Kitabı oku: «Ветер сулит бурю», sayfa 5

Мальчики пожали плечами и отошли. Мико подумал, что искать они будут не очень-то тщательно, потому что у них всегда находились темы для разговоров, отвлекавших их от таких простых вещей, как работа. Он пошел берегом. Ночная тишина нарушалась осторожными всплесками волн, мягко ударявших о берег. Так перед прыжком бьет хвостом тигр. Туаки не отходил от Мико ни на шаг. Они шли, внимательно глядя себе под ноги. В темноте Туаки приятно было видеть рядом с собой массивную фигуру Мико. По правде говоря, Туаки побаивался темноты. Это был смутный страх, порожденный болезненным воображением, – результат сказок, которыми бабушка Туаки развлекала внуков, пока была жива. Она была старая-старая. И всегда сидела у очага в аккуратно расправленной красной юбке, в неизменном клетчатом платке, так что казалось, будто она приросла к шестку. У бабки была коротенькая старая трубка, которую она тайком покуривала, когда думала, что дети на нее не смотрят. И было очень занятно наблюдать, как проворно прятала она трубку в складках красной юбки, стоило кому-нибудь появиться в дверях или если кто из детей поднимался по нужде чуть свет и бежал в домик во дворе (другими удобствами поселок пока что не располагал). Она вечно рассказывала им всякие небылицы, от которых, пожалуй, даже у собаки шерсть зашевелилась бы, больше про всякую нечисть, которая появляется откуда-то с наступлением темноты, так что если тебе приходилось срочно выбежать на двор, то волей-неволей припоминались ее рассказы, и у тебя мурашки начинали по спине бегать, и волосы на голове подымались дыбом, и ты кидался назад в ярко освещенную кухню, так и не окончив начатого дела, и, конечно, вернувшись обратно в постель, продолжал думать и не мог уснуть, потому что знал, что все равно надо будет снова вставать, никуда от этого не денешься, и что на этот раз придется побить или подкупить кого-нибудь из братьев, чтобы он пошел с тобой за компанию.

– Темно-то как, а, Мико? – сказал он шепотом, чтобы не нарушать ночной тишины.

– Ага! – отозвался Мико. – Я тоже ни черта больше не вижу, а набрали мы очень мало. И еще эта девочка там наверху совсем одна. Пошел бы ты к ней пока, Туаки, а я бы встретил остальных.

– Да ты что, Мико! Чего это я пойду сидеть с девчонкой?

– Она ведь тебя не съест, – ответил Мико.

– Да, но знаешь… – сказал Туаки, почесывая бока локтями, – совестно мне как-то с ними.

– А чего совестно-то? – спросил удивленно Мико.

– Да не знаю, – ответил Туаки, – просто совестно, и все. Я только потею и слова сказать не могу.

Мико засмеялся.

– Ну ладно, Туаки, – сказал он, – ты иди вокруг, встречай их, а я к ней поднимусь.

– Только, Мико… – сказал Туаки.

– Ну что еще? – спросил Мико.

Туаки осекся. «В конце концов, – подумал он, – не скажешь же Мико, что в темноте боязно». Он вглядывался в мрак, окутывавший остров. Смутно виднелась только белая полоска пены там, где море набегало на берег. Подумать только: идти туда одному! Бр-р! Он глотнул.

– Хорошо, Мико, – сказал он, – я пойду.

– Ну вот и молодец! – сказал Мико. – А я поднимусь наверх и попробую разжечь костер.

И он пошел к причудливо вырисовывавшемуся на вершине холма дереву. Туаки стоял на месте до тех пор, пока не смолкли шаги в густой траве. Потом начал уговаривать себя: «Да ничего страшного здесь нет. Посмотреть вон на сторожей, ходят себе всю ночь напролет, кругом ни души, а ничего с ними никогда не случается». И он решительно затрусил в обход острова и почувствовал большое облегчение, услышав вскоре голоса; тогда он умерил шаг и подошел к мальчикам с таким видом, будто прогуливаться по острову ночью для него плевое дело.

Мико заметил девочку по белому платью. Он подошел и сбросил на траву охапку мокрых щепок.

– Ну, как ты тут одна, боялась? – спросил он.

