Kitabı oku: «Спас на крови»
Пролог
НЬЮ-ЙОРК, CШA, 2009 год. Газета «Новое русское слово» ВЕРНЕТСЯ ЛИ «СПАС» В РОССИЮ?
Открывается предварительный осмотр аукциона, который проводит художественная галерея «Джорджия», более известная как галерея Георгия Лазарева. Известного коллекционера шедевров русской живописи и собирателя старинных икон, КОТОРЫЙ вынужден был из-за гонений советских властей и притеснений со стороны КГБ покинуть свою родину.
На этот раз на аукционе будут представлены иконы, принадлежавшие русским эмигрантам, так называемой первой волны. Иконы, на которые молились, которые избежали страшной участи быть сожженными в костре большевистской революции и не менее горькой участи – найти забвение в прогнивших хранилищах советских музеев. Это старинные иконы самых разных школ, и все-таки изюминкой аукциона будет «Спас» Андрея Рублева, которым в годы сталинской коллективизации «отец народов» и его приближенные расплатились за трактор «Фордзон» и партию сенокосилок, поставленных в СССР известным промышленником и бизнесменом Армандом Хаммером.
Как нам стало известно из достоверных источников, за «Спас» Рублева намерен бороться граф Иларион Воронцов, решивший подарить икону новой, возрожденной России.
Так вернется ли «Спас» в Россию?
* * *
Часы показывали время ланча, когда Державин наконец-то закончил детальное изучение протоколов многочисленных экспертиз, проведенных по «Спасу» Рублева, еще раз перечитал «паспорт» и проводные документы на икону и, отложив всю эту кипу бумаг на край стола, нажал кнопку звонка вызова главного смотрителя. Поблагодарив его кивком головы за предоставленную возможность поработать в тишине служебного кабинета, вышел в просторный зал с искусственной подсветкой, где шел монтаж сигнализации и бронированных стендов для предварительного осмотра заявленных на аукцион икон.
Его обуревали противоречивые чувства.
Уж в который раз за это утро подошел к стенду, с которого на него, с немым укором во взгляде смотрели глаза Спасителя, и долго, очень долго стоял перед ним, не в силах оторвать взгляда.
– Что, всё еще сомневаетесь? – раздался позади него слегка простуженный голос главного смотрителя, в котором прослеживался характерный акцент человека, долгое время прожившего на Брайтоне. – Так можете не сомневаться. Этот Рублев из запасников великого Хаммера, а он, как вам известно, в своем хозяйстве фальшак не хранил. Так что можете передать господину Воронцову – не прогадает.
«Ишь ты, хорек брайтоновский! – покосился на смотрителя Державин. – Рублев для него – просто «этот», зато Хаммер – «великий».
Однако надо было соблюдать беспристрастие искусствоведа международного класса, и Державин произнес тоном дипломата, который менее всего расположен вступать в дебаты:
– Работа у меня такая – сомневаться. Что же касается окончательного решения относительно «Спаса»… Передайте господину Лазареву, что Иларион Владимирович обязательно сообщит ему в ближайшее время. Всего наилучшего. – Круто развернулся и, сопровождаемый двумя мордоворотами-секьюрити, вышел из смотрового зала галереи на Бродвей.
Нью-Йорк заливало брызжущее апрельское солнце, и сейчас самое бы время погулять по аллеям Центрального парка или посидеть в открытой кафушке за столиком, подставив лицо теплым солнечным лучам, но об этом можно было только мечтать. «Граф Иларион», как он величал порой своего друга Воронцова, ждал от него окончательного слова по поводу доаукционной покупки «Спаса», а он, крупнейший знаток русской иконописи Игорь Державин, не знал, что ему сказать, что посоветовать.
Да, это был, вне всякого сомнения, «Спас» Андрея Рублева, и в то же время…
Державин и сам не мог до конца понять, что именно мешает ему дать «добро» на покупку этой бесценной реликвии, чтобы она смогла в конце концов возвратиться в Россию. И злился от этой собственной раздвоенности и на себя, и на Воронцова, который торопил его с ответом. Впрочем, к этому его поспешанию, когда граф более ни о чем не мог думать, кроме как о приобретении Рублевского «Спаса», были свои, причем довольно веские причины.
