Kitabı oku: «Работорговцы. Русь измочаленная», sayfa 3
– Дураки делали, – решил Михан.
– Чем интересуются опытные стрелки? – грек спровадил покупателя и переключился на новых.
– Есть ли у тебя катушка драконового волоса?
– Дакроновой нити… Нет, разобрали всю, – развёл руками грек. – Весь запас скупил оружейник светлейшего князя. Недели через три будет завоз из Швеции, вы уж заходите всенепременно. Чем ещё могу услужить разбирающимся людям?
– Покажи вон его, – кивнул Щавель на перегородку за спиной грека, на которой были выставлен товар.
Ушлый торговец безошибочно угадал и положил на прилавок тяжёлый прямой лук в пять локтей длиною. Лук был клееный, обмотанный жилами вперемежку с золотистой и красной нитью. Рога стояли из белой кости. Широкая полка была выточена под толстую тяжёлую стрелу, пробивающую кованую кирасу. Тетива не было натянута туго, чтобы не сажать плечи. Щавель сразу отметил качественное плетение и прихотливые усы с кисточками.
– Вот, Жёлудь, драконовый волос, – указал он.
– Царский это лук, – сказал грек. – С корабля стрелять. Воды не боится. Хороший это лук.
– Разреши? – спросил Щавель.
– Знающему человеку, конечно, можно.
В руке лук пришёлся Щавелю чуть ниже колена. Старый лучник осторожно потянул тетиву, отпустил. Потянул ещё несколько раз, разогревая дерево, попутно прислушиваясь, нет ли потрескивания, присматриваясь, как гнутся плечи. Лук казался надёжным.
– Пойдёшь с ним в лес? – спросил Щавель сына.
Жёлудь оторопел. Лук был великоват, но парень глаз отвести не мог.
– Царский это лук, – повторил грек.
– Пойду, – решил Жёлудь.
– Тогда тебе и нести, – улыбнулся Щавель.
Грек заломил такую цену, что парни обомлели, а Альберт Калужский засмеялся.
– Это всего лишь осадный лук, – холодно сказал Щавель. – Сто рублей ему красная цена.
– Это мореходный лук, – грек указал на обмотку, на заморский ясень, на драгоценную слоновую кость.
– Сто пятьдесят.
Грек закатил глаза и призвал всех богов спуститься с Олимпа и рассудить по правде.
– Двести.
В ответ полилась длинная, в подробностях, скорбная история капитана-земляка, вынужденного расстаться с этаким красавцем, за триста шагов посылающим стрелу в обручальное кольцо. При этих словах Жёлудь не вытерпел и фыркнул так скабрезно, что грека охватила праведная ярость уловленного лжеца.
Начался торг. В глазах своих спутников Щавель выглядел сдержанным, а со стороны грека и вовсе непочтительно равнодушным, но Жёлудь мог бы сказать, что отец невиданно разошёлся. Наконец, ударили по рукам. Лук ушёл к новому хозяину за триста пятьдесят рублей. Грек по традиции дал в придачу к дорогой покупке стрелу с четырёхлепестковым наконечником шведской выделки. Она имела длину два с половиной локтя, а древко ядовито-красное, пропитанное драгоценным карнаубским воском, истинно морское. Оперение было тройное, иноземное, из пластмассовой твёрдой плёнки. Направляющее перо имело синий цвет, два других пера носили цвет красный, хорошо приметный на волнах. Концевики перьев оказались любовно заделаны синтетическим клеем. Оперение было длинным, чтобы стрела летела далеко и точно. Это была хорошая стрела, и таких у грека продавалось много, но денег на них не осталось. Щавель вспомнил, что хотел купить сапоги, и решил оснаститься завтра от княжеских щедрот. Кто посылает, тот и одевает. От светлейшего не убудет. Убирая покупку в новенький налуч, Щавель подумал, что сказка про бедного капитана, должно быть, не в первый раз опустошала мошну лесного простака. И не в последний. Денег хватило лишь на новые нарядные рубахи, дабы не выглядеть на княжеском пиру совершенными дикарями.
Сделав дело, задерживаться в стрёмном месте не стали. Завернули только в лавку колониальных товаров, позырили на изготовленные зэками кастеты, ножи с наборными ручками и выкидухи. Михан сбыл за недорого снятый с мытаря нож. На выручку купил себе красный платок, чтобы повязывать на голову, как греческий матрос.