– Немного, – созналась девочка, и в голосе ее послышалось облегчение. – Я боялась, что вы меня здесь бросили.

– Ну что ты, – сказал Мико, – мы бы такого не сделали.

– Этот рыжий на все способен, – возразила она.

– Теперь тебе придется кое-что нам пожертвовать, – сказал Мико.

– Что? – спросила она, и голос ее зазвенел.

– Тебе прядется расстаться с парой страничек Джеймса Стивенса, – сказал он, – костер надо разжечь, а у меня бумаги нет. Тут под деревом есть немного сухой травы, и можно наломать веток.

Он встал во весь рост и, взявшись за ветку боярышника, потянул к себе.

– Нет, нет, – забеспокоилась она, – пожалуйста, не трогай дерево.

– Да почему? – спросил Мико.

– Это не простое дерево, – сказала она.

– Опять волшебницы? – спросил, смирившись, Мико.

– Все здесь говорят, что если его тронуть, то с тобой случится несчастье, – ответила она.

– Может, все-таки они на нас не рассердятся, если мы сломаем несколько веточек, – сказал Мико.

– Нет, не трогай его, – настаивала она, – у меня в книге есть одна или две чистые странички, сейчас я тебе дам.

И она нагнулась, чтобы вырвать их. В темноте Мико отчетливо представил себе, как ее тоненькие пальцы шарят в книге. Он снова встал на колени и протянул руку. Ее пальцы коснулись его руки, и он взял смятые странички.

Когда подошли остальные, костер уже пылал. У Мико на такие дела были золотые руки. В его набитых всякой всячиной карманах, среди рыболовных крючков, веревочек, медных монет и прочей ерунды, всегда хранились одна-две спички.

Что касается топлива для костра, то вклад Питера и Томми оказался до крайности ничтожным.

– Такая темень стоит, – сказал беспечно Питер, – надо иметь глаза, как у мухи, чтобы что-нибудь разглядеть при таком освещении.

– Слава Богу, ты, кажется, не очень надрывался и не портил себе зрение, – сказал Мико, – а то страшно подумать, что бы стало с миром, если б он лишился твоих глаз? С тем, что у нас есть, мы и десяти минут не протянем.

– Друг мой, – сказал Питер, вытаскивая из кармана отцовский рыболовный нож (это был всем ножам нож. Он мог выпотрошить любую рыбу и отрубить ей голову, в случае крайней необходимости мог выполнять роль остроги, а также открыть лимонад или, что еще существеннее, вытащить пробку из бутылки с пивом – необходимой принадлежности каждой рыбалки), – вот тебе дерево и вот тебе нож. – И он дотянулся до ветки и повис на ней.

– Нет, нет! – закричала девочка, вскакивая на ноги и протягивая к нему руки. – Не делай этого. Ты сам не знаешь, что может случиться.

– Да чего ты? – спросил Питер, и тут ветка обломилась с каким-то рыдающим звуком.

– Ну вот, добился! – воскликнула девочка.

– Чего? – поинтересовался Питер.

– Ужасного, – сказала девочка, – себя ты погубил, вот что!

– Послушайте, – обратился Питер к остальным. – Она что, не в себе?

– Вот увидишь, – сказала девочка.

При свете костра глаза ее казались огромными. Она все смотрела на него, как будто ждала, что его тут же поразит громом небесным (или адским – по усмотрению волшебниц).

– А, вот в чем дело! – сказал Питер, наступая на ветку. – Опять нечистая сила.

– Черт возьми, – испуганно проговорил Туаки, – может, не надо было тебе этого делать.

– Чепуха! – сказал Питер и с победоносным видом разломал ветку. – Нам нужен костер. Вот дерево, а ведьм святой Патрик изгнал из Ирландии вместе со змеями.

Он швырнул ветку в костер, и оказалось, что она великолепно горит. Время от времени она вспыхивала, и пламя жадно лизало тоненькие веточки, и шипы, и начинавшие уже краснеть ягоды.

– Вот видишь, – сказал ласково Мико девочке, – ничего и не случилось.

– Я знаю, что с ней такое, – сказал Питер, садясь на камень, – нездоровое увлечение «Кельтскими сумерками»¹⁵. Если она и дальше будет так витать в облаках, то погибнет, не дожив до семнадцати лет. Сколько тебе сейчас? – неожиданно спросил он.

