сыновьям, Николя и Мишеньке спокойной ночи. Он поднимает Мишу на руки и ласково целует в щёку… И – утренняя суматоха, шум, пугающая суета. Страшные крики матери, и няня, Шарлотта Карловна, не выпускающая мальчиков из детской. Вот торопливые, немногословные сборы. Вот, замок остаётся за спиною – холодный, покинутый, проклятый. Замок российского Гамлета, замок цвета боли, цвета крови. С цареубийства начал царствование Александр. С крови и смуты началось воцарение Николая Павловича.
Кровь метит, кровь пачкает, липнет к Романовым. Не убывает она, эта кровь.
Он вышел из оцепенения и, отворачиваясь от промозглого ветра, вышел на набережную и пошёл направо… Михаил Павлович миновал Верхне-Лебяжий мост и оказался перед воротами Летнего сада. Ветер усиливался, и первыми тяжелыми шлепками – оплеухами дождя на город навалилась непогода. Мгновение – и небо распоясалось, и полило стеною. Ворота сада, несмотря на поздний час, были ещё открыты. В поисках укрытия великий князь скользнул в проём ворот и быстрым шагом поспешил вдоль по аллее, мимо намокших, растрёпанных ветром боскетов. Оказавшись перед входом в один из павильонов, он метнулся внутрь… Промокший, опустился на скамейку у стены, стараясь успокоиться. Капли стекали с мокрых волос по лицу, попадали за шиворот. По крыше, стенам недолговечного строения хлестало струями, било наотмашь упругими плетьми дождя. Когда послышались раскаты грома, он понял, что надолго попал в водяную ловушку. Удача, что нашлось, где переждать. Михаил Павлович попытался расслабиться, упёрся головою в стену. Холода он почти не ощущал – сказывалось выпитое. Его мутило, время от времени накатывала дурнота. Веки предательски отяжелели. Он сознавал, что человеку в его состоянии нужно держаться, ни в коем случае не засыпать. Хмельному сон мартовской ночью в холодном павильоне может стоить дорого. Даже слишком дорого. Великий князь сжал кулаки, попытался о чем-нибудь думать… Но рефлексирующая, не поддающаяся управлению рассудком память уводила туда, куда бы не хотелось возвращаться.
…Польская провинция, пять лет назад. Ночь, шум дождя, промозглая сырость и холод – так же, как теперь. Большая, но неуютная, необжитая комната в Бранницком замке. Посреди комнаты просторная кровать. Он пробуждается от беспричинной тоски и непонятного, сравнимого с когда-то пережитыми детскими кошмарами, липкого страха. Михаил Павлович закутывается в грубое шерстяное одеяло и садится на постели.
По комнате струится холодный свет. Но это не сияние луны, окна опочивальни глухо затянуты шторами. Это свечение исходит от фигуры женщины, стоящей перед его постелью. Женщина невероятной, немыслимой красоты. Тонкие брови изогнуты домиком, глаза затягивают, словно болотный омут. Черные волосы стекают по плечам, на белую исподнюю рубаху. Больше на женщине нет ничего. Она в простой длинной рубахе, босая, простоволосая. Её рука сжимает крошечную, отороченную мехом детскую шапочку. Другую руку – полупрозрачную, бесплотную – женщина протягивает к нему. И что-то беззвучно шепчет бледными губами, повторяя ещё и ещё… Видение не уходило. С трудом, с усилием, он заставил себя сомкнуть веки. А когда, выждав время, открыл глаза, комната опустела.
Женщину Михаил Павлович узнал. Точнее – понял, догадался, кто она. Давно, ещё в отрочестве, он будто бы видел её – на старинных гравюрах в Москве. Честолюбивая красавица Марина. Болезненное наваждение, бред.
Он слышал, что увиденное в полусне, в полубеспамятстве, будто знакомое, бывает лишь игрой отягощённого виною подсознания. Или больного угнетённого сознания, когда видение – один из признаков заболевания души. Случаются и сны, которые кажутся явью. Бывают и навязчивые сновидения – их называют ночными кошмарами.
Тот страшный сон снова напомнил Михаилу Павловичу о себе – сразу по возвращении домой из польского похода.
Прошло немного времени – и первая смерть посетила покои Михайловского дворца. Старуха выбрала великую княжну Анну Михайловну, его малолетнюю дочь.
Едва успел великий князь оправиться от первого удара, как наваждение вернулось – тем же коротким пробуждением среди тревожной, беспокойной ночи. И снова ощущение тоски, и холод, и протянутая рука.
…Теперь, спустя неделю после ночного кошмара, смерть унесла вторую дочь.
Между этими событиями была безусловная связь.
Была Беда, и корень её заключался в нём самом.
Михаил Павлович вздрогнул, услышав, как за стенами укрытия загрохотало – недобрым, жутковатым хриплым смехом. Великий князь поёжился.
Вспыхнула молния, и сад наполнился холодным голубым свечением. Через мгновение в распахнутом дверном проёме павильона появился силуэт. Это была фигурка маленькой, дрожащей, совсем промокшей девочки.
Михаил Павлович тут же вскочил на ноги, чтобы помочь ребёнку. Девочка доверчиво протянула ему руку… Но тут же, вдруг испугавшись, выскользнула и растворилась в сумраке. И только между пальцами мужчины осталась вымокшая детская перчатка… Ошеломлённый, он скомкал свой трофей и запихнул за пазуху.
Немного времени спустя продрогшего, промокшего насквозь Михаила Павловича встречал в Михайловском дворце сонный дворецкий. Он передал хозяина двоим лакеям, которые заботливо сопроводили того до опочивальни, помогли переодеться и уложили спать. Утром, к завтраку, великий князь не встал. В полубеспамятстве он метался по постели, путаясь в отяжелевших потных простынях. Временами больной что-то хрипло выкрикивал, иногда бормотал – невнятно, еле слышно…
Мигом прибывший доктор, Иван Францевич, сильно встревожился, опасаясь легочного воспаления и счел уместным до выяснения картины состояния больного остаться при нём.
В пять часов утра, как и положено, старший городовой Федулин заступил на пост. Пройдя вдоль пустой сонной набережной, он подошёл к Летнему саду и, вызвав сторожа, принялся привычно инспектировать состояние сада. Делать это следовало регулярно, до прихода садовых рабочих, для выявления возможных безобразий, а таковые случались не редко. Публика, поди, гуляет хоть и чистая, зато веселая. По-всякому чудят. Когда бы мусор, да куст какой по неуклюжести поломан – то не беда. Хуже, когда студенты созоруют. Студентов городовой Федулин не уважал. На выдумку они охочи. Садовые фигуры сильно от них страдают. Непотребство чинят всякое со статуей – то обмотают чёрт знает во что, то нахлобучат гадость. Взглянешь на это, да в сердцах и плюнешь. А в недосмотре, выходит, всегда постовой виноват. Поэтому, вдвоём с садовым сторожем, Федулин неспешно и обстоятельно совершал утренний обход. Сегодня как будто всё было спокойно. Разве что после ночной грозы не обошлось без поломанных веток… Но в целом явных безобразий постовой не обнаружил. Он осмотрел павильоны, обошел оранжереи, голубятню, аптекарский огород и постепенно заканчивая осмотр, вышел к Карпиеву пруду. Городовой приблизился к парапету и рассеянным взглядом окинул воду…
Федулин вздрогнул, помотал головою и, придерживая на боку неудобно висящую шашку, нагнулся и с опаской взглянул еще раз. Щуплый сторож за его спиной сдавленно охнул.
Среди пруда, чуть качаясь на ветреной ряби, плыло на спине распластанное детское тело. Нет, то была не кукла, как сперва показалось Федулину. Запрокинув кудрявую голову, раскинувши руки и ноги, на водной глади покачивалась маленькая девочка. Несмотря на мартовский холод, девочка была в нарядном платье, необутая, в одних намокших сморщенных чулках.
Городовой повертел головой, озираясь не пойми зачем по сторонам, перекрестился и дунул в свисток что было силы.