– Верной дорогой идёшь, – скептически заметил Щавель.
– Какой?
– Разбойником станешь или наёмником.
Михан хотел возразить, но не нашёлся.
Альберт Калужский убрёл в аптеку и затеял высокоучёный разговор с фармацевтом, а воины возвратились на постоялый двор. «Грек выторгует, швед отберёт, – утешался Щавель невесёлыми пословицами. – Завтра у оружейника наберу два короба стрел для осадного лука и попробую выцепить катушку волоса. На складе котомки кожаные надо не забыть и одёжу каждому по мерке. Сапоги… Пусть завсклада желчью изойдёт».
Жёлудь нёс покупку и всю дорогу лыбился как блаженный. Лук в самом деле был тяжёлый и слишком яркий для леса, но парня это нимало не смущало. В нумерах Жёлудь подтянул тетиву. Щавель проверил, примерился.
– Дело! – постановил он, вдев стрелу в гнездо. – Тетива драконовая, новая, прослужит долго. Пять тысяч выстрелов минимум. Смазана… – Щавель понюхал тетиву, – искусственным воском, но в меру, не перетяжелили.
Выпрямился, натянул лук до уха.
– Килограммов сорок с лишком, хорошо со стен бить, – прикинул старый лучник. – Серьёзно. Как раз для тебя, сынок. Держи свою обнову!
– Спасиб, батя! – просиял Жёлудь. – Не подведу!
– Пристрелять бы тетиву, – сказал Щавель. – Ничего, успеешь в походе. В первые дни всё равно быстро не покатим. Завтра у нас будут сборы в дорогу, а сейчас, парни, приводим себя в порядок. Мы идём на княжеский пир!
Глава шестая,
в которой люди гуляют на княжеском пиру и лицезрят безумие бардов
Ватага опоздала к началу. Скопившимся у парадного крыльца нищебродам уже вынесли подачку, однако до объедков, как заметил Щавель, было далеко.
На нижней ступеньке нагло расселся измождённый мужчина лет сорока пяти, с серебристым ёжиком волос, посреди которого топорщился крашенный соплями зеленоватый ирокез. Одет мужчина был в драный шведский свитер и растянутые на коленях портки. Он угрюмо глодал варёную рыбу, сплёвывая кости обратно в шлёнку.
Щавель остановился:
– Здравствуй, Лузга.
Мужчина зыркнул исподлобья, ощерился по-волчьи:
– Щавель? Тебя-то как, старого, занесло?
– Князь пригласил, – с достоинством ответил Щавель. – Ты почто рыбу какую-то жуёшь, словно зимогор на паперти?
– Да я хоть хрен жую, да на воле живу, – огрызнулся Лузга.
– Идём с нами.
– Я жетон свой вчера потерял, а может, пропил. Да чёрт с ним!
– Ерунда, уладим.
– Кто раба пустит?
– Не парься.
– Это уд в гузне парится, а я обедаю.
– Идём, – терпеливо повторил Щавель.
– Хы, – Лузга вытер руки о башку, отставил миску, к которой тут же метнулись нищеброды, и с ленцой поднялся. Двигался он развязно, как на разболтанных шарнирах, привычно ставя в известность окружающих о своей возможности в любую секунду положить на них огромный болт.
Вход по праздничному делу пас усиленный наряд. Щавель предъявил пригласительный жетон, кивнул на спутников:
– Эти трое со мной.
– Пропуск на одного, – процедил ражий детина в красном золотогалунном кафтане.
– Елду сосёшь, губой трясёшь? – немедленно залупился Лузга.
По невидимому сигналу подтянулась четвёрка дюжих молодцов внутреннего поста с дубинками на поясе.
– Шли бы вы подобру-поздорову, – дружинник попёр на дармоедов, затеяв массой выдавить их с крыльца, но натолкнулся на холодный и жёсткий взгляд Щавеля. Рука сама потянулась к дубинке.
– Не вздумай, – Щавель не сдвинулся с места. – Яйца оторву.
Неизвестно, чем закончилось бы, однако из кремлёвского нутра вынырнул Иоанн Прекрасногорский. Молодой чиновник был принаряжен, опрятен и трезв. Должно быть, мудрый князь приставил следить за входящим трафиком.
– Здравствуй, командир Щавель! – мгновенно сориентировался он. – Ты как раз вовремя.