– Не твое дело, – ответила она.

– Что бы нам пока придумать? – сказал Томми. – Про привидений, что ли, будем рассказывать?

– Ой, нет, не надо, – взмолился Туаки, пододвигаясь поближе к Мико, – я про них уже довольно от бабки наслушался.

– А почему бы тебе не почитать нам немного? – сказал Томми. – И время пройдет скорее, и мы отвлечемся от мыслей о том, что нас ждет дома.

– Что ж, я, пожалуй, почитаю, если только он будет молчать, – сказала она.

– Это я беру на себя, – проговорил Мико, подняв большущий кулак так, что на него упал свет от костра. – Вот я его чем успокою, если он только попробует разинуть пасть.

Питер рассмеялся:

– Ладно, я буду молчать. Ей-ей, буду.

Книга называлась «В стране юности». Она открыла ее и начала читать, и вскоре слушатели совсем притихли, а еще немного погодя девочка и сама начала запинаться и в конце концов тоже умолкла. И тогда вокруг них воцарилась тишина, нарушаемая только порывами ветра, от которого уже начал тяжело вздыхать океан, да ударами волн о скалы, раздававшимися все чаще, становившимися все громче. В ушах у них продолжали звучать ее слова о человеке, покачивающемся на виселице на вершине горы, и о том, как был найден ход в подземелье, и о юноше, ушедшем в страну неведомых людей, которые появлялись молчаливыми тенями из своего призрачного царства, погребенного в недрах земли, появлялись затем, чтобы разграбить мир. Все были подавлены. При создавшихся обстоятельствах трудно было выбрать более неудачный сюжет. Хладнокровный Мико и тот приуныл. По наивности он принял все за чистую монету. Здесь, в мерцающем свете костра, когда кругом плясали колеблющиеся тени, казалось, что все это проходит прямо у тебя на глазах. Нарушил молчание Томми.

– Лично я, – сказал он, – не люблю всех этих воспевателей эпохи заката кельтской культуры. Знаете, в чем тут было дело? По-моему, все эти господа, Йейтс и остальные, писавшие о духах и чародеях, Фионе Мак Кумэйле, Оссиане и фэнианах, о Дармэйде и Грэйни, о Дейрдре и Дерборгиль¹⁶ и прочих, – знаете, что это было такое?

– Нет, – ответил Питер, – поделись с нами своим просвещенным мнением.

– Они хотели уйти от действительности, – сказал Томми поучительно. – Ничего они для страны не делали, а были всего только кучкой паразитов, вообразивших себя гениями, потому что витали где-то в облаках. Потому-то им и хотелось уйти в прошлое. Но этого им было мало – они хотели увлечь за собой и других неудачников. У меня это еще не совсем разработано, – добавил он, склонив голову набок и покусывая травинку.

– Да, хороши были, нечего сказать! – вздохнул Питер.

Все снова замолчали. Но на этот раз молчание уже не было таким тягостным.

Пока не появились крысы.

Откуда они взялись и куда потом ушли, навсегда останется тайной. По-видимому, они уже некоторое время плыли к языку пламени, мерцавшему на островке в Атлантическом океане и освещавшему дерево на холме, так что издали оно было похоже на маяк. Как бы то ни было, они появились. Тысячи, десятки тысяч крыс, легионы крыс, больших темных крыс с мокрой, прилипшей к длинным юрким телам шерстью. Их полчища подтянулись к островку, а потом, бесшумно ступая скользящими лапками, они двинулись вверх по склону холма к свету.

Тучи крыс в воде! Даже при дневном свете это зрелище казалось бы жутким. Интересно, что думали рыбы, когда эта неведомая туча проходила над ними? А что думали тюлени? Врывались ли они в самую толщу их и косили направо и налево или, может, недоверчиво отнеслись к столь непривычной пище? Кто знает? Они приплыли к островку и окружили его со всех сторон, а потом начали подбираться к костру. Зачем они появились? По чьему зову? Появлялись ли они и раньше, только никто их не видел?

Первым заметил их Мико.