Глава 4. Следствие
В течение следующих нескольких часов Летний сад был закрыт и оцеплен вызванными по тревоге городовыми. После приезда квартального надзирателя капитана Семёнова и полицейского доктора Шульца Карла Ивановича, тело вынули из воды и разложили на парапете. Первичный беглый осмотр показал, что причиной смерти девочки был не несчастный случай. На тонкой бледной шейке четко вырисовывались темные следы, явственно говорившие о том, что маленькая жертва, перед тем, как оказаться в воде, была удушена. Капитан Семёнов, человек толковый и серьезный, заключил, что здесь своими силами не обойтись и немедленно вызвал из части пристава следственных дел.
Адмиралтейский участок, где нес службу Семёнов, считался не совсем, чтоб очень тихим… Но и серьёзных злодеяний на памяти квартального здесь будто бы не приключалось. Так, всяческие драчуны, да дуэлянты, да порча казенного имущества. Ну там, мошенники, карманники. Да пусть даже нередко и грабёж. Так что ж? Известно – публика гуляет благородная, богатая, хорошая добыча. В парадной части города всегда пошаливал лихой народец… Но чтоб вот так, детоубийство, да среди Летнего сада – с этим квартальный столкнулся впервые. Семёнов внимательно смотрел на маленькую жертву. По виду, ребенку было чуть более десяти лет. Одета девочка не бедно, да и не по-простому… Нарядное, из тонкой шерсти платьице, с нижней юбкой, отделанной кружевом, шёлковые чулочки. При более тщательном осмотре в тайном кармане нижней юбки обнаружилась деревянная кукла, тонкой работы… Как пить дать – девочка из благородных, а значит, шумихи не избежать. С другой стороны, пропажа ребенка из порядочной семьи обнаружится быстро, а там как-нибудь выяснится, в какой степи искать злодея. Девчушку-то скорее всего похитили. Но зачем удавили, зачем бросили в пруд? Почему утопленница необутая? Почему легко одета, без салопа, пальтишка? Впрочем, это несложный вопрос – значит, пришла не сама, сюда её привезли. Следовательно, должен быть экипаж. Экипаж кто-то мог увидеть…
Семёнов изложил свои предположения прибывшему из части чиновнику, приставу следственных дел, Павлу Петровичу Игнатьеву. Тот в целом с капитаном согласился… Осмотрев место происшествия, Игнатьев приказал прочесать сад. Последнее не дало результатов. После чего вызванные для оцепления городовые были отпущены. Тело неизвестной, сопровождаемое доктором Шульцем, отвезли в прозекторскую. Там Карл Иванович осмотрел его еще раз, и, не найдя ничего существенно нового, составил подробный протокол и отправил тело в ледник…
Не лишне пояснить, что полицейская столица до реформы делилась на 13 частей и 56 кварталов. Ведал каждой частью пристав исполнительных дел. Он в полной мере отвечал за поддержание порядка в части. Каждая часть, в свою очередь, ради удобства управления, делилась на кварталы, каждым из которых ведал квартальный надзиратель с двумя помощниками. Под началом квартального находились будочники и городовые. Они следили за соблюдением наружного порядка на территории квартала. Помимо этого, при каждой части состоял пристав следственных дел, который вел следствие по совершенным преступлениям. При приставе следственных дел имелась собственная канцелярия.
Павлу Петровичу Игнатьеву было чуть больше тридцати. Небольшого роста и вполне обычного телосложения, внешность он имел приятную, но маловыразительную. Люди, подобные Павлу Петровичу обычно не вызывают раздражения к себе – равно, как и особенной приязни.
Игнатьев прибыл в свой рабочий кабинет, располагающийся в съезжем доме полицейского участка III Адмиралтейской части. Первым делом он запросил из канцелярии все донесения о пропаже детей за последний месяц. Просмотрев бумаги, следователь отложил в сторону всё, не соответствующее возрасту, полу и общему описанию сегодняшней жертвы…
В результате на столе перед Игнатьевым осталась одна тонкая синяя папочка. Заявление отца о похищении дочери, показания гувернантки и случайных прохожих, словесное описание наружности похищенной. Павел Петрович горько вздохнул… Исходя из всего этого, получалось, что маленькая жертва в Летнем саду – никто иной, как Ольга Ивановна Картайкина, дворянка, единственная дочь надворного советника Ивана Евграфовича Картайкина. Судя по заявлению отца – похищенная прямо на улице несколько дней назад. Практически не сомневаясь в результате, Игнатьев составил письмо, в котором вызвал Картайкина в участок для опознания тела. Письмо зарегистрировали в канцелярии участка, после чего отправили на дом к Картайкину с посыльным.