Год назад простившись со своей Анастасиюшкой, урожденной графиней Шереметьевой, которая мечтала быть похороненной в России, на Донском кладбище, в Москве, где были похоронены ее предки, Иларион Владимирович поклялся выполнить ее посмертное желание и только выжидал удобного момента, чтобы обратиться с этой просьбой лично к российскому президенту. А тут вдруг – аукцион, на котором будет выставлен «Спас» Рублева. По замыслу Воронцова, было бы хорошо вернуть его в Россию вместе с прахом его «графинюшки». Сопровождавший икону «паспорт» и акты экспертиз именитых экспертов по древнерусской иконописи были в полном порядке, и все-таки последнюю точку должен был поставить он, Игорь Державин, эксперт по искусству с мировым именем и самый близкий друг Воронцова. Казалось бы, всё в порядке, осталось только сказать «Да!», однако именно это он и не мог произнести, изводя и себя, и Воронцова непонятными сомнениями.
От всех этих мыслей настроение испортилось окончательно, и он, уже подходя к машине, достал из кармашка мобильный телефон. Воронцов, похоже, только и ждал этого звонка.
– Ну? – негромко выдохнул он.
Надо было на что-то решаться, и Державин все-таки заставил себя сказать то, о чем Воронцов даже слышать не хотел:
– Прости, Иларион, но боюсь, что это все-таки гениальная подделка.
Продолжительное молчание и, наконец, язвительно-снисходительное:
– Гениальная подделка, впаянная Хаммеру советским правительством? Да ты хоть понимаешь, ЧТО ты говоришь?
– И все-таки, боюсь, что это действительно так.
Однако Воронцов, казалось, даже не слышал Державина.
– Тому самому Хаммеру, который сам раздел Россию на миллионы долларов и даже не поморщился при этом?
Чтобы не вдаваться в пустую полемику, Державин только плечами пожал. Мол, и на старуху бывает проруха. К тому же тридцатые годы прошлого века – это хоть и хваткий, но все-таки еще не оперившийся Хаммер, который по определению не мог знать, что такое – иконы письма Андрея Рублева, потому что подобные тонкости на тот момент вообще мало кто знал.
– Хорошо, пусть будет по-твоему, – словно прочитав мысли Державина, согласился с ним Воронцов. – Но ведь письмо Рублева подтверждают не только «проводные» документы, но и современная экспертиза, а это, согласись…
– И все-таки я бы воздержался от покупки.
Но почему? – взвился Воронцов. – Почему не Рублев?
– Да потому, что такого просто не может быть.
– Объяснись!
– А чего тут объясняться? Ты и без меня прекрасно знаешь, что каждая икона Рублева, каждая его работа давно нашли каждая свое место.
– Но ведь находят же неизвестные доселе картины известнейших мастеров! – уже чуть ниже тоном, но все еще с твердым убеждением в своей правоте произнес Воронцов. – Находят! Так почему бы не выплыть из небытия еще одному «Спасу»? Тем более, – привел он свой последний довод, – что это были мутные двадцатые годы, когда большевички подчищали все, что могли, и добирались порой до таких отдаленных скитов, что даже представить себе невозможно.
– Послушай, Иларион, – устало произнес Державин, – во все это просто невозможно поверить. Это раз. И второе. В те же двадцатые и тридцатые годы в России были такие умельцы, что…
– А ты все-таки поверь! Поверь! – посоветовал Воронцов. – Тем более что кто-то из старообрядцев незадолго до революции уже описал подобный случай, когда в частном иконостасе был найден настоящий Рублев.
– Но это, положим, редчайшее исключение.
– Хорошо, пусть будет исключение, – продолжал давить Воронцов. – Но почему бы подобному исключению не повториться еще раз?
Понимая, что графа не переубедить, Державин обреченно вздохнул и, как бы ставя точку в разговоре, произнес:
– Теоретически, конечно, возможно все. Но в таком случае этот «Спас» требует дополнительной проверки.
В мобильнике зависло длительное молчание, как вдруг он взорвался яростным воплем Воронцова:
– Да ты что, издеваешься надо мной?! Тебе что, официальных экспертиз мало?
– Я не сказал «экспертиз», я сказал – «проверки».
– Так проверяй же, проверяй!
– Но для этого надо лететь в Москву, а ты хорошо знаешь, что я туда не ходок.
– Ходок не ходок, – пробурчал Воронцов. – Приезжай ко мне, поговорим.
Сумев нарастить в свое время отцовский капитал, к тому же обладая определенным влиянием в среде русской эмиграции первой волны, точнее говоря, в кругу тех прямых потомков русских эмигрантов, без которых уже не представлялась как экономическая, так и политическая жизнь Америки, граф Воронцов еще в семидесятые годы приобрел вполне респектабельную недвижимость в «зеленом» пригороде Нью-Йорка, и пока Державин добирался на обновленном, светло-сером «Форде» до его особняка, он успел продумать и то предложение, которое уже заготовил для него скорый на руку Воронцов, и неоспоримые доводы, которые не позволяли очертя голову влезать в авантюрную, на его взгляд, сделку относительно доаукционного приобретения «Спаса».
Откровенно забытый к восемнадцатому веку, когда религиозная живопись взяла верх над иконописью, отрывочные упоминания о Рублеве начинают встречаться только в девятнадцатом веке, и даже в наиболее полном и авторитетном в то время Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона не найти имени Рублева. Интерес к нему начинает возвращаться чуть позже, вместе с интересом к иконе как таковой, чему, кстати говоря, способствовало коллекционирование икон старообрядцами.
Да, именно старообрядцами, так как поиски дониконовского письма пополнялись поисками икон знаменитых мастеров и прежде всего – Рублева. Коллекция считалась второсортной, если в ней не было хотя бы одной иконы Рублева.
0днако именно этот посыл, как это ни парадоксально, говорил в пользу «чистоты» «Спаса», которым в годы коллективизации советское правительство расплатилось с Армандом Хаммером за очередную партию сельхозтехники, поставленной в Россию.
Коллекция считалась второсортной, а это говорило в пользу того, что в годы революции и гражданской войны мог всплыть еще один и даже не один Рублев. Во многих старообрядческих «молельных» до сих пор живут легенды о принадлежности той или иной иконы кисти Рублева, которая была изъята чекистами.
«Да, все это так, – сам себе оппонировал Державин-скептик, – но при более поздней реставрации и атрибуции приписывающихся Рублеву икон они оказывались в лучшем случае иконами Московской школы шестнадцатого-семнадцатого веков».
«Положим, что бывало и такое, – не стал возражать Державин-романтик, – но именно приверженность всего старообрядчества к старым иконам и книгам именно в федосеевщине породила наилучших знатоков по иконографии. И именно федосеевцы владели истинными сокровищами по всем родам русской старины, включая и драгоценные иконы. И признанный авторитет по старообрядчеству Максимов пишет об уникальном случае, когда какому-то купцу из старообрядцев удалось скупить на корню весь иконостас древней церкви в Сольвычегодске, все иконы он продал потом в молельни старообрядческих общин от северных скитов до Москвы и Петербурга. И среди этих икон была икона Андрея Рублева. Причем это был девятнадцатый век. А «Спас», выставленный галереей «Джорджия», был передан Хаммеру в начале двадцатого века, то есть, все это лежит рядышком, и тому есть неопровержимое документальное подтверждение.
«Ну, положим, тот иконостас приобрел не какой-то там купец, – внес свои коррективы Державин-скептик, – а довольно известный в те времена собиратель старинных икон купец Папулин, к тому же эта находка – редчайшее исключение.»
«Пусть даже исключение, – хмыкнул Державин-романтик, – но почему бы подобному исключению не повториться еще разок-другой? И почему, собственно, вы, дорогой мой, исключаