Kitabı oku: «Работорговцы. Черный пролетарий», sayfa 5
Глава шестая,
в которой выскопоставленный раб сетует на тяготы оков, а шаман Мотвил получает целительное средство
– Быстро они сориентировались, – Князев сидел в своём кресле, а Щавель напротив, на столе между ними лежали работы люстрационного комитета. – Ещё вчера в доме Семестрова барагозили, а сегодня заяв целую десть принесли.
– Подготовившись были, – обронил Щавель.
– Основное, конечно, заранее, но оформляли сейчас. Небось, целую ночь переписывали и по домам ходили подписи собирать.
– А как ты хотел? Во Владимире преподавать самые талантливые остаются, да из самых талантливых самые работоспособные, а из них самые пробивные на преподавательских местах удерживаются. Отсюда такая производительность и умение держать нос по ветру.
Воля Петрович усмехнулся, будто колода расщеперилась.
– Ты, боярин, местную специфику тонко понимаешь. Бывал тут?
– Проездом, – сказал Щавель. – Как сейчас. Да и так с вами ясно. Я у эльфов живу, там ровно то же.
– Профессора своё дело знают. Сразу к тебе кинулись, просекли, что ты вопросы решаешь, а не твой сотник, хотя он больше на виду.
– Таланты и могучие умы, – покивал старый лучник. – Таланты и умы. Когда весь интеллект тратится на интриги, результат получается несравненно лучше, чем если бы использовался для науки. Видишь, что получается, – кивнул он на труды комитета. – Ты уж с доносами разберись, пусть не городская стража, а твоя оперчасть займётся, потаскают по спискам на допросы, упорствующих в камере подержат. Только без насилия над личностью, больше трёх суток не держи, а то у интеллигентов крыша съедет. Дай тюремного воздуха понюхать и довольно с них. Начнут друг дружку оговаривать – исполать им. Удержатся – пусть так, отпускай на волю. Иначе сорвёшь весь учебный план на следующий год, а это светлейшему князю убыток.
– С басурманами что делать?
– Басурман на цепь и в общую хату, пусть твои урки наушничают. Пока всех русских не допросишь, басурман в камере не трожь, собирай компромат. Потом определяйся по материалам дела. Если греха на них нет, пусть дальше преподают. Или уходят, если захотят уйти. Обрати внимание на железячников или как их там. Секта есть такая в Политехническом. Короче, всё связанное с железнодорожным ходом пресекай на корню, ибо сие есть преступление против устоев Святой Руси. Железячников надобно в железа заковать… Вот – заклёпочниками их называли. Запомни это слово, заклёпочники. Этих допросить с испытом. Аграриев и гуманитариев не трогать, пусть себе. Имущество осужденных конфисковать и четверть конфиската разделить между нижеподписавшимися кляузниками. Приказываю раздать прилюдно. В городской газете огласить весь список с похвальбой от главы города и от меня лично. Пусть знают своих героев. Не тяни со следствием, виновных ещё на княжеский суд везти.
– Есть, – без особой охоты буркнул Воля Петрович и вздохнул. – Полгорода знакомых. На тюрьме вкалываешь, как гребец на галёре, теперь муниципальные дела все на мне. До кучи следствие навесил, боярин.
– Не ной, – оборвал его Щавель. – Через месяц-два светлейший князь пришлёт нового городничего, ты введёшь его в курс дела, и оковы тяжкие падут. Будешь дальше прессовать арестантов и казнить злодеев.
– Уж лучше с душегубами, они попроще, чем это кубло профессоров. Гадюшник. Думаешь, при Семестрове доносов не было? Жрут друг друга, как пауки в банке.
– На то и пауки в банке, чтобы кассир не дремал, – заметил Щавель. – У тебя вроде заключённые бунтовали. Как их, усмирил?
– Не бунт и был, – на ряхе хозяина даже мускул не шевельнулся. – Воры замутили голодовку, братва поддержала, а я воров в колодки ласточкой и грудью на бетонный пол. Враз рога отстегнули. Самый авторитетный первым же прогон по тюрьме и заслал, чтобы кипеш унять. Воры, они ж сливочные.
– Сливочные?
– Чтоб самим сливочное масло с белым хлебом есть, а остальные пусть голимой чернягой давятся.
По лицу начальника Централа скользнула пренебрежительная гримаса. Привычным движением он пригладил съехавшую чёлку, чтобы закрыть выжженное на лбу тавро Лучезавра.
– Ладно, потехе час, делу время, а потом хоть не рассветай, – боярин поднялся, а за ним и раб. – Пойдём на больничку, есть к тебе одна делюга.
– Я тут чего вспомнил, – Воля Петрович достал из письменного стола папку в ладонь толщиною. – В тридцатом году у нас работала дознавательная группа из Новгорода. Опрашивали всех бывших тогда на крытке ухарей. Не только басурман, а весь контингент поголовно. Вопросы касались Орды и особливо ханской предвыборной кампании с посулами кандидатов. Вот почитай. Спецчасть тогда протоколы набело переписывала, а черновики я не уничтожил. Сдал в архив на всякий случай. Тут оригиналы, – он двинул папку через стол. – Завтра дежурного за ними пришлю.
– Благодарю, – Щавель подумал, что начальник тюрьмы всеми силами старается удержать его в городе, до того неохота оставаться супротив образованного класса, имея лишь роту нерадивой стражи и огромную ответственность в виде Централа с беспокойными зэками. Случись новый бунт, непонятно будет, то ли кидать все силы против несогласных, то ли тюрьму охранять и самому в ней прятаться.
Портфель из кожи молодого бюрократа был снова извлечён на свет. Укладывая в его жадно распахнутые недра папку, Щавель решился.
– Смотри, какая толстая. Не осилю за сегодня. У меня ещё доклад не готов. Задержимся во Владимире на пару дней, заодно порядок на улицах укрепим. Надо, чтобы дурни после вечеринки в чувство пришли и тебе не понадобилось в Великий Муром за подмогой слать.
Посмеялись, вспоминая о косяке Семестрова. У Щавеля даже мелькнуло подозрение, что городничий был не так уж неправ. Со своей колокольни, конечно, но рассуждал он здраво: Великий Новгород далеко, Великий Муром близко. Местоположение решало. Чтобы у нового городничего не возникало соблазна, следовало немедля усилить гарнизон ещё одной ротой, набрав из дальних районов княжества, и к осени довести численность стражи хотя бы до батальона. Великая Русь была мирным соседом, но до того большим, что искушения от неё исходили также великие.
Зашагали через двор к больнице. Воля Петрович заметно повеселел.
– Ты, Воля, пока я здесь, закрой-ка вход посетителям в административный корпус. Мне новые ходоки нахрен не нужны, а они, чую, будут. Сейчас басурманская оппозиция в Политехническом университете спохватится и принесёт свои кляузы. На них надо будет как-то реагировать. Отмахнуться нельзя – поклёп возведут они знатный, умные же все, мать их за ногу. И потворствовать басурманам нельзя. Окажемся меж двух огней.
– Тогда мне принесут. Что с ними делать?
– А давай их сегодня ночью арестуем? – предложил Щавель. – Адреса басурман в доносах указаны. Дадим делу ход, не откладывая на завтра. Пусть владимирская профессура знает, что светлейший князь не позволит сбить Святую Русь с её особенного пути и что руки у Лучезавра длинные.
– Скор ты, – мотнул головою начальник тюрьмы. – Закрою их на общак, как ты велел. Пускай уркаганы уши погреют.
– Тогда нынче готовься принимать.
– Стражу подключать будем?
– Из дежурного взвода возьмём по одному для законности. Хватать и вязать у меня есть специально обученные люди. Ты будешь пытать и сторожить. Каждый займётся своим делом.
– Служу отечеству и князю! – ладонь хозяина взлетела к покрытой фуражкой голове. – У тебя, командир, не забалуешь.
– Напор и тактика, как говорит светлейший князь, напор и тактика.
Басурманский преподавательский состав был разменян на лёгкой ноге.
На вахте бдительный цирик тщательно разглядывал портрет в удостоверении Щавеля, сличал с предъявителем, выслуживался перед начальником. Воля Петрович ждал, не торопил, чтобы не размагничивать самим же налаженную дисциплину. Наконец цирик выдал стальной жетон, который полагалось сдать на выходе, а удостоверение спрятал в ячейку с номером, оставив в залог. Разблокировал турникет. Два самых главных лица во Владимире, один из которых был человеком, а другой живым имуществом, поднялись на больницу.