Затем Павел Петрович вызвал к себе двух толковых агентов, коим поручил обойти трактиры и чайные, где столовались городские извозчики и, с привлечением имеющихся там осведомителей, выяснить, не подвозил ли кто-то подозрительных пассажиров в сторону Летнего сада в ту злополучную ночь…
Посыльный из полиции, отправленный в Кузнечный переулок возвратился быстро. Он сообщил, что надворного советника Картайкина дома застать не удалось, потому что, со слов прислуги, Иван Евграфович ещё этим утром отбыл в усадьбу своего тестя, купца первой гильдии Никанора Иратова. Выяснив местоположение иратовского поместья, полицейскую бумагу перенаправили туда. Более предпринять по этому делу было нечего, и следственный пристав Игнатьев решил дожидаться первых результатов.
Глава 5. Кровь в Варшаве
29 ноября 1830 года. Варшава. Дворец Бельведер, резиденция царского наместника.
Обед в тот день прошел немногословно. Среди присутствующих – членов семьи цесаревича Константина и их близкого круга чувствовалось плохо скрываемое напряжение. Свежих варшавских газет зачитывать не стали, изменив многолетней традиции. Беседа и вовсе не сложилась. После десерта сотрапезники непривычно быстро разошлись… Константин Павлович, как всегда, в одиночестве прошёл в свои покои.
За окнами дул стылый ветер, но звук его был столь привычен в непрочных стенах Бельведерского дворца, что даже успокаивал и убаюкивал. Ничто, казалось, не мешало послеобеденному покою обитателей. Константин Павлович снял мундир и, облачившись в мягкий архалук, устроился было привычно соснуть у себя в кабинете. Последние несколько дней он проводил в большой тревоге… После прошедшей скандальной коронации Николая в Варшаве, напряжение в обществе ежедневно усиливалось, росло. Предпринимаемые меры не приносили пользы, только усугубляли ситуацию, становящуюся взрывоопасной. Донесения с каждым днём приходили всё тревожнее. Поначалу цесаревич только сильнее раздражался. Потом почувствовал определённую растерянность. И, наконец, стало попросту страшно. Страшно, страшно, черт побери.
Никто и никогда не посмел бы назвать Константина Павловича трусом. Можно было его обвинять в чём угодно – в грубости, бесцеремонности, дебоширстве, сумасбродстве, – в том он более, чем кто-либо походил на батюшку, но чтобы в трусости – да никогда.
Продажное гнилое сучье племя! Кого хотите запугать? Того, кто шёл в военные походы за Суворовым – добровольцем, на общих правах! Ел солдатскую кашу, спал на земле в холодной продуваемой палатке. Грел коченеющие руки у костра. Перешёл через Альпы, разбивая вдрызг, в лапшу походные сапоги. Лично водил войска в атаку! В двадцать-то лет!
Зачем и от кого он станет прятаться – теперь, когда ему почти что пятьдесят?
Да только не то это дело – сейчас… Нынче дела обстоят по-другому. Тогда всё просто – впереди чужие, за спиной свои. «Вперёд!» – за Господа, Россию, императора! А теперь разберись – где чужие, где свои, да кто сам за себя – сегодня с теми, завтра с этими. Ясновельможное дворянство, шляхта, ксендзы, распоясавшаяся молодёжь, подстрекаемые «патриотами»… Сучьи дети, мать вашу раз этак!
За императора. Не тот уж нынче император. Ах, Николай, каналья, чтоб тебе пусто было. Неспроста ты это сделал, ох неспроста. Напакостил не из упрямства, и не по глупости, – по умыслу, из тонкой, осознанной мести. Мстил брату за 14 декабря. За то, что не явился лично в Петербург, что не представил манифест об отречении. Простить не можешь. Страха своего тогдашнего не можешь позабыть. Злопамятный и хитрый самозванец. Самозванец как есть. Бастард. Какие тайны.