Дружинники расступились, с испугом и недоверием глядя на невзрачного человека с глазами как ледяной меч. Командир – предводитель тысячи воинов, внушал уважение и страх. Всех новгородских командиров кремлёвская охрана знала в лицо, то были бояре и они давно сидели за княжеским столом. Неизвестный командир вызывал тревожные мысли. Кто ведает, чего ждать от незнакомца? Захочет – убьёт, и ничего человеку за убой холопа не будет. Мог и муды оторвать, как обещал. Он если боярин, то стой да терпи, пока рвёт, иначе на кол.
Богатая череда переживаний отразилась на лицах дружинников. Головы поникли, а понты разбились вдребезги.
Иоанн Прекрасногорский вышел на крыльцо.
– Со мной трое, – предупредил Щавель. – Мой сын Жёлудь, Лузга и вот этот ухарь в красном колпаке, Михан.
– Не похож на матроса, – пошутил Иоанн.
– Станет, – обронил Щавель. – Попадёт на галеры… или на рею, ворон кормить.
– Проходите, гости дорогие, – рассмеялся Иоанн. – Рад видеть вас за большим столом. И тебя, уважаемый Лузга, тоже.
– Имал я вас в попу и, наверное, в жопу, – от чистого сердца признался Лузга. – Всю вашу гадскую систему и тупорылую канцелярию!
– Вынужден правилами внутреннего распорядка осведомиться, нет ли у вас при себе оружия?
– Лузга, у тебя есть оружие? – спросил Щавель.
– Нет, – серьёзно ответил Лузга.
– У нас нет оружия, – сказал за всех Щавель. – Веди спокойно, почтенный Иоанн. Кстати, не чрезмерно ли нас набралось?
– Ты, командир Щавель, волен привести кого угодно и сколько угодно, – известил Иоанн, сопровождая ватагу в трапезный зал. – В разумных, естественно, пределах.
– Да базар нанэ, порожняк ты гонишь, – Лузга шкандыбал, засунув руки в карманы. – Базар тебе нужен!
Гул, доносящийся из распахнутых дверей, превратился в оглушительный гомон, когда они вошли в зал.
– Тебе, – вежливо напомнил Иоанн, – среди людей места нет.
– Помню я, с вами хрен забудешь, – насупился Лузга. – Люди… такие козлы!
Запахи… Парни широко раздували ноздри, вертели головой, глаза их засверкали. Ароматы жаркого и печева обрушились на них со всех сторон, и с каждой стороны разные.
Середину трапезного зала занимал огромный общий стол, густо обсаженный людьми. К дальнему его краю примыкал серёдкой стол княжеский, высившийся на особом приступочке. Вдоль стен тянулись столы поплоше. Возле окон пировала мутная шлоебень и молодёжь, возле двери ютились барды, эльфийские евнухи, танцоры, акробаты и шуты, а также вольная, но полезная чернь. К ним сразу же направился Лузга.
– Дозволь проводить, командир Щавель, к ожидающему тебя месту по правую руку от светлейшего князя, – испросил разрешения Иоанн Прекрасногорский.
– А нам куда? – встрял Жёлудь, не бывавший, кроме отеческого дома, ни на одном пиру.
– Твой красный пролетарий уже нашёл свою ударницу труда? – осведомился Иоанн.
– Нет, он дурак, – ответил за сына Щавель. – И этот начинающий греческий пират тоже.
– Тогда вам место с парнями, у окна, – соответственно этикету направил молодцов Иоанн. – Здесь едят мужчины. Тебе, Михан, лучше снять колпак и вовсе не надевать его в городе.
– Размести их, – приказал Щавель и направился к своему столу, невольно зацепившись взглядом за сиявшую по левую руку от князя жемчужину.
Мужи на общаке зыркали на незнакомца в невзрачной одежде и с новой силой затевали разговор. Незнакомец меж тем прошествовал во главу, поклонился князю, приложил руку к сердцу и воздал почести светлейшей княгине. А потом случилось неожиданное: князь Великого Новгорода радушным жестом предложил незнакомцу воссесть одесную, а княгиня поднялась, наполнила золотую чашу и поднесла дорогому гостю. Гвалт сам собою затих от такой небывальщины. Щавель встал.
– За твою вечную красоту, княгиня Улита, – вроде бы негромко, но так, что слышно стало во всех углах трапезной, произнёс Щавель. – Озаряющая своим светом великое княжество, сияй всегда для нас, светлейшая!
