Kitabı oku: «@ Живой журнал», sayfa 4

– Нет, я, – тут же воспользовалась моим промахом вредная Красная Шапочка.

«Ну, всё понятно: передо мной – привыкшая к поклонению звезда.»

– Я – Андрей, – говорю «звезде» я взрослым независимым голосом.

– А «сладкий», прости, это твоя фамилия? – преувеличенно—вежливо осведомляется она.

– Нет, детка, сладкий – это моё призвание. Тебе показать? – На лице у меня невинно—невозмутимое выражение, с которым я и вываливаю свой вопрос. Девочка прямо отпала.

«Ну что, съела? Ага, я и сам звезда. Это я только с виду пай—мальчик. Ты лучше у старой карги директрисы спроси, зачем она мою мать вызвала. Из—за английского и ботаники, что ли? Как бы ни так, это я её племяннику навалял за то, что он юбки задирал старшим школьницам. Мой гарем, не его!..» Вру: просто мне девчонки тогда пожаловались…

Красная Шапочка изумлённо распахивает глаза, хлопает ресницами. Потом на её губах расцветает улыбка, и девочка начинает смеяться. Вместе с ней начинаю веселиться и я, постепенно оттаивая.

– А, так ты, наверное, еще один ученик моей бабушки… Мне дядя Саша что—то такое про тебя говорил, – и Красная Шапочка небрежно щёлкает пальцами. Я немедленно убираю улыбку с лица, но молчу: я и в детстве был терпеливым и всегда предпочитал оставлять за собой только последнее слово.

– Чего молчишь—то, Андрей? Стесняешься, что ли? – продолжает дразниться Шапочка и складывает тоненькие ручки на пухлой груди.

– А ты у нас ничего не стесняешься? Может, и мне дашь урок по преодолению комплексов? – Тут я откровенно прищуриваюсь и совершенно по—хамски оглядываю девочку с головы до ног. (Нет, у меня ещё не было тогда определённого опыта, зато были друзья – настоящие оторвы). Щёки у Красной Шапочки заалели, а глаза заметались. Потом девочка прикусила губу, а мне стало её жалко.

– Ладно, прости, – неохотно каюсь я.

– Так—так, – ледяным тоном процедила Шапочка, – значит, «прости», да?.. Ну ладно, мальчик. Будем считать, что ты выиграл… на первый раз. Бабуля! – кричит девочка и сбегает от меня на кухню. – Бабуля, я пойду гулять.

– А с кем? – резонирует из кухни Марина Витальевна, отчаянно гремя тарелками. Я морщусь. Да, я хочу пить и есть, но грохот посуды раздражает: к тому же, он может заглушить то, что ответит сейчас бабушке Красная Шапочка. А мне безумно интересно, с кем эта девочка намылилась и куда.

– С Колей и с Денисом. И с Мишей Иванченко. И Митя тоже будет. Ему папа мотоцикл купил, Митя о таком три года мечтал. А потом мы с Митей в Серебряный Бор поедем. Вместе, вдвоём… Дай нам с Митей что-нибудь вкусненькое.

«Ну, всё ясно: Красная Шапочка ненавязчиво показывает мне, кто она и кто я, и где моё место под солнцем. Но в открытую связываться со мной ей уже не улыбается.»

– Ладно, Ариша, только умоляю, возвращайся не поздно. Желаю вам с Митей хорошо провести время, – говорит Марина Витальевна.

– Ага. Ну, я пошла, – беспечно отвечает внучка и суёт нос в комнату, где, напрягая слух и разглядывая стены, с фальшиво—скучающим видом стою я.

– Ну, пока… Серый Волк Андрей, – веско говорит девочка и вдруг склоняет голову к плечу и улыбается мне. И этот жест, и эта улыбка настолько пленительны, что я замираю. Я ничего не могу поделать с собой, и я тоже ей улыбаюсь – в первый раз, искренне и открыто. Теперь ни с того, ни с сего замирает Красная Шапочка. Она смотрит на меня так, как будто я – феномен. Точно я один такой на свете. Не сказав мне больше ни слова, Красная Шапочка вздрагивает, бледнеет, опускает ресницы и медленно уходит. Зато теперь столбом стою я, в первый раз увидев её нереальные, ошеломительные глаза ярко—синего цвета…