Увидев множество поблескивавших где-то внизу, почти у самой земли, алмазов, он решил, что ему мерещится. Он даже зажмурился и потом снова открыл глаза – алмазы не исчезали. Они мерцали, передвигаясь с места на место, загорались то тут, то там. А потом раздался слабый писк, в поле зрения промелькнула крыса и скрылась по другую сторону костра.

– Что это такое? – спросил Питер.

Мико поднялся на ноги.

– Просто не знаю, – сказал он тихо. – Может, мне только померещилось, или ты тоже что-нибудь видел?

Остальные, почуяв тревогу в его голосе, вскочили на ноги, не спуская с него глаз. Мико почувствовал, как на затылке у него зашевелились волосы. Теперь пламя отражалось не только в алмазах – оно поблескивало на мокрых шкурках крыс, подкравшихся к ним.

Он стремительно нагнулся и, вытащив из костра горящую головешку, швырнул ее в сторону кишащей массы. Крысы, запищав, прыснули в разные стороны.

– Вот же черт, Мико! – сказал Туаки, и голос его задрожал.

– Крысы! – сказал Мико. – Смотрите, ребята, их сотни, их прямо миллионы!

Он услышал за спиной шорох и обернулся. За деревом все пространство покрывала расплывчатая бурая пелена. Он снова нагнулся и подобрал еще одну головню, на этот раз поменьше. Головня жгла ему пальцы, и он чуть не закричал от боли. Он кинул ее в крыс, и опять они отступили.

– Полезай на дерево, Джозефин! – крикнул он. – Питер, подсади ее на дерево, ради Бога! Я не знаю, в чем дело, только этот остров полон крыс. Да оторвись ты от дерева, Томми! Пригни его! Подбрасывайте в костер! Туаки, ломай ветки!

Повинуясь его властному голосу, они вышли из оцепенения. Питер дотронулся до плеча девочки и почувствовал, что она дрожит.

– Не бойся! – сказал он. – Попробуй-ка дотянуться до ветки.

Девочка встала на цыпочки и нащупала рукой сук, а Питер нагнулся, подставив ей плечо, и затем с трудом приподнялся под ее тяжестью. Мгновение она сидела у него на плече, потом подтянулась и вскарабкалась наверх. Томми не шелохнулся. Он сидел под деревом, в глазах у него поблескивали слезы, нижняя губа отвисла. Туаки подпрыгнул и ухватился за низко растущую ветку. Шипы вонзились в ладонь, но все-таки ему удалось своим ничтожным весом пригнуть ветку книзу. Потом он попробовал отломать ее, но она не поддавалась.

– Не могу, Мико, не ломается.

Мико выхватил еще одну головню и запустил ею в крыс, потом сделал барьер из тлеющих углей у себя за спиной и повис на ветке Туаки. Она треснула. Он повернулся, ухватил ее и стал изо всех сил тянуть к себе, пока она не обломилась с пронзительным скрипом под его тяжестью. Потом он переломил ее еще раз через колено, не обращая внимания на острые шипы, и бросил в костер. Костер запылал. Ему пришлось пробраться к еще одной низко растущей ветке, которую он заметил с той стороны дерева, что была подальше от костра. Один момент Мико колебался. Потом пошел. Он почувствовал, как что-то зашевелилось под босой ногой, наступил крепче и услышал, как пискнула раздавленная крыса. По животу у него поползли мурашки. Он нагнулся, подобрал один из двенадцати камней причудливой формы и метнул его. Снова раздался писк и отвратительный хлюпающий звук. Он добрался до ветки и потянул ее к себе. Она с треском обломилась, и он, пятясь, вернулся на свое место и бросил ее в костер. Питер и Туаки как одержимые хватали все, что под руку попадется, и, когда у Питера в руках оказался здоровенный сук, он нагнулся вперед и стал размахивать им, с омерзением прислушиваясь к начавшейся возне и писку. Все это время Томми сидел как изваяние.

– Ну-ка, – сказал Мико, улучив свободную минутку, – полезай ты на дерево, ради Бога!

Он нагнулся, обхватил совершенно одеревеневшего брата за ноги, приподнял, и Томми достаточно пришел в себя, чтобы ухватиться за ветку и влезть на дерево. Девочка оказалась рядом. Его горячая рука встретила ее холодную как лед руку и сжала ее. Трое оставшихся внизу раздобыли еще топлива, подложили его в костер, и пламя высоко взметнулось. Тогда Мико поднял Туаки и почти закинул его на дерево.