Он выпил до дна.
– Слава! Слава! Слава! – дружно и хрипло заорали за столами, гулко заклокотал алкоголь, разом вливаясь в сотню прожжённых спиртягой глоток.
Щавель ничуть не покривил душой. Сорок лет и семеро детей не сумели избыть красы светлейшей княгини. Яркой внешностью Улита приковывала взгляд. Хочешь не хочешь, а глаза сами возвращались к ней, и ничего тут поделать было нельзя. Редкая сука, с детства избалованная мужским вниманием, светлейшая княгиня сознавала свою красоту и умело ею пользовалась. Щавель издавна ведал её гадские качества, но противостоять чарам не мог, а потому исправно сторонился Улиты. Она была аццкая сотона и дщерь погибели.
– Ты, как всегда, вовремя, дорогой друг, – заметил князь. – Мы как раз собирались поднять второй тост.
– Кто-то должен, – сказал Щавель.
Он разместился промеж виденного давеча боярина в медвежьих сапогах и рослого пузатого волгаря с широким костистым лицом. Руки как лопаты и косая сажень в плечах выдавали в нём силу немереную.
– Знакомьтесь, други, с командиром Щавелем, – продолжил князь. – Знакомься, Щавель: воевода Хват, – указал он на боярина. – А это знатный работорговец Карп, он пойдёт с тобой начальником каравана.
Волгарь и Щавель переглянулись с интересом. «Нелегко придётся», – подумал Щавель. Пожали руки. Воевода Хват ручкаться погнушался, кивнул только да засопел в кубок.
– Сотник Литвин, – представил князь справного тридцатилетнего воина, сидевшего по левую руку от княгини. – Пойдёт с полусотней лучших моих дружинников до славного града Великого Мурома. Там губернатор выделит ещё сотню.
– Конных али пеших? – уточнил Щавель.
– Пеших. Откуда у него конные… – пренебрежительно обронил светлейший.
«Чтобы свою долю не упустить, которую мы соберём за их землями», – не сильно обрадовался сборному войску Щавель, но и не огорчился. Хлопотный обратный путь каравана ложился на плечи знатного работорговца Карпа да сотника Литвина, которому предстояло разрешать вопросы единоначалия с муромцами. Заслуженному княжескому товарищу, избавленному от организационных хлопот, предстояло всего лишь сунуть голову в пасть Железной Орды.
Щавель ничего не говорил. Наблюдал. Думал. Взял столовый прибор светлого нержавеющего металла – вилку и нож с закруглённым тупым концом. То были изделия древней работы, о чём свидетельствовали буквы НЕРЖ на клинке. На всех столах были такие ножи, иных в присутствии князя не допускалось. Придвинул блюдо с финской салями. Освежевал колбасу, воткнул в нее вилку, порезал не ахти каким острым лезвием. Закусил. Посмотрел на общак. Примеченный давеча боярин Волокита подманил случившегося поблизости халдея, пробубнил ему в ухо приказ. Халдей умёлся к холопскому столу.
– Лузгу тоже со мной отправляешь? – как бы невзначай поинтересовался Щавель.
– С тобой, – легко разменял князь давнего приспешника. – Тебе ружейный мастер пригодится. Он к тому же края ордынские знает.
– Не страшится снова на промзону угодить?
– Страшится, да кому его забота интересна?
Князь словно усовестился и, призвав к себе виночерпия, отправил за Лузгой. Тот не замедлил явиться, держась возле стола, однако же на почтительном расстоянии, не оскверняя смрадным дыханием чистейших явств.
– Какая птица к нам залетела, – отметил светлейший.
– Чтоб я видел тебя на одной ноге, а ты меня одним глазом! – поприветствовал его Лузга.
Гости заржали. Даже Щавель против своей воли улыбнулся. По знаку светлейшего виночерпий бросил Лузге сочный кус, в который тот жадно вцепился. Тем временем от холопского стола отделились три барда, среди которых Щавель не без удивления приметил Филиппа. Они стали в ряд, дружно ударили по струнам и грянули песню про греческого матроса, приплывшего на Русь дурь показать. Грек не умел ничего и вечно попадал то впросак, то в тухлую яму. Даже спать на русской печи ему не удавалось.
В три глотки барды легко перекрывали трапезный гам, донося до самых дальних ушей истинную правду о заморских мореманах:
Эх, моряк, с печки бряк!