Александр, пусть подлец, а всё ж таки на батюшку похож. Он, же, Константин – просто вылитый Павел Петрович. Курносый, бровастый, да и натурой весь в отца – взрывной, непредсказуемый… Оттого батюшка его и выделял, любил, прощал неподобающие принцу выходки. Мальтийский крест и титул цесаревича не по закону, незаслуженно пожаловал. А Николая, третьего из сыновей, почти не замечал. Демонстративно игнорировал. О причине того при дворе кто не знал, тот догадывался. Тихонько, шепотком, а только шла молва. Все знали, что за пару лет до появления на свет Николая, между супругами случилась крупная размолвка, из-за якобы имевшего место сговора Марии Федоровны со свекровью… Великая княгиня, будто бы, поддерживала идею отстранения Павла Петровича от престолонаследия в пользу Александра. Павлу донесли об этом преданные люди. Тогда же, после безобразных сцен и выяснений отношений, оскорблённый Павел уехал в Гатчину в сопровождении преданной Нелидовой. На долгий срок законная супруга осталась единственной хозяйкой Павловского дворца. Живя соломенной вдовою, от одиночества Мария Федоровна не страдала – что подтвердилось и рождением младенца Николая. Как бы совсем без участия в том императора. «Отец» хотел было отправить дитё в германское герцогство, на воспитание родни его мамаши. Однако приближенные уговорили не делать этого, во избежание публичного скандала. Павел поддался, однако же в минуты гнева он обзывал третьего принца не иначе, как «гоф-фурьерским ублюдком» – уж больно походил несчастный Николя на гоф-фурьера Данилу Бабкина, молодого красавца, служившего в покоях Павловского дворца.
Константин Павлович не любил Николая. Впрочем, и брата Александра недолюбливал. Что с того возьмёшь – хлыщ, трус, заговорщик. Не почитающий память убиенного отца. Константин предпочитал держаться от него на расстоянии. Да и от Николая тоже. Только судьба всё одно подвела.
А ведь и обошлось бы, утряслось, да потихонечку и рассосалось – как не единожды на его памяти бывало, с тех пор, как Константин Павлович взялся за исполнение обязанностей царского наместника… Продолжилась бы жизнь – налаженная, почти себе спокойная, как раньше… Всего и надо было – чтобы коронация прошла обычным образом, при соблюдении традиций, по старым, столетиями выверенным правилам…
Да, в польском обществе и до того все последние месяцы замечались брожения. Да, мутили народ смутьяны из офицерства, кое-кто из обиженных ксендзов – «мучеников за свободу и веру». Но в людях всё ещё преобладало благоразумие. Вся Польша с достоинством готовилась к коронации нового «круля», ожидаемого из Петербурга, столицы империи. Николай Павлович прибывал в Варшаву со всей семьёй, в сопровождении огромной свиты.
Варшава, празднично украшенная флагами, коврами, гирляндами, вензелями царя и царицы, встречала высоких гостей. В торжественно убранном кафедральном костеле святого Яна ожидала государя древняя корона польских королей и с ней священные старинные регалии. Примас готовился возложить корону на голову новому помазаннику.
Однако церемониал оказался слегка изменённым… Император Николай Павлович прибыл в Варшаву с короной Российской империи и во время коронации собственноручно возложил оную себе на голову.
Ропот возмущения, едва уловимый в стенах священного костёла, постепенно распространялся по площадям и улицам, по дешевым кабакам и роскошным гостиным. Побрезговал! Не снизошёл до древней короны польских крулей! Природная, национальная болезненная гордость подверглась неслыханному унижению. Казалось, что среди поляков это осознавали и переживали все.