– Полезай, Питер, твоя очередь, – распорядился он.

Питер послушался, и тогда Мико, словно в припадке безумия, принялся швырять один за другим остальные камни, и снова поднялись возня и писк, и всего камней было одиннадцать, и на последнем он почувствовал, что сердце у него вот-вот разорвется, и тогда он повернулся и полез на дерево, и со всех сторон к нему протянулись руки и подхватили его.

Он посмотрел вниз. Костер ярко горел. Крысы окружили его кольцом. Мико смотрел и глазам своим не верил. Он все ждал, что сейчас услышит голос матери: «Это что еще за соня такая! Вставай поживей, в школу пора, а то получишь от Папаши палкой как следует!»

Там, куда падал свет от костра, видна была колышущаяся бурая масса тел, а иногда, когда две крысы вдруг сталкивались, вспыхивала белая полоска зубов, вонзаясь в чужой бок.

«Умирать буду, – сказал себе Мико, – а не поверю, что это и впрямь было».

Питер дотянулся до девочки, примостившейся на ветке у него над головой, и тихонько пожал ей ногу у щиколотки.

– Это все из-за меня, – прошептал он, – ты была права, не стоило трогать дерево.

– Нет, нет, что ты! – неистово зашептала она, зажимая себе рот рукой. Глаза у нее расширились, и лицо было бледное как бумага. – Ты тут ни при чем! Ты тут совсем ни при чем! Уверяю тебя!

Со своего места на дереве Мико продолжал подкидывать ветки в костер. То же самое делали Питер и Туаки. Даже Томми вышел из столбняка настолько, что тоже мог время от времени обламывать веточки и кидать их в огонь. Мико к тому же собрал все толстые сучья, какие только мог срезать, обстрогал их на скорую руку и, перегнувшись вниз, сбивал толстым концом тех крыс, которые обнаглели настолько, что, не побоявшись костра, пытались забраться на дерево.

Так тянулось целую вечность. А потом пошел дождь.

Сначала тихонько, как будто кто-то зашуршал бумажным пакетом, затем стали падать крупные капли. Боярышник прелестен весной, когда он весь в цвету, но всем известно, что под ним не укроешься от ветра и непогоды. Скоро они промокли до нитки. Вода стекала по волосам за шиворот.

Но дождь причинил и более серьезные неприятности: он начал тушить костер.

«Ну, кажется, дождались, – подумал Мико, крепче вцепившись в свою дубинку. – Когда костер погаснет, мы будем в темноте».

И вот пламя вспыхнуло в последний раз и исчезло.

Но с ним исчезли и крысы.

Они ушли так же бесшумно, как появились. Были – и не стало. Мико просто поверить этому не мог. Он прислушивался и не слышал шорохов. Он прислушивался и не слышал писка. Остальные тоже слушали.

Надо было собрать всю свою храбрость, чтобы спуститься с дерева, но Мико все же спустился. Он нащупывал ногой землю, а у самого внутри все сжалось в ожидании, что в ногу вот-вот алчно вонзятся белые зубы. Ноги его ступили на траву, и он пошарил ими вокруг и подождал – там ничего подозрительного не было, и он сделал два шага вперед.

Остальные затаив дыхание прильнули к дереву и прислушивались к каждому его движению. Он прошел дальше, нащупывая ногами землю и так вцепившись в палку, что сухожилия на руках чуть не лопались. Сделал шаг. Прислушался. Никакой возни, никаких звуков, кроме плеска волн да бормотанья дождя. Он дошел до берега, и вернулся обратно, и, чтобы рассеять все сомнения, снова поднялся на холм и спустился к противоположному берегу. Но вокруг не было никого.

Они слезли с дерева и пробрались к дамбе. В темноте можно было различить только мокрые камни, да и то не больше чем на ярд впереди.

Они прошли дамбу. Питер не выпускал руки девочки. Мико шел впереди, а за ним, вцепившись в его фуфайку, шел Туаки. А Томми держался за Туаки, а девочка за Томми, и за руку ее держал Питер. И таким образом они добрались до берега и, придя туда, сели на мокрую траву и положили усталые головы на руки. И кто-то заплакал. Это был Томми. Самые настоящие слезы катились у него из глаз, и слышно было что-то похожее на рыданья.