Камера Мотвила, где он обитал под присмотром знатного целителя Альберта Калужского, не запиралась. В ней пованивало, больной негромко тёр с лепилой, басовито, но слегка канючащим тоном. Действие опиумной настойки заканчивалось, а добавлять заботливый доктор не спешил.
– Чё как? – по-хозяйски зашёл в хату Воля Петрович, тюрьма делала его заметно кряжистее и как будто выше.
– Поели, – Альберт копошился у столика с пузырьками и тряпичными салфетками, прокипяченными в чистой воде. – В остальном не очень.
Действительно, оказавшись в стенах Централа, обожжённый шаман почувствовал себя хуже. Тут все были подавленными, и это сказалось.
– По поводу лекарственных средств, – поставил разговор в колею Щавель. – Излагай, о чём мы вчера говорили.
Воля Петрович обратился в слух. От его готовности сотрудничать зависело, как он возьмёт бразды правления городом в свои руки, останется ли доволен им светлейший князь и что напишет в своём докладе боярин.
– Мы тут посоветовались, – промямлил Альберт, отводя глаза. – Хорошо бы свежего нутряного сала на обожжённые места приложить. Такого, чтоб ещё не остыло.
– Тогда в нём жизнь есть, – слабым голосом поддержал Мотвил. – Самое лучшее, когда у источника живительного сала сердце бьётся.
Целитель Альберт помрачнел, поджал губы. Щавель покосился на Князева. Начальник тюрьмы смотрел на верховного московского шамана как-то недовольно, свирепо, но в то же время грустно и с недоумением.
– Когда у тебя ближайшая очередь на казнь? – спросил боярин.
– Через три недели собирались исполнить колумниста и охальника Словоблуда.
– Москвич? – с подозрительностью спросил Щавель.
– Из Тулы родом.
– Мутант?
– Не, юродивый и временами буйный.
– Впрочем, без разницы. Этому всё сгодится. Я своей волей ускорю приведение в исполнение и светлейшему князю о том доложу, – сообщил командир и распорядился: – Готовь самозванца, конвоируй на больничку, начнём немедля.
– Палач взял отгул. У него там огород, баба…
– Обойдёмся без палача. Лепила всё по науке сделает.
О желании участвовать в богопротивном обряде Альберта Калужского не спросили. Целитель закатил глаза, отвернулся к столику со снадобьями и очертил напротив сердца обережный круг.
Глава седьмая,
в которой чёрные телеги и фургон с надписью «Хлеб» увозят представителей образованного класса в застенки
– Пора твоим спецам проявить квалификацию.
Совещание проводили в канцелярии казармы – Щавель, Карп, Литвин. За закрытой дверью дневального раба сменил дружинник Храп, не отличающийся любопытством и болтливостью.
Щавель говорил, а Карп слушал.
– Собираемся здесь, на конюшне. За ворота тюрьмы никто не выходит. К ночи цирики привезут понятых, которые укажут, кого и где брать. Ты свои телеги разгружай, поедем на них, и ещё три штуки Воля выдаст. Вот адреса, – Щавель ладонью двинул листочек. – Их шесть, твоих раболовов пятеро осталось, значит, ты сам тоже поедешь. Отъезжаем все вместе, берём их скопом, нельзя, чтобы враги разбежались.
Карп засопел как задумчивый бык.
– А если дома кого не окажется?
– Подождёте. Телегу отго́ните, из дома никого не выпускать. Если до рассвета не появится, то и хрен с ним, завтра повесткой вызовем. Один не страшно, нам надо весь клубок ихний захватить. Как змеи весной в кубло сбиваются, так и здесь. Только в эту змеиную яму нормальных парней кидают и делают из них… как это… студентов. А потом удивляются, откуда на Руси железная дорога.
– Понятые не разболтают? – Карп ковырял толстым ногтём столешницу, искал лазейки, в которые могли утечь враги, выискивал зацепки. – Им дома объясниться надо, куда на ночь глядя попёрся. Баба, известное дело, язык помело. По соседям растреплет, а там весь город знает.