Растянулся, как червяк.
Головою на пороге,
А елдою на дороге.
Вся трава в инее,
И елда аж синяя!
– Что за раздоры такие у боярина Волокиты с купцом Попадакисом, что тот ловчит его достать при каждом удобном случае? – осведомился Щавель у неразговорчивого воеводы.
– Развёл, по своему обычаю, мерзость, – неохотно отозвался Хват. – Симпозиумы всякие. Ладно бы с рабами, а то заманивает новгородских парней, поганец. Вот Волокита и хочет его купчество в Новгороде Великом прикрыть.
«И его дело себе забрать, – догадался Щавель. – Однако симпозиумы – это явный перебор. Попадакис, видать, крупный делец, если позволяет такое на чужбине, а Волоките победа не светит, раз их обоих князь на пир пригласил. Светлейший мудр, как всегда. Разделяет, дабы самому властвовать безраздельно».
Он по возможности старался вникать в местные расклады. Город предстояло вскорости покинуть, но знание подоплёки деловой жизни никогда не бывает лишним.
– Двинь к нам Бояна, – распорядился князь.
Когда к первому столу подвели дряхлого барда с трухлявыми гуслями, светлейший даванул косяка на Щавеля и обратился к Бояну:
– Поведай нам, достойный, о хане Беркеме и его басурманском княжестве.
– Хан Беркем огромный как гора, – старец тронул шёлковые струны, гусли отозвались мягким негромким звоном. – Голова его как пивной котёл. Бежит, земля дрожит, упадёт, три дня лежит. Когда говорит, изо рта дым валит, а храпит, аж гром гремит.
«Как с таким справиться? – закручинился Щавель, слушая старый боян старого Бояна. – Действительна ведь народная молва! Народ, он врать не будет. Надо самому на хана посмотреть, пробраться в ставку и глянуть. Хоть краем глаза».
Медовуха незаметно оплела его мозг ядовитой лозой, источающей в кровь сладкий дурман затмения разума. Старец вещал о непобедимом царстве тьмы, огня и железа, утопающем в зловонном тумане, который можно почуять издалека. Захотелось накатить ещё. Щавель совершил неожиданный для самого себя поступок – воздел длань и громко щёлкнул пальцами.
– И то верно! – одобрил воевода.
Виночерпий засуетился, сохраняя видимость напыщенности. Князя окружила заботой самолично супруга.
– Отведай, милый, – проворковала Улита, – елду на меду.
Княгиня налила в княжеский кубок духмяной медовухи, вывалила в глубокую миску притаившуюся на дне кувшина елду, любовно глянула на князя. Светлейший расправил плечи, поднял кубок.
– За нас с вами! – зычно отвесил он.
– За нас с вами! За нас с вами! – подхватили за общим столом, и понеслось по залу до самого дальнего конца, привычно меняясь в дороге: – И чёрт с ними! И чёрт с ними!
Радушные новгородцы и гости выпили.
Князь навернул смачной елды. Ему сразу захорошело.
– Пей, Лузга, – приказал он. – Последний день в Великом Новгороде. Послезавтра в Орду идёшь. Напейся вдрызг!
– А то, светлейший князь! Мы по обычаю жрём: как мёд, так ложкой, как добро, так половником. Дозволь отпить из твоего кубка?
– Вот уж хрен тебе, – рассмеялся князь. – Из крухана помойного тяпнешь.
– Я тяпну, – согласился Лузга, – что я, не русский человек? Всю жизнь так пьём, привыкли.
Он подставил свою запомоенную кружку виночерпию, который с видом величайшего недовольства наполнил её медовухой.
«Третий тост – не чокаясь», – машинально подумал Щавель, но прикинул, что гости активно пили между тостами, и не стал заморачиваться.
Третью, впрочем, опрокинули молча и, не сговариваясь, все разом. Медовуха шла гладко, била сильно.
– Устроим состязание бардов, – заявил светлейший.
– Рано ты сегодня, – заметила Улита, но князь не слушал:
– Желаю, чтобы все!..
– Ты пей, да Бога разумей! – напомнил Лузга.
– Какого из…? – усмехнулся Щавель.
– Какая те разница, поганый язычник? Тебе что солнце, что колесо, лишь бы круглое.
Княжеская воля явила себя пред честным народом в лице статного дружинника посредь зала.