– О Господи, – все повторял он, – какой ужас, какой ужас! Никогда этого не забуду.

Мико подошел, и опустился рядом с ним на колено, и положил большую руку ему на плечо, и поглаживал его.

– Ну полно, Томми, все прошло. Скоро мы будем дома.

И они повернули на запад и оставили позади остров, который теперь никто из них больше никогда не увидит, но и ее забудет никогда. А чуть позади острова в небе появилась бледная полоска приближающегося дождливого рассвета, и на ее фоне выступил причудливый искривленный силуэт поруганного дерева, которое, казалось, грозило им вслед кулаком.

Глава 5

Уже совсем рассвело, когда они остановились возле большого моста, ведущего в город. Здесь пути их расходились в разные стороны.

Уличные фонари еще горели, и ветер гнал косой дождь. В тусклом свете занявшейся зари вид у них был очень жалкий. Волосы у девочки слиплись и мокрыми прядями свисали по обе стороны лица. От этого глаза стали очень яркими. Побледневшее, усталое личико с широкими скулами казалось вырезанным из слоновой кости.

«Экие глаза у нее большие, и голову еще опустила, прямо Мадонна, да и только», – подумал Мико, вспомнив литографию, висевшую дома над очагом.

У Питера волосы намокли и потемнели, но лицо у него было оживленное и на щеках горел румянец.

«Кажется, ему все это очень понравилось, – рассуждал Мико. – Питера вообще радует все, что бы с ним ни приключилось; может, поэтому-то его так и любят». Маленький Туаки был похож то ли на мокрую крысу, то ли на потерявшегося щенка.

– Пошли, пожалуй, – сказал Мико наконец. – Что мы дома-то скажем?

Тут все призадумались.

– Про крыс, во всяком случае, рассказывать нечего, – сказал Питер. – Это уж слишком фантастично. Меня в школе не раз били и за более правдоподобные отговорки.

– У тебя хоть бы все обошлось, – сказал Мико девочке.

– У меня-то обойдется, – устало ответила она. – Мои родители вряд ли беспокоятся. У меня есть тетка, Джулия ее зовут. Она живет неподалеку от острова. Я пила у нее чай перед тем, как пойти туда. Они, наверно, думают, что я осталась у нее ночевать из-за дождя.

– Ну, спокойной ночи, – сказал Мико, – ни пуха тебе, ни пера.

– Спокойной ночи, – ответила девочка, – и спасибо тебе. Ты вел себя очень храбро.

Питер с девочкой смотрели им вслед, пока они не скрылись за поворотом длинной улицы, и только тогда свернули к ее дому. Чтобы проводить ее, ему пришлось сделать небольшой крюк, но он ничего против этого не имел. Они не разговаривали. Да и говорить сейчас было, собственно, не о чем. Уж очень все это было странно. Наконец она остановилась у калитки своего дома и протянула мокрую руку. Он пожал ее, заметив при этом, что рука у нее очень мягкая.

– Ты… ты… ты извини меня, что я вначале нагрубил тебе, – сказал он.

– Ничего, – ответила она. – Я же понимаю, что вы были очень недовольны, когда увидели, что на острове девчонка. Мне ведь тоже было неприятно, когда вы пришли.

– Ну, спокойной ночи, – сказал он. – Надеюсь, тебе дома поверят.

– О, в этом можешь не сомневаться, – сказала она несколько свысока. – У меня вполне благоразумные родители.

– А-а… – сказал он, – ну, прощай. Может, мы еще с тобой увидимся как-нибудь?

– Почему бы нет, – ответила девочка, – где-нибудь встретимся.

Она вошла в свою калитку и направилась к дому по цементной дорожке палисадника – маленького аккуратного палисадника, в котором благоухали цветы, – просунула руку в почтовый ящик, потянула за веревочку, привязанную к задвижке с внутренней стороны, и дернула ее. И дверь отворилась, и она вошла в темный провал, и дверь захлопнулась, и Питер остался один. Он пошел домой, насвистывая. Время от времени он вскидывал ружье и целился в ранних пташек, искавших приюта в мокрых деревьях, которые росли вдоль дороги.