Сам молодой самодержец после коронации не долго погостил в Варшаве, но пробыв несколько дней, необходимые по этикету, благополучно отбыл. Заваренная же его стараниями каша набухала, булькала, и постепенно поднималась, грозила вырваться кипящей массой из котла…
В выражениях лиц, в глазах, в самом варшавском воздухе чувствовалось – вот-вот, ещё немного, и что-то страшное и неизбежное начнётся. И… И что тогда?
Ещё вчера отправлена в Санкт-Петербург срочная депеша для Михаила Павловича. Вот кто родная кровь, вот на кого надежда.
Константин встал с кровати, который раз приблизился к окну. Снова с тревогой посмотрел, прислушался. Темно, да ветер. Не горят факельные огни, не слышно криков. Так ведь это пока, а к тому же варшавский дворец из рук вон плохо защищён, и захватить его при желании возможно с минимальными усилиями. Надо было перебираться в зимнюю резиденцию, надо было! Да уж больно свыкся он с этим своим скромным Бельведером – так, что из летнего жилища тот превратился в место проживания на круглый год. Простой, удобный для обычной повседневной жизни, летний дворец был не задуман для защиты. Хотя… Хотя и укрепленный замок с рвами и тяжелыми воротами батюшку Павла Петровича от рук мерзавцев и убийц не спас. Как спрячешься, как сбережёшься, когда не ведаешь, кто есть твои враги.
Великий князь Михаил Павлович, любимый младший брат… На кого, кроме только тебя, и надеяться…
Михаил когда-то был рожден на свет, как миротворец, спаситель погибающей семьи – после тяжелого, казавшегося невозможным примирения супругов. Чудо случилось, и появился он – порфирородный сын, как с гордостью называл младшего принца Павел Петрович.
Порфирородный – сын императора, а не цесаревича, не великого князя, в отличие от Александра и Константина. Те и воспитывались на половине бабки, Екатерины, так и не испытавши толком родительской любви. А Мишенька, ангел, стал сразу всеобщим любимцем. Да отчего же было его не любить. За что же было его не любить? Ежели нет на Мишеньке ни одного хоть сколь-нибудь серьёзного греха. Лицом он походил на матушку, Марию Федоровну, принцессу Софию, прямотой характера – на Павла Петровича, а благородство и чистоту души, как видно, взял от Бога.
Константин не сомневался, что получив тревожную депешу, брат тут же поведёт войска к Варшаве. А это будут верные войска. Не те, что здесь… Польская армия ненадёжна. Константин Павлович так и не смог расположить к себе большую часть польского офицерства. Он чувствовал это.
Походивши взад и вперед по кабинету, цесаревич подошёл к заветному шкапчику и, распахнувши дверцу, потянулся к фляге с коньячком, да передумал. Поосторожничал. Хмель хоть и успокоит, приглушив тревогу, а лучше всё-таки иметь трезвую голову, дабы не потерять способность принимать решения. Кто теперь знает, что может случиться в следующий момент. Он таки лег опять в постель, попытался расслабиться. Дай то Бог пережить без потерь этот день и эту ночь. Дай-то Бог. В приёмной нёс дежурство преданный генерал Жандр с двумя товарищами из высшего офицерства. Любимая жена Жансю, княгиня Лович, была в своих покоях в удалённом флигеле. Внизу, в вестибюле дворца, находились несколько солдат охраны. Авось обойдётся, авось…
К несчастью, на этот раз не обошлось. Спустя чуть более получаса, толпа заговорщиков из числа военных курсантов, ворвалась в Бельведер. Ошалевшие юнцы закололи штыками всех, кто попался им на дороге. Солдаты-инвалиды из охраны, лакеи, офицеры – невинные люди со стонами падали, заливая кровью лестницу, ведущую в покои дворца. «Смерть узурпатору!», «Смерть сатрапу!», «Смерть тирану!» вопили убийцы, и, перешагивая через мертвых и умирающих, бежали наверх, к апартаментам цесаревича.
…Великий князь Михаил Павлович приближался с войсками к польским границам. Он уже знал о последних трагических событиях в Варшаве. Карательные части двигались почти без остановки, ускоренным маршем. Генерала подгоняла ярость. Давящая виски, мешающая думать, мешающая трезво принимать решения – глухая тяжёлая ярость. И ноющая боль за брата.