– Неср-равне-е-енная Агузар! – зычно протянул он.
На его место выскочила гибкая смуглянка с узкими хитрыми глазищами. Повела гузкой, топнула ножкой, зазвенели монисты. Ей подали гитару.
Солнце светит ярко над моею головой.
У моего мужчины встал передо мной.
Откройте двери, эльфы, подползите ко мне.
Вы всё равно, как черви, копошитесь в гнилье.
Нас встреча окрылит.
И вновь, и вновь, и вновь.
Вы будете пищать:
«Что за сука любовь?»
Мужчины в моей жизни!
Мужчины в моей жизни…
Зал притих. Мужчины оторопело слушали.
«Экое чудо! – оценил Щавель. – Ни фига не понять, а все замерли будто примороженные. Светлейший, как всегда, умеет удивить, знатно подготовился. Теперь его победить будет трудно. С бабой кому тягаться…»
– Пляшет и поёт. Во даёт, колба малафейная! – восхитился Лузга.
Танцовщице похлопали. Выпили. Настал черёд гостей. Минуту выжидали, кто первый ответит на вызов князя. Своих бардов привели немногие. Над общим столом выросла пшеничная копна. Двухметровый швед протянул руку к холопскому столу, указал на кого-то, звонко щёлкнул пальцами.
– Ларс!
Вызванный бард оказался упитанным мужичком в зелёной шляпе с пером. Он сноровисто повесил на грудь лютню, забренчал воровато и предательски:
Вот ныне взбирается Вещий Олег
На дикий Кавказ, где укрылся абрек.
Но грозного града руины страшны,
Не ждут там Олега, мы там не нужны.
Ударил, что было дури, по струнам и заблажил истошно:
Тили-тили, трали-вали,
Мы кровищу проливали!
Тарам-пам-пам…
Ларса проводили аплодисментами, но было заметно, что несравненная Агузар осталась несравненной. Припомнив её песнопения, эльфийский купец подал знак своему барду. Из-за холопского стола поднялся тощий весёлый эльф с греческой кифарой. Его заскорузлые уши украшал длинный венчик светлых волос.
Дружинник, объявляющий претендентов, пошептался с ним, вышел на середину зала.
– Движущийся навстречу судьбе менестрель Йа… Иэ… э… Эльтерриэль, чья музыка подобна отзвукам серебряного ветра! – с трудом закончил детина.
– Надо выпить! – сказал князь.
Эльф тронул струны:
Бывает так, бывает,
Никто ты и ничто.
О чём напоминает
Тебе последний чёрт.
А ты и не скучаешь
И вдаль себе идёшь,
Не ведая дороги,
Не слушая нудёж…
Затяжная баллада эльфа позволила слушателям не торопясь опустошить пару кубков, когда, наконец, переливчатая мелодия стала подводить к завершению:
Когда сойдутся звёзды,
Мы встанем в тот же час.
Молитвою все встретят
Пиндец, постигший нас!
Глаза Эльтерриэля закатились, пугая фиолетовыми белками, пасть изрыгнула:
– Ph’nglui mglw’nafh Cthulhu R’lyeh wgah’nagl fhtagn!!!
По спине Щавеля пробежал холодок. Хмель как ветром сдуло.
– Затмение эльфов! – крикнул он, вскакивая и загораживая князя. – Всем творить крестное знамение!
Гости повскакали из-за общака. Кого-то толкнули, нездешним голубоватым светом блеснул нож.
– Стража! – проревел воевода. – Мочи! – И ринулся разнимать.
В трапезную ринулась охрана с заготовленными вёдрами. Сверкнула вода. Свалка рассыпалась, оставив недвижно повалившееся на блюда тело. Кому-то крутили руки. Пара дюжих дружинников уволакивала прочь обезумевшего барда, а он корчился и голосил:
– Wgah’nagl fhtagn! Wgah’nagl fhtagn!
Улита сидела, заткнув уши, дабы не оскверняться эльфийской мерзостью. Благость, исходящая от эльфов, была сравнима с податью Отца Небесного, но также и пакость их превосходила человеческую безмерно.
– Вот, – воевода вернулся, бросил на стол окровавленный скин-ду. – Купец дунайский Штефан. Пронёс под мышкой, дурило.
– Кого зарезал? – спросил князь.
– Доктора Пантелея, – сообщил воевода и почему-то виновато посмотрел на караванщика: – Лепилу твоего.