Во многих домах этим утром обычный распорядок был, как говорится, нарушен. Только подумать! В четырех семьях совершенно бесследно пропало пятеро детей!

Вообразите себе волнение, нараставшее по мере того, как пробило десять, потом одиннадцать, потом двенадцать. Вообразите слухи, передававшиеся из дома в дом, от родных к знакомым, так что отчаяние и беспокойство распространялось все дальше и дальше, как круги по воде. Можно с уверенностью сказать, что в городе в то утро насчитывалось по меньшей мере человек сто, которые были выбиты из колеи внезапным исчезновением пятерых детей.

С Джозефин благодаря тетке дело обстояло проще всего.

– Говорю я тебе, ничего страшного тут нет, – в тысячный раз твердил ее отец. – Что она, никогда не оставалась ночевать у тетки Джулии, что ли?

– Да, – отвечала миссис Мулкэрнс, – но…

– Ну какое там еще «но»? – спрашивал он, стараясь говорить как можно спокойнее.

– Да, – пробовала она возразить. – А дорога, по которой она ходит? Там ведь ни души не встретишь. Она любит глухие места. А что, если…

– Боже милосердный! – крикнул Джордж, швырнув в сердцах вечернюю газету, которую ему никак не удавалось дочитать. Газета загорелась от уголька, и он кинулся спасать ее, ругаясь и кашляя от дыма. – Посмотри только, до чего ты меня довела! Эх, женщины! Интересно, сколько времени они тратят на свои излюбленные размышления о том, что их могут изнасиловать, или их сестер могут изнасиловать, или их дочерей могут изнасиловать. Полжизни по меньшей мере. Черт возьми, не дикари же здесь живут, в конце концов! Как, по-твоему? И не станут тебе честные голуэйские католики ходить день и ночь по городу, насилуя маленьких девочек.

– Может, и нет, – сказала миссис Мулкэрнс, задетая за живое этим типично мужским аргументом, – только у нас тут хватает всяких подозрительных личностей, уж не знаю, кто они, католики или не католики.

– Послушай, – сказал Джордж, – я хочу читать газету. Джо у тетки. Я в этом совершенно уверен. Ты посмотри, как льет. Тетка никогда бы ее так поздно не отпустила. Все ясно? А теперь дай мне почитать газету, а сама займись своими делами.

Газету-то он почитал, да не очень внимательно.

– А ну ее к черту! – сказал он. – Пошли-ка лучше спать.

Она медленно разделась, и улеглась рядом с мужем, и стала перебирать четки, шепча молитву.

– Джордж! – сказала она немного погодя, села в кровати, зажгла свет и начала так трясти своего несчастного мужа, что тот проснулся. – А вдруг она где-нибудь упала, и сломала ногу, и теперь лежит, и умирает под дождем?

– Вот же наказанье! – сказал Джордж. – Да уснешь ты, наконец? Ложись спать, ради всего святого!

Но она, разумеется, не уснула. Она лежала, не смыкая глаз, пока от бледного рассвета не побелели желтые шторы, и тогда она сначала услышала внизу за дверью голоса, а потом со скрипом открылась калитка (Джорджу придется все-таки смазать эту калитку), и она принялась трясти спящего мужа, и с криком «Джордж, пришла!» пулей вылетела из кровати на площадку, и помчалась вниз по лестнице в широкой развевающейся ситцевой ночной рубашке, с распущенными по спине длинными черными волосами, с совершенно побелевшими прядями на висках, от которых лицо ее казалось измученным и в то же время прекрасным. И вот она видит стоящую в прихожей дочь. Джо похожа на мокрого утенка, но, несмотря на это, пытается держаться с достоинством. Мать кидается к ней, и обнимает ее, и прижимает к себе ее, промокшую насквозь, и лепечет:

– Радость моя, где же ты была? Что с тобой случилось? Слава тебе Господи, все-таки смилостивился, вернул мне мою девочку!

А сзади появляется отец. Реденькие волосы его всклокочены. Он останавливается на верхней площадке, моргая глазами, и запахивает халат, а потом спускается вниз со словами:

– В чем дело? Что это? Что случилось? (И почему это в критические моменты они всегда говорят такие банальные слова?)

Сколько было объятий и поцелуев, сколько непроизнесенных ругательств! И они принялись стаскивать с нее промокшее платье, и включили в гостиной электрический камин, и мать укутала ее в одеяло, и только краем уха они слушали ее объяснения.

– Ну уж это я не знаю что! – восклицал время от времени Джордж, а миссис Мулкэрнс все повторяла:

– Никогда, никогда больше не отпущу тебя одну! Когда я была в твоем возрасте, мне никогда этого не разрешали.

И много еще было нежных слов, радостных восклицаний и воркотни. И самым спокойным лицом все это время оставалась Джозефин, которая рассказывала о своих похождениях с таким видом, как будто это была самая обычная загородная прогулка.

Отец Питера – Большой Падар – ждал у двери, время от времени мрачно высовываясь на дождь. На нем только полосатая рубашка, пузырем спускающаяся на плоский живот. Брюки на подтяжках подкручены у щиколоток повыше войлочных шлепанцев. Лицо красное. Но вот появляется его сын. Он идет по улице чуть ли не вприпрыжку, останавливаясь то и дело, чтобы прицелиться в птичку и сказать «бах», причем вид у него такой, будто ничего и не случилось. И отец кидается к лестнице и орет во все горло наверх: «Идет, Мэри! Он идет!» – задерживается ровно настолько, чтобы успеть расслышать в ответ восторженный, дрожащий от слез возглас: «Слава тебе Господи! Ох, слава тебе Господи!» – и летит к калитке встречать.

– Где был? Ты где был? – орет он.

Падар всегда орет, какой бы ни был повод для волнения: упустил ли он утку, сорвалась ли с крючка рыба или пропал ни с того ни с сего на всю ночь сын, и погиб, и, наверно, лежит теперь на пустынном холме, застреленный из отцовского ружья. Хватает сына за плечо.

– О Господи, где ты пропадал, Питер? – спрашивает он умоляюще. – Не умер? Живой? И ради всего святого, отдай мне ружье.

Берет ружье, смотрит на него и, убедившись, что оно в порядке, облегченно вздыхает. И ведет он себя совершенно непонятно: прячет ружье в штанину и, придерживая его через карман, шепчет:

– Смотри, чтобы мать не знала, слышишь, не должна она знать, что я тебе ружье давал! – А потом снова начинает орать.

Мэри, жена его, заключает сына в объятия и ведет в кухню, где пышет докрасна раскаленная плита и алюминиевый чайник чуть не подпрыгивает от жара, садится на стул и начинает раскачиваться, не выпуская сына, – вернее, дело кончается тем, что сын берет ее в объятия, говоря:

– Ну, мама, ну, мама, чего же сейчас-то плакать? Утри глаза, слышишь! Я же цел и невредим, и ничего особенного не случилось.

И все это время он помнит, что отец выскользнул в другую комнату, чтобы спрятать ружье в футляр, и думает о том, как он любит своих родителей, хотя оба они такие разные, и о том, как ему повезло, что кто-то его самого так сильно любит, и тут же думает, что он не виноват, что напугал их, что, в конце концов, произошло все это по не зависящим от него причинам.

Наконец Питер укладывает родителей спать, и успокаивает их, и целует мать, а потом идет в кухню, заваривает себе чай, и садится у огня, и думает о случившемся, а в глазах у него стоит девочка с прилипшими к голове волосами, и он говорит:

– А ведь, знаете, мне эта девчонка нравится.

Но никто, кроме него самого, этих слов не слышит.

* * *

Когда Туаки, как мокрая крыса, юркнул в дом, там уже чуть ли не поминки по нем справляли. У открытого очага вокруг матери, сидевшей с воспаленными от слез глазами, собрались соседки. Там была и мать Паднина О’Мира, и еще две женщины, потому что думайте там что хотите, а кто же тогда и друг, как не тот, кто с вами горе разделит? Итак, Кладдах в тот день на рассвете оделся в траур. Во всем поселке не было человека, который не знал бы, что бедный Туаки не то умер, не то утонул, не то похищен, хотя нашлись и такие Фомы неверные, которые считали, что последнее вряд ли вероятно. «Ну, на что мог понадобиться Туаки похитителям?» – недоумевали они.