Вот так я и влюбился в неё. Нет, мне совсем не хотелось взять Красную Шапочку за руку и под детские песни Шаинского уйти вместе с ней в закат. Я действительно, совершенно по—взрослому в неё влюбился. Я захотел её – всю, сразу и до конца. Я ею бредил. Я восхищался ею. Я убил бы любого, кто посмел бы обидеть её или сказать мне, что она любви не достойна. Я целый месяц жил в каком—то дыму, в вечном предвкушении встречи. Я видел Красную Шапочку перед собой днём и грезил о ней ночью. Она снилась мне. Она была первой, о ком я вспоминал, как только открывал глаза, просыпаясь. Мой мир сузился до одного взгляда её синих глаза.

И я начал мотаться на уроки английского языка, только чтобы её видеть. Я потчевался омерзительно—сладким чаем с опостылевшим мне на всю жизнь сладкими пирожками. Я делал все уроки, я зубрил огромные словари, я достал английским и мать, и сестру, и Дядьсашу. Это был настоящий подвиг: я ни разу не отказался на «Алексеевской» от процесса поглощения сладкой гадости и ни разу не опоздал, лишь бы бабушка Красной Шапочки меня не выгнала.

В июне я сдался окончательно и притащил в дом Марины Витальевны сменную обувь. Первое, что сказала Красная Шапочка, когда увидела мои кеды, это:

– Ой, какие беленькие… Боже мой, я сейчас прямо расплачусь от умиления. Ты, Серый Волк, ещё весь свой гардероб сюда перетащи. – Поджав клубничные губки, Ира злорадно посмотрела на меня. Недолго думая, этой-то сменной кедой я и влепил ей по заду. Красная Шапочка ойкнула, подпрыгнула и ухватилась за поражённое место.

– Если там больно, то я могу там поцеловать, – ухмыльнулся я. Красная Шапочка замерла, а потом разразилась буря.

– Я тебя убью, Серый Волк! – Ира была в бешенстве.

– Валяй, – бодро разрешил я. Ира попыталась отвесить мне подзатыльник, но я от неё увернулся. – Руку себе не вывихни, – засмеялся я. Красная Шапка надулась, смерила меня злым взглядом, поправила на голове свою дурацкую пуговицу и ушла гулять. Через час, нагулявшись, вернулась. Холодное лицо и решительный вид Снежной Королевы.

– Пойдём—ка, Андрей, я тебя до выхода провожу, – холодно заявила мне Ира, едва лишь мы закончили занятия с Мариной Витальевной.

– Ну, пойдём, – невинно киваю я. – Только потом я провожу тебя. Можно взять тебя под ручку?

И я услышал смешок. Поворачиваюсь и вижу, как Марина Витальевна прячет в мудрых глазах знающую улыбку. Внучка неодобрительно покосилась на бабушку и снова потребовала:

– Пойдем, Андрей.

– Ну, пойдём, пойдём, Красная Шапочка… – Я фальшиво вздохнул, весело попрощался с Мариной Витальевной и потопал следом за Ирой. Моя любовь завела меня в тёмную прихожую и прикрыла дверь в комнату, отгораживая нас от глаз и ушей доброй бабушки, явно взявшей мою сторону.

– Вот что: я тебе кто, а, милый мальчик? Между прочим, мне уже семнадцать лет, и у меня есть взрослый парень! – Ира заявила это таким тоном, точно это уже не лечится.

– Ну и что? Может, и у меня взрослая девушка есть, – на голубом глазу выдал я. Глаза Шапки стали растерянными.

– Ладно, тогда давай так, Андрей, – подумав, сказала она. – Я тебя не трогаю, но и ты ко мне больше не лезешь. Или я своему Мите пожалуюсь. Идёт?

«Нет, даже не ползёт, потому что у меня на уме кое—что другое.»

– Красная Шапочка, а давай так: я перед тобой извинюсь, а ты меня за это целуешь. Один раз, а? – предлагаю я. Ира ошарашенно воззрилась на меня и похлопала ресницами. Но отгонять меня ресницами – это как бурю веером пугать.

– Ты что, от английского совсем сбрендил? – в конце концов нашлась Ира.

– Красная Шапочка, пожалуйста, ну извини меня… я больше так не буду. Пожа—а—алуйста, ну всего один поцелуй. – Я глядел на неё так преданно, точно щенок, просящий, чтоб его погладили. Красная Шапочка помялась, потом попыталась смерить меня синим колючим взглядом, но вместо этого не выдержала и улыбнулась. Покачала головой:

– Шут гороховый ты… Малолетний придурок.

– Один поцелуй, и я отвалю от тебя, – подыгрываю я.

– Ладно, на, подавись. – Красная Шапочка наклонилась чмокнуть меня в щёку, а я повернулся, и её мягкие губы угодили прямо в мои. Ира замерла растерянно. Пользуясь этим, я потянул её за плечи к себе и заставил принять меня. Через минуту я отпустил её и увидел трепещущие ресницы и четыре маленьких родинки-точки над её левым надбровьем. Они были как навершие креста, и я очень осторожно погладил их. Услышал её короткий, судорожный вздох. Это было желание. И вот тогда я уже в открытую, на таясь, поцеловал её. Поцеловал, как хотел, как умел, как меня научили. Я всё еще держал ладонью её запрокинутый затылок, когда Ира хрипло втянула воздух в лёгкие, медленно открыла глаза, пошатнулась – и меня встретил её взгляд, полный смущения и нежности… Вот тогда—то я всё про неё и понял.

– Это что, твой первый настоящий поцелуй? – поразился я, вдыхая её запах. Он был лёгкий, неповторимый – так пахнет весенний сад после дождя. Так пахнет белый цветок тиаре. Услышав мой вопрос, Ира вспыхнула, но осталась покорно стоять в моих руках.

– Красная Шапочка, а ведь ты в меня влюбилась, – совершенно бессердечно брякнул я и понял, что совершил чудовищную ошибку. Ира содрогнулась, отстранилась от меня и брезгливо скинула мои пальцы со своей пухленькой груди. – Ну или скоро влюбишься. Как все, – самоуверенно кивнул я и сунул поглубже в карманы ладони, горящие огнём. Красная Шапочка окинула меня своим знаменитым взором. Прикусила распухшие губы так, что те стали белее снега, и очень тихо спросила:

– Скажи—ка мне, Серый Волк Андрей, а тебе девочки когда-нибудь отказывали? Бросали тебя хотя бы раз?

Я подумал и честно ответил:

– Нет.

– В таком случае, я, Серый Волк, буду у тебя такой первой… Не смей никогда больше ко мне подходить! – Ира гордо расправила плечи и ушла от меня в комнату. А я? А я был абсолютно счастлив. Насвистывая, я весело отправился домой, думая о том, что её первый поцелуй – мой.

Длилось моё счастье ровно до той минуты, пока я снова не явился на «Алексеевскую». Иры дома не было. То же произошло и на следующий раз. И я понял: она меня избегает. Но я не смирился. Постепенно выведал у Марины Витальевны, что фамилия Иры – Самойлова, хотя по отцу она Файом, и что Ира – самая яркая звезда на «Алексеевской». И что её компанией верховодит некий Митя, с которым Ира ходит в одну школу где—то в районе «Рижской». Ещё я узнал, что Красная Шапочка планирует поступать не то в Институт иностранных языков, не то в МГУ, на факультет журналистики, но вместо занятий она вечно болтается с этим своим Митей. И вообще, Ира «для Мити прямо всё», и они «как Ромео и Джульетта».

Нечего сказать, порадовала меня тогда Марина Витальевна этой сногсшибательной информацией. Я себя сразу «Титаником» почувствовал. Но вместо того, чтобы пойти на дно, решил побороться за Иру. Для начала договорился с Мариной Витальевной о плавающем графике своего прихода. Потом разузнал те места, где бывала Ира. Вот так, периодически подлавливая Самойлову то в дверях, то во дворе, то у кафе, я чуть ли ни на коленях вымаливал у неё прощение. Извинялся раз триста. Ходил за ней по пятам. Ира была старше меня на четыре года, но я не сдавался: бросил терзать её своими подколками. Охапками таскал ей цветы, конфеты, ещё какие—то подарки, которые Ира, сморщив носик, тут же выбрасывала. Чем снисходительнее был я, тем омерзительней вела себя Красная Шапочка. Невинная Ира никак не могла мне простить, что я раскрыл её тайну. Во всём остальном она была круче меня и не стеснялась демонстрировать это мне при каждом удобном случае. И все же я видел, я чувствовал – вопреки всему её тоже ко мне тянет. От этого—то она и бесилась… Наверное, если бы история моей первой любви и нашего поцелуя закончилась именно на этом месте, то я бы вспоминал Иру так, как вспоминают своё детство – с лёгкой ностальгией, но без особой грусти. Но наверху был Тот, Кто решил всё за нас.