– Риск есть, – признал Щавель. – Будем надеяться, не растреплет. Понятые предупреждены, в их же интересах слепить отмазку, чтобы басурмане не сбежали.
Через зарешёченное окно за спиной Щавеля пробивался свет хмурого дня. С такого ракурса на лицо командира легли глубокие тени. Чернота на месте лба и мрачные ямы на месте глаз показались сотнику провалами черепа. Литвин даже ус перестал кусать. Теперь он вник в смысл выражения «омрачённое чело», которое раньше считал словесным поносом бардов. Оказалось, барды не врали, просто песни их были о вещах эпохальных. Затем сотник подумал, что по возвращении из боевого похода надо будет отмолиться в храме и поднести Отцу Небесному упитанного тельца́, а то и коня, смотря, что дальше будет. Неизвестно, куда всё повернётся с таким командиром.
В Новгороде Литвину польстило доверие князя, способствующее карьерному росту. Получив казну вышневолоцкого кровопийцы Недрищева, Лучезавр остался доволен и приказал всячески содействовать инициативам боярина. Князь использовал лукавый греческий приём метафору и назвал Щавеля иголкой, а дружинников ниткой, которые латают рваную рубаху Руси. Хитрость греческого изворота заключалась в том, чего князь не сказал, а Литвин мог лишь догадываться. Если Щавель игла, рассуждал сотник, а дружина нитка, посредником между ними является игольное ушко. Штука, безусловно, важная, но чувствовать себя пустым местом было досадно. Однако служба есть служба. Щавель тоже исполнял свой долг и делал это рьяно, только на особый манер, идущий вразрез с понятиями Литвина о законе, морали и воинской чести. «Варварски», – пришло на ум ещё одно греческое слово.
– Слушаешь меня?
– Так точно! – встрепенулся Литвин, пошарил руками по столу. Ему показалось, будто Щавель поймал его за мысли, как кот убегающую верёвочку. – Виноват, задумался.
Сотник немедленно сунул ус в зубы и принялся грызть.
– Что-то ты нервный какой-то, – отметил Щавель и перешёл к делу. – Разжёвывать не буду, ты работу знаешь. Выделишь по тройке на каждую телегу. Сам сидишь здесь, командуешь. Если будут гонцы, отправляешь тревожную группу.
– В случае возникновения нештатной ситуации как быть? – постарался загладить свою невнимательность Литвин. – Допустим, особняк опять начнут громить?
– С этим справляется городская стража. Пока мы не закончим операцию, дружина занимается только ей, не отвлекаясь на постороннее, пусть даже тюрьма горит. Понятно?
– Так точно, – отрубил сотник, вливаясь в струю.
Участвовать в массовых ночных арестах ему доводилось со времён стажировки, хотя куда ловчее он проявлял себя в полевой работе с разбойниками да на зачистке местности от просочившихся из Внутримкадья манагеров и иных опасных гадов. Литвин отлично знал свою профессию – Родину зачищать. И пусть ему не всегда нравилось, каким способом достигается результат, службой сотник гордился.
Из соседнего корпуса больнички донёсся истошный крик. Литвин вздрогнул. Вопль не прекращался. Человек орал и орал, будто его резали заживо.
Щавель деловито кивнул, будто учётчик, мимо которого пронесли на склад ящик с товаром.
– Всё понятно? Вопросы есть?
– Никак нет, – бодро отозвался Литвин.
Карп ничего не сказал. На угрюмом лице работорговца было написано «Брать!»
* * *
Понятыми были преподаватели Института растениеводства, муж и жена. Вопрос с разглашением тайны решился неожиданно просто. Многие подписанты жили семьями. У них был один круг интересов, единая работа и общий набор врагов.
«Как у эльфов, – думал Щавель, трясясь в темноте на чёрной тюремной телеге, идти было бы удобнее, но не позволял статус. – Только эльфы увлечены бесполезными теориями, сохранёнными с допиндецовых времён, а во Владимире люди учат людей насущному, что можно применить на практике и получить реальную отдачу».
На живот давил заткнутый за ремень пистолет мастера Стечкина. Изъятый у вехобитов АПС Щавель зарядил патронами из оружейки Централа. Воля Петрович роптал, что самим стрелять будет нечем и боеприпасы на вес золота, но согласился отдать две пачки под акт о конфискации. Теперь у Щавеля был полный магазин и дюжина патронов про запас. Лезть в басурманское жилище с голыми руками не хотелось, а лук в доме бесполезен. Да и кто их этих учёных знает, от чего они заговорены. Колдовство действует на всё и только на скорость пули не влияет. Князь с категоричным запретом огнестрела остался далеко, а автоматический пистолет был под рукой. В тюремном тире Щавель выпустил пять пуль из запасов Воли Петровича, сдал гильзы и остался в целом доволен. Пистолет дал всего одну осечку. «Ещё послужит», – скептически заметил Лузга. Пусть и допиндецовый, «стечкин» удовлетворительно сохранился, а боевая пружина оказалась и вовсе новодельной. Должно быть, в Рыбинске навертели, а может, в самом Белорецке. При таком внезапно открывшемся взаимопроникновении культур удивляться уже ничему не приходилось.
– Сюда, – указал понятой на длинный двухэтажный дом с подъездами, едва видимый в ночи – тонюсенький серп нарождающегося месяца света практически не давал.
Поодаль, за деревьями, высились корпуса университета. Здесь жили преподаватели. Окошки не светились, все спали.
– Квартира один, первый этаж, дверь налево, – предупредил понятой.
Исполнявший роль возницы раболов Федул завернул телегу к крыльцу. Ратники надели шлемы и сделались похожими на ночной кошмар.
– Ёрш, под окна, Михан, стой у дверей, – распорядился Скворец.
Щавель спрыгнул на торцовый тротуар, поправил вытертую кожанку, которой снабдил Воля Петрович, взял с телеги портфель.
– Пошли, – бросил командир.
Группа в составе обозника, представителя городской стражи и понятых последовала за ним.
Скворец и за ним Михан упруго взлетели по ступенькам, скрылись в подъезде. На лестничной площадке был мрак, хоть глаз коли, Щавель чиркнул одолженной у Лузги зажигалкой, подсветил деревянную дверь с медной табличкой номера. Скворец забарабанил по ней кулаком.
Ждали. В темноте понятые переминались с ноги на ногу, участие в обыске было им в новинку. Только на повторный стук из квартиры донеслось какое-то шевеление и шлёпанье. Должно быть, хозяева проснулись и гадали, почудилось или нет. Скворец стукнул опять.
– Иду, иду! – крикнула женщина.
Лязгнуло железо о железо и послышался удар о косяк, должно быть, откинули крюк. В расширяющемся проёме зарделась разгорающаяся свечка. Огонёк озарил женское лицо, некогда, в молодости, милое, но никогда не бывшее красивым.
– Что случилось?
– Гиниятуллин Нурислам Ильясович здесь проживает? – казённым голосом осведомился Скворец.
– Да, а что…
– Тогда мы к вам, – бесцеремонно сдвинув хозяйку с дороги, ратник вторгся в прихожую, а за ним вся группа. – Михан, дверь на крюк. Охраняй.
Женщина опешила. Схватилась обеими руками за подсвечник, прижала к груди, словно хотела опалить волосы.
– Нурислама Ильясовича позовите, – городской стражник чувствовал себя не в своей тарелке. – Будьте так любезны.
Он вежливо придержал хозяйку, когда она перешагивала через высокий порог на кухню.
Огромную кухню с обеденным залом разделяла пополам русская печь. Пахло потом, молоком, кошками, манной кашей, керосином и подопревшим тряпьём, отчего у Михана, сунувшего было нос следом за всеми, встал в горле ком и молодец вынырнул обратно в прихожую на дверной пост.
В дальней стене виднелись две створчатые двери в жилую половину. Одна створка была распахнута, в комнате копошились, там вдруг посветлело. Заскрежетало стекло о ржавую жесть. В дверях показался толстенький мужик лет сорока, с головою гладко выбритой и чёрными усиками щёточкой. На нём была диковинная полосатая пижама, в руках он держал облезлую керосиновую лампу с закопчёным стеклом. На кухне сразу стало светло. На стенах обнаружились зеленоватые бумажные обои в розовый цветочек, на стене жестяные китайские часы с гирьками – ходики. Картинки в рамках и детские рисунки над столом. Герань на подоконнике. Ситцевые занавесочки с кружевами. Застеленный китайской клеёнкой стол, сахарница и блюдечко с засохшей дрянью, на углу – разбросанные цветные карандаши.
«Кучеряво живёт басурманин, – подумал Щавель. – Керосин ему привозят прямо из Орды или тут всем профессорам так положено?»
– Гиниятуллин Нурислам Ильясович? – спросил он, выступая вперёд.
– Я Гиниятуллин, – мужик спросонья жмурил глазки, неясно ещё соображая, что происходит и на каком свете он находится, но огромадная фигура омоновца, с головы до ног облепленная тусклым блеском стали, до усов закрытая маской шлема, возникла у него на пути и понудила сбросить дрёму.
– Ты арестован, – известил Щавель.
Голос, от которого Нурислама Ильясовича через всё нутро будто ледяным колом пронзило, вверг задержанного в ступор. Секундой позже до него дошёл смысл, это было как обухом по голове. Профессор Гиниятуллин застыл посередь кухни соляным столпом, и всех его могучих мозгов хватило только, чтобы выдавить самое сокровенное, что никакой ветер перемен не может сдуть со дна человеческой натуры:
– Я?? За что?!?
На этот вопрос он, однако, не получил ответа.
– Оружие, предметы христианского культа, прочие запрещённые предметы есть? – привычно отбарабанил Скворец.
Басурманин не нашёлся, что ответить. Сейчас он переживал сокрушительный надлом судьбы, после которого жизнь осыпается градом в преисподнюю, а биография чётко делится на две части – до ареста и после.
Опомнилась хозяйка.
– Он ничего не делал. В чём его подозревают? – кинулась она к человеку с портфелем, объявившему об аресте.
Раболов умело перехватил её на подходе, свёл локти за спину и зацеписто оттащил от командира.
– Его подозревают в антигосударственной деятельности, – Щавель положил портфель из кожи молодого бюрократа на кухонный стол, раскрыл, вынул бумагу, походную чернильницу, очиненное перо. – Разберёмся. Мы должны провести у вас обыск. Понятые, подойдите.
Дверь во вторую комнату приоткрылась. На пороге возникли ребятишки. Девочка лет семи, похожая на тощего бурундучка, и мальчик лет четырёх-пяти с квадратными щеками, который с любопытством рассматривал гостей чёрными глазищами.
– Посиди с детьми, – бросил хозяйке Щавель, и раболов немедленно подтолкнул её в спину, направив и ускорив, как ведут впервые на торг молодую невольницу.
Женщина увела детишек. Нурислам Ильясович всё ещё изображал светильник, ошалело переживая переход из обучательского состояния в арестантское, пока его не усадили рядом с человеком в кожаной тужурке. Лампу водрузили на стол.
– Вот постановление обвинителя, – придвинул к нему Щавель ордер на арест. – Вот постановление о проведении обыска.
– Меня… за что? – только и сумел исторгнуть Гиниятуллин.
Щавель оглядел кухню. Возле дверей на вешалке пылилась разная верхняя одёжа, под нею стоял накрытый тряпьём сундучище, в котором должно быть хранилось немало всякого хлама. На скамье возле печки стояла корзинка с котятами, с печи сердито посверкивала зелёными блюдцами отбежавшая кошка. Копаться здесь не хотелось.
– Ну что, с кабинета начнём, – ни к кому не обращаясь, молвил Щавель. – Света бы побольше. Мы свечки брали?
– Михан, – гаркнул Скворец. – Свечи давай.
Запалили свечи. Всем скопом переместились в спальню, она же кабинет. Длинная, широкая, у окна письменный стол с тумбами, шкаф с книгами, над кроватью ещё пара полок книг с часами и фарфоровыми слониками. Почти как у эльфов. Стали рыскать. В верхнем ящике стола Щавель обнаружил книгу, завёрнутую в зелёный шёлковый платок. Развернул, раскрыл. Страницы были покрыты басурманскими закорючками.
– Не трогайте, – слабым голосом попросил Нурислам Ильясович. – Это Коран.
Щавель закрыл книгу. Коран был ему неинтересен.
Скворец сноровисто перевернул матрас, промял, инородных включений не обнаружил.
Стражник с Федулом тем временем вытаскивали из-под высокой кровати чемоданы и рундуки. Тряпьё, продукты.
– Эта чего, боярин?
Раболов подтащил рыжий чемоданчик странного вида, покрытый железными лапками и металлическими финтифлюшками. Ручки у чемоданчика не было, вместо крышки откидывались борта с торцов. Находку угнездили на столе между Щавелем и басурманином. Щавель дёрнул за лапки, они отщёлкнулись, выпустили крючки. Распахнулся чемоданный зев, из недр выступила крашеная серым лаком стенка, а на ней чёрные круглые ручки, окошко за стеклом и маленькие резиновые кругляши.
– Какой-то девайс? – зачарованно прошептал Федул.
– Что скажешь? – спросил Щавель у хозяина квартиры.
Басурманин грустно посмотрел на него. Он уже начал оправляться после шока.
– Тут ещё, – Скворец подал небольшую брезентовую котомку.
Старый лучник вытащил за провода два резиновых круга, соединённых гибкой стальной дугой, и за провод потоньше металлическую коробочку с рычажком, снабжённым на конце латунной кнопкой.
– О, как!
– Учебное пособие по физике, – Нурислам Ильясович вздохнул. – Тащил на себе через всю Русь, но не пригодилось.
– Не пригодилось, говоришь? – Щавель дунул на крышку чемоданчика. – Пыли почти нет.
– Жена прибирается, – объяснил басурманин. – Очень она уборку любит, до веника и тряпки сама не своя.
– Лучевой антенны в комплекте нет, – заметил командир. – Жена, наверное, смела ненароком?
– Проволока же, – слабо усмехнулся Гиниятуллин. – В хозяйстве пригодится.
– Наверное, хозяйственная жена проволоку на дерево закинула, – предположил Щавель. – По дурости бабьей. А снять не смогла? Если до рассвета подождать, мы эту проволоку сможем увидеть, так?
– Так, – подтвердил Нурислам Ильясович, начавший заметно оживать.
– Ищите как следует, – скомандовал Щавель. – Или сам остальное выдашь? – обратился он к басурманину и заверил: – На суде зачтётся.
Гиниятуллин отвернулся.
– Нечего мне выдавать, – буркнул он себе под ноги.
Щавель кинул тумблер в положение «ВКЛ», стрелка в окошечке прыгнула было вперёд, но вернулась к нижней отметке. Командир откинул заднюю крышку, вытащил пару чёрных коробочек с четырьмя железными винтами и двумя пробочками. Придвинул к лампе, осмотрел, понюхал, осторожно потряс.
– Аккумуляторы полны, щёлочь свежая. Давно, говоришь, на связь выходил?
– Вы не так поняли. Это какая-то ошибка, – злобно сказал Гиниятуллин, продолжая смотреть в пол.
– Основная ошибка, – Щавель говорил наставительно, как учитель тупому школяру, – на которой образованный класс претыкается по жизни, это считать, что все вокруг дикари и ни в чём не смыслят.
Губы басурманина беззвучно шевелились. Должно быть, колдовал, чтобы обрести силы или отвести шмонщикам глаза от остального палева.
– Ищите, – подстегнул Щавель своих подручных. – Мы должны динамо-машину найти, ареометр и запасы химикалиев. Химикалии не нюхать, на язык не пробовать, пальцы в мешок не совать. Они едкие.
В доме закипел шмон. Увлечённый всеобщим куражом, Михан ринулся содействовать. Первое, что попалось ему на глаза с поста в прихожей, была корзинка с котятами. Прилепил свечку на край скамьи, запустил руки в тёплое шевелящееся нутро. Котята запищали. Кошка-мама зашипела с печки. Михан сунул пальцы под подстилку с обеих сторон, будто вьюнов ловил, и возле дна нащупал что-то твёрдое.
– Дядя Щавель!
Парень так потерялся от своей находки, что забыл и место в дружине, и субординацию. Да уж было не до того.
– Понятые, смотрите.
На стол лёг увесистый свёрток. В измазанную кошачьими выделениями плёнку был завёрнут плоский пистолет и запасной магазин, снаряженный маленькими патронами с бутылочной гильзой и остроносой пулей.
– Тоже учебное пособие? Чему студентов учишь? – Щавель повертел короткоствол возле керосиновой лампы, басурманин молчал. – Так и запишем в протокол: обнаружен пистолет ПСМ, номер…
Профессор Гиниятуллин вдруг с озлоблением плюнул на пол.
– А ведь предлагали тебе перед обыском добровольно сдать всё запретное, – назидательно проговорил Скворец. – Теперь хана тебе!
– Котят ещё за укрывательство арестуйте, – на пороге возникла остервенелая баба.
– Тебя за пособничество сейчас заберём, – ухмыльнулся Михан.
– Уведи её в комнату, – бросил Щавель и обратился к Нурисламу Ильясовичу, когда стремительно набирающийся опыта молодец ловко вывел хозяйку. – От твоей откровенности зависит, останется жена на свободе и с детьми. Она ведь в самом деле пособница твоя и не скрывает этого. Чистосердечно во всём сознаешься, оставим бабу на воле. Будешь запираться, придётся её забрать для дачи показаний, тогда ей колодки и тюрьма, а детишек соседям. Ты всё равно расколешься, на Централе все говорят, но нам времени понадобится больше, а палачу работы прибавится. Так что не томи.
В комнате повисла тишина. Ждали. Скрипели половицы под ногами Скворца, понятые затаили дыхание.
– В железа его! – приказал Щавель.
Раболов снял с пояса припасённый ошейник смирения, накинул на шею профессора, защёлкнул замок.
Проверенное средство действовало мгновенно. Почувствовав стальной гнёт обруча, басурманин начал сдуваться, утрачивая волю и ярость, замещаемые безнадёгой и страхом.
– Я… всё скажу… что вам нужно, – по частям выплюнул Гиниятуллин. – Подпишу что скажете. Только не семью…
– Что скажем не надо. Нам правда нужна. Твоё полное признание, сделанное от чистого сердца на благо Руси и князя.
– Я во всём признаюсь, – слетели с губ покаянные речи.
Будучи правильно одетым, невольничий амулет давал пленнику «–100 %» морали и «+300 %» чувства вины.
* * *
Хотя профессор начал сотрудничать со следствием, показал, где хранит щёлочь, динамо-машину и преобразователь тока, а также обещал раскрыть приёмы шифрования, провозились до самого рассвета. В предутренних сумерках Ёрш сорвал с дерева антенну. Арестованного усадили на тюремную телегу, куда стащили изъятое барахло.
– Ничего не надо. Там накормят. Там тепло, – увещевал стражник жену арестованного, дрожащими руками собиравшую нехитрые пожитки – смену белья, кусок мыла, полотенце, наспех найденную еду.
Гиниятуллин, переодевшийся по совету заботливого стражника в свитер и бесформенные, но прочные рабочие портки, обнимал пыльник, прикрывавший стянутые вязками кисти рук, и со стороны казалось, что мужчина на телеге просто держит плащ.
Чёрная телега тронулась. Баба заревела в голос.
– Соседи, – встрепенулся Михан.
– Хрен с ними, – сказал Ёрш. – Думаешь, не слышали? Мне с улицы понятно было, о чём у вас говорят, а соседям из-за стенки тем более. Они всю ночь сидели, как мыши, и дрожали, чтобы за ними не пришли. Чисто до кучи забрать, кто нас знает.
Ратник цинично засмеялся. Михан подумал, что ему придётся ещё много чему научиться в дружине.
– Вон оно как, – протянул он.
– Всасывай службу, – наставительно сказал Ёрш.
Двинулись за телегой, на которой теперь сидели только арестованный да возница-раболов. Даже Щавель не хотел опускаться на невольничью повозку, а шагал рядом с понятыми, крепко сжимая портфель из кожи молодого бюрократа и пристально глядя вдаль.
– Простите, не знаю, как вас по имени.
Понятая робко тронула Щавеля за рукав, тут же рядом оказался Михан.