В самом конце августа, я, выучив по заданию Марины Витальевны стишок про Красную Шапочку, ехал к ней на занятия. Но размышлял я не об английском, а о том, что надо бы перехватить Королеву моего сердца и вернуть ей книгу «The Cathcher in the Rye»¹¹, а ещё исхитрится и пригласить её на один ужасно крутой «боевик», который шёл в «Ударнике». Занятый мыслями о своей Красной Шапочке, я шагнул из прохлады аллеи в пекло залитого солнцем периметра двора, и тут моё сердце дало два глухих удара. Покрутив головой, я увидел, что перед подъездом Иры стоит новенький мотоцикл «Ява», а на седле в ультракороткой юбке, бочком ко мне, восседает моя Королева. Затаившись, как волчонок, я разглядывал её и светловолосого парня, который вальяжно стоял рядом с ней. Они смеялись и о чём-то увлечённо беседовали. Потом Ира улыбнулась и протянула парню свою пуговицу, а тот ловко, сноровисто, действуя явно с привычкой, затянул её волосы в хвост. Приспособив дурацкую пуговицу у нее на макушке, парень ухмыльнулся и по—хозяйски притянул Иру к себе. А она его поцеловала… Меня как кто ледяной водой окатил: поцелуй был настоящим. Так учил её целоваться я. А теперь она целовалась с другим, на моих глазах, безжалостно меня убивая… Закончив с прелюдией, Ира спрыгнула с седла и виноградной лозой обвилась вокруг парня.

– Зайка, да ты что? – задыхаясь, спросил тот, опуская жадную ладонь на оголившееся бедро Самойловой.

– Ничего, Митя… просто давно хотела это сделать, – прощебетала Ира и самолюбиво покосилась на кусты, за которыми стоял я. И я понял: она меня поджидала.

Недолго думая, я шагнул к ним. Ира не сводила с меня презрительных, насмешливых и немного напуганных глаз. А Митя (ага, тот самый Зайка, будущий большой начальник из «НОРДСТРЭМ») переводил непонимающий взгляд то на неё, то на меня.

– Молодец, Красная Шапочка, – подойдя к ним вплотную, прошипел я.

– Ир, это ещё кто? – опешил будущий Зайка.

– А это ученик моей бабушки. Один удивительно нахальный Серый Волк, – «представила» меня Ира.

– А.… – с весёлой улыбкой протянул Митя, оглядывая меня с высоты своего роста, – так это и есть тот самый забавный малыш, про которого ты мне рассказывала?

Не сводя с меня прищуренных глаз, Самойлова медленно кивнула. А мне захотелось сделать разом несколько вещей: схватить Самойлову, волоком затащить её в подъезд и устроить её взбучку. Зарядить Мите в зубы, чтобы ему нечем было на меня скалиться. Но вместо этого я открыл сумку, вытащил из неё книжку Красной Шапочки и припечатал книгу ладонью к седлу Митиного мотоцикла. Потом извлёк на свет божий два билета в «Ударник». Их я просто смял в кулаке и отшвырнул в урну.

– Марине Витальевне скажешь, я больше не приду. Учебники и деньги за занятия передам через Дядьсашу. Всё поняла?

– Я.. – начала Самойлова, изгибая бровь.

– Свободна. – Я развернулся и зашагал обратно к метро, чувствуя спиной их взгляды…

Не важно, как в тот день я добрался домой. Важно другое: я больше никогда не вернулся к прекрасной учительнице, имя которой я даже не вспомнил, прочитав досье Интерпола. А ведь Марина Витальевна такого не заслужила. И я до конца жизни буду обязан ей за то, что она вложила в меня время и душу и заботливо подкармливала меня, вечно голодного мальчишку.

После того, как я поставил на занятиях с Мариной Витальевной большой крест, я ещё дважды получал звонки от Самойловой. Но оба раза к телефону не подходил.

– Ничего, пусть подёргается, – злорадно думал я, – пусть посидит. Глядишь, к ноябрю всё устроится.

Потом мой так некстати вернувшийся из командировки отец решил вмешаться в это дело. Сначала он дал нагоняй «совету двух», потом взялся за меня.

– Андрей, скажи мне честно, – начал отец, заводя меня в свой кабинет и прислоняясь спиной к двери, – почему ты отказался от занятий с Мариной Витальевной?

– Потому что с сентября у нас в школе уроков прибавилось.

– Понятно… а ещё скажи, мне тут дядя Саша говорил, что у тебя получается дружить с этой девочкой, Ирой. Это что, правда?

– Папа, – беспечно улыбнулся я, – я не знаю, что там рассказывал тебе Дядьсаша, но «с этой девочкой Ирой» мы не общаемся.

– Почему?

– Потому что с «этой девочкой Ирой» у нас лучше всего получается только одно: наши с ней перебранки.

– Да? Ну, ладно… ну, хорошо. Ну, тогда иди, – ответил отец, выпуская меня из кабинета. Он так никогда и не узнал, что я соврал ему тогда – соврал в первый раз жизни…

5 ноября 1996 года мы встретились с Ирой ещё раз. Я как раз ехал на «Алексеевскую», собираясь подловить укрощённую мной Красную Шапочку и пригласить её на свой день рождения. В полупустой вагон метро входили пассажиры. Кто—то выходил из вагона, кто—то садился рядом со мной, кто-то вставал напротив. На «Рижской» моё сердце дало два глухих удара, и я, покрутив головой, нашёл взглядом Иру. Вернее, нашел не её, а — их, потому что Самойлова вошла в вагон вместе с Зайкой. Рука Мити по-хозяйски лежала у неё на талии. Моё сердце забилось. Между тем Кузнецов наклонился к Ире и что-то прошептал ей на ухо. Самойлова смутилась и всё же кивнула ему. Митя самоуверенно улыбнулся и очень по-свойски отвёл прядь её волос от лица, точно Ира ему принадлежала. Такой злости я не испытывал никогда. И я направился к ним, чтобы раз и навсегда разобраться с Кузнецовым на свой лад. Шаг – и мои глаза встретились с глазами Самойловой. И я с ослепительной ясностью понял, осознал: той Иры, что знал я, больше нету. Она не ждала меня. Она действительно ему принадлежала. И это я, а не он, был третьим лишним с самого начала… Я ничего не сказал. Просто вышел из вагона.

В тот вечер я впервые надрался до невменяемого состояния и угодил в детскую комнату милиции. Спасибо, мне с инспектором повезло: сообразив, в чём моя «трагедия», добрая женщина сорока лет вызвала мою маму и пообещала не сообщать о моих «заслугах» ни в школу, ни в спортивную секцию. Мы сидели с инспектором, ожидая, когда «совет двух» заберёт меня, а женщина, вытирая мои пьяные сопли, как могла, меня утешала:

– Ну, Андрей, ну ты что… Ну да, твоя Ира взрослая… Ну да, вполне естественно, что у неё… э—э, первый роман с её ровесником… Но ты – ты же такой обаятельный, такой хороший. Ну, посмотри на себя… Такие ресницы длинные… Такие глазки серые… Вот и выбери себе ровесницу – девочку, которой ты нравишься. Поухаживай за ней. Потом вы закончите школу, и только тогда вы…

Ага! – знала бы инспектор, как я воспользуюсь её советом.

Пережив утром следующего дня зубодробительную лекцию от «совета двух» (папа Серёжа, как всегда, успел слинять в командировку), я отправился в школу и на первой же перемене подошёл к одной из старших школьниц – большой любительнице целоваться со мной.

– Пойдёшь со мной на день рождения? – с ходу спросил я.

– Ой, да… С тобой – да. А это чей день рождения?

– Мой.

– Ой, а где это будет?

– В квартире у Ботаса. У него родители на три дня в Финляндию укатили.

– Ой, прелесть, какая… Ой, а что тебе подарить?

– Не переживай, – хмыкнул я, – у тебя уже есть для меня подарок…

Вот так я и переспал с женщиной в первый раз. Утром, когда я натягивал джинсы, она потянулась на диване и, откровенно разглядывая меня, удовлетворённо вздохнула:

– Знаешь, Исаев, ты всё—таки клёвый.

– Ага, ты тоже ничего, – ответил я. «Так, где моя футболка?»

– Андрей, а ты помнишь, как меня зовут?

– Свиридова, а ты что, за ночь напрочь забыла свою фамилию? – «Интересно, а кроссовки мои где?»

– Очень смешно, – буркнула она. – А – имя? Андрей, как моё имя?

– А это мне без разницы. – «А носки где мои?». Присев к ней на диванчик, я начал натягивал левый носок: – Слушай, Свиридова, а с чего ты так ко мне прикопалась?

– Да потому что меня зовут Кристиной, Андрей. А ты в тот самый момент, ну… в общем, ты называл меня «Ирой»…

К чести Кристины, расстались мы с ней очень даже по-дружески. Весной она закончила школу, потом выскочила замуж и укатила во Францию уже как Кристин Лорэн. А я два последующих года потратил на то, чтобы выкинуть из головы Самойлову. Но я не мог: я каждый день думал о ней. Сначала я проклинал её. Потом мысленно обращался к ней в минуты слабости, в часы побед, в мгновения поражений. В моменты уединения все мои мысли были только о ней. Эти мысли приходили ко мне, как израненные солдаты. Идущие с поля боя, кровоточащие – они всё равно шли ко мне. И я ничего не мог с этим поделать… Именно с Самойловой я хотел познакомить своего отца. Именно Ира была той самой Белой королевой, которую я сжимал в пальцах, когда прощался с отцом. Это на неё я смотрел в тот вечер, когда потерял своего отца и просил мысленно: «Пожалуйста, вернись ко мне. Ты мне нужна. И я знаю, что я тебе нужен».

Моё желание «исполнилось» 14 сентября 1999 года. В тот день – три дня спустя с момента извещения о смерти папы – я ехал в МГИМО. Мне было почти семнадцать. День только начинался, и зелёные вагоны метро ещё совсем пустовали. Я стоял, прислонившись к глянцево-серебряному поручню, смотрел в заляпанное миллионами пальцев стекло и думал, что я должен выжить, потому что у меня всё ещё есть Ира. Я вышел на станции «Юго-Западная» и почувствовал в груди два знакомых глухих удара. Замедлив шаги, я повертел головой и тут же выделил в серой массе людей серебряное сияние длинных белых волос. Синяя куртка, голубые джинсы, белые кроссовки – Самойлова стояла у входа в парк и явно кого—то высматривала. Она была прекрасней, чем я помнил её.

– Ира, – не веря своему счастью, произнёс я и шагнул к ней, – ты не меня ждёшь?

Услышав мой голос, Самойлова развернулась ко мне, и наши глаза встретились. И я понял: Ира была здесь не потому, что я был ей нужен. Она каким—то образом узнала о том, что случилось с моим отцом, и прилетела спасать меня. Но самое ужасное заключалось в том, что она смотрела на меня так, как смотрела моя мама, когда хотела защитить от беды меня, своего маленького мальчика, и укатать в объятиях, на груди, пряча от всех несчастий.

Так меня ещё никто не унижал. Я замер и стиснул челюсти. В моём сюжете с Самойловой было всё, кроме одного: я никогда не был её маленьким мальчиком, потому что сколько бы мне не было лет, какой бы не была между нами разница в возрасте и положении – Самойлова всегда оставалась для меня только моей женщиной. А я мог быть для неё только её мужчиной. На моём языке завертелась пара подходящих к случаю фраз. Но я предпочел развернуться и направиться обратно, в сторону метро.

– Андрей, подожди! – донёсся до меня яростный вопль Иры.

Но я не обернулся. Толкнул стеклянную дверь, сошёл по лестнице вниз, доехал до «Университета» и вышел в город. Оттуда я отправился пешком на смотровую площадку. Встал у тогда еще белого бетонного ограждения и положил на него локти. Опустил подбородок в ладони и долго смотрел на золотистую осеннюю Москву, раскинувшуюся передо мной полукругом. Мой любимый город выглядел, как игрушечный городок в сказочной табакерке. Я снял с бетонного перила красный кленовый лист с тёмно—зелёными прожилками и отпустил его падать вниз. А лист полетел вверх, к небу. Я проводил лист глазами, оторвался от поручня и медленно пошёл вниз по улице Косыгина. Загребая ногами сухую жёлтую листву и рассматривая прохожих, я понял: если ты наизусть выучишь воспоминания о женщине, которую ты любил – ты её никогда не забудешь.

И я дал себе слово забыть её. Но сначала я должен был расквитаться с Дядьсашей. За то, что он отправил Самойлову ко мне в МГИМО (ага, а как ещё она там оказалась?), я свалил из института в армию. Там, в танковых войсках под Тулой, было вполне так ничего, я даже картошку научился чистить. Но Дядьсаша исхитрился найти меня, вернуть в Москву и водворить обратно в ВУЗ. Правда, с тех самых пор в мою личную жизнь он больше не вмешивается. Что до Самойловой, то я перестал ходить в МГИМО через парк и завёл себе пару подружек. В гомоне их дружных голосов я забыл её хриплый голос (включая, кстати, и эту её отвратительную манеру цедить слова, которая так меня доводила). Потом я сменил подружку-блондинку на подружку-шатенку и выкинул из памяти нежные очертания поцелованного солнцем лица и белые волосы. Последним воспоминанием, с которым я должен был попрощаться и которое я никак и ничем не мог заменить, был аромат тиаре. Этот запах немного похож на аромат парфюма «Burberry The Beat», которым пользуется Наташа. Но если Терентьевой, темноволосой и кареглазой шатенки, этот запах не идёт (на её коже он кажется чересчур приторным), то аромат Самойловой всегда был для меня таким же свежим и чистым, каким бывает звук настоящего хрусталя, если ударить по нему длинной серебряной спицей. Я так и не смог забыть этот аромат. Я помнил этот запах в ту ночь, когда был вместе с Таней Кэрри. И в то утро, когда нашёл её дочь…

В июне 2009 года, едва только затянулся мой шрам, я вышел из Первой Градской больницы. Я никого не хотел видеть, кроме той, что почудилась мне в день смерти дочери Тани. И первое место, куда я отправился из больницы, был старый, двенадцатиэтажный дом рядом с станцией метро «Алексеевская». Выйдя из «подземки», я зашагал к белой «высотке», где когда-то жила моя Ира. Но шёл я не к ней, а – за ней. Я должен был вернуть её. Она была отчаянно нужна мне. Я всё ещё любил её… Перейдя через улицу, я углубился в тенистый двор. Нашёл старый дом, поднялся на пятый этаж без лифта. Нажал на кнопку дверного звонка. Услышал соловьиные трели. Дверь открылась, и мне в лицо тошнотворно пахнуло котлетами, а передо мной возникла какая-то непромытая баба в огромном махровом халате.

– Вам кого? – спросило меня махровое чудовище.

– Здравствуйте. Мне – Иру Самойлову. Но здесь, видимо, таких нет. Не знаете, где она? – Я забрасывал это бесполое существо словами и вопросами, чтобы быстро выдавить из неё всю нужную мне информацию.

– Ой, так Ирка мне продала эту хату. Мы ж с Иркой почти ровесницы. Правда, я на два года её моложе, – кокетливо пропел «махровый халат». Поглядев на халат, я хмыкнул. Между тем это убожество в бигудях, которое вывезли из деревни, но не вывели деревню из неё, продолжало щебетать: – Я, как вышла замуж, так мы с мужем хату Ирки и купили… Мы ж с Иркой соседствовали, когда Ирка с бабкой еще на Куусинена жили… А потом Ирка настояла сюда из центра переехать. У Витальевны—то, – шаг ко мне и мощный запах котлет, который чуть не свалил меня с ног, – ну, у бабки—то после смерти отца Ирки с сердцем были нелады… И Ирка уговорила бабку продать квартиру в центре, чтобы было на что лекарства покупать. А как сюда переехали, так Ирке её ухажер стал помогать. Этот её, Митя… а потом бабка—то, в смысле Марина Витальевна—то, померла, и Ирка не захотела тут оставаться, и…

– Так. Стоп. Где конкретно сейчас живёт Ира Самойлова? – Меня дико раздражало, что этот кошмар в бигудях называет Самойлову «Иркой».

– Ирка-то? Так она у этого своего, у Мити… Они уже давно вместе живут. К свадьбе сейчас готовятся. Ирка… то есть Ира, – поправилось чучело, увидев мой бешеный взгляд, – обещала позвать меня на свадьбу. Ох, и счастливый брак будет, – завистливый вздох. – Митя-то очень пошёл в гору. Но и Ира не задается… Она мне даже свой новый номер телефона оставила. Хотите, вам дам?

– Нет, не хочу. – Я развернулся и направился к лестнице.

– А вы кто? Кто приходил-то? Что передать-то?

Я ничего не сказал – просто ушёл. Я никогда не трогал ничьих жён. Исключением была только Таня Кэрри. Но с Таней с самого начала был обман, а здесь – нет. Больше я не искал Иру…

Вот так и началась моя новая жизнь. Уложив все призраки, надежды и несбыточные мечты в одну братскую могилу, я, чтобы каждый день не вспоминать своего изувеченного ребенка, отправил резюме в Интерпол. А пока мои данные проверялись, купил билет и улетел в Прагу, где через три дня встретил Наташу Терентьеву. Наташа осталась со мной. Она говорит, что любит меня. Возможно, и сейчас ещё любит. А что касается Самойловой – то это я, отшвырнув все воспоминания о ней, не смог её сразу вспомнить. Зато теперь я вспомнил всё. И теперь мне остаётся, как в том самом фильме¹², сыграть грустную, хватающую за сердце мелодию, печально посмотреть Ире в глаза и сказать: «Прости, но в будущем нас уже нету»… Ну, а если без шуток, то Самойлова всегда была девушкой с характером. Я тоже вырос в засранца, каких поискать. И всё, чего я теперь хочу, так это уничтожить Симбада, навсегда распрощаться с прошлым и остаться жить в мире, где нет ни Серого Волка, ни его Красной Шапочки. И я искренне благодарен Самойловой за то, что она не узнала меня в прошлый четверг, в этом чёртовом Лондоне.

– … кофе? – слышу я звонкий голос. – Ещё кофе, молодой человек?

Поднимаю глаза и вижу перед собой вздернутый нос с веснушками и лукавые чёрные глаза. Передо мной переминается с ноги на ногу Фея-официантка.

– Счёт, пожалуйста. Впрочем, нет, я тороплюсь, – быстро вытаскиваю сотенные из кармана.

– Не надо, – тихо протестует Фея.

– В смысле? – удивился я. Даже брови поднял. Официантка с заговорщицким видом кладет мне на стол папку. Предчувствуя неладное, подозрительно открываю кожаные «корочки» и вижу, что там красуется согнутая пополам салфетка с логотипом «Четырёх времён года» и надписью: «Позвоните мне. Мой телефон: 8—903—103—00—42. Меня зовут Надя».

– Идейно, солнышко. Ценю, – откашлявшись, произношу я, хотя мне очень хочется прямо сейчас поржать в голос. Но я уже включился в эту дурацкую игру. Торжественно прячу в карман салфетку и кладу в папку Феи две «пятихатки». Одну – хозяину заведения за мой завтрак. Другую – лично Наде за проявленный ею героизм. Надя продолжает стоять и с надеждой на меня пялиться. А я выхожу из кафе. Моментально стираю улыбку с лица. Сую руку в карман, комкаю там салфетку и выбрасываю этот комок в урну. Мне ничего и ни от кого не нужно. Женщин я давно выбираю себе сам, и «я делаю в постели только то, что могу выговорить», если процитировать незабвенного Митча Марри, коллегу Зигмунда Фрейда. С учётом того, что ночи у нас длинные, а разговоры в кровати – это давно набивший мне оскомину вынос мозга, то весь мой пред – и посторгазмический словарь уже шесть лет как сводится к трём универсальным словосочетаниям: «Привет, солнышко», «диктуй, я запомню» и «всё, давай, увидимся».

В общем и целом, это выглядит так:

– Привет, солнышко, – всегда говорю я.

– Привет, – всегда отвечает мне она с восхищением, удивлением, кокетством, испугом, задумчивостью и прочими ужимками, которые подбирает под себя каждая женщина, исходя из фантазии, возможностей, опыта и конкретного случая. После чего за пять, максимум за десять минут я вытаскиваю на божий свет из тёмной женской души всю необходимую мне информацию. Мне нужно получить ответы на четыре моих «если». Итак, если девушка не опрокинула на себя бабушкин сундук и не выглядит, как чебурашка, если она не замужем, если она не против случайных связей, и – самое главное – если тараканы в её голове не устраивают ежесекундный праздник, то мне этого вполне достаточно. Мы отправляемся в гостиничный номер или же едем к ней (второй вариант всегда предпочтительней – так проще прощаться). Дальше начинается сам процесс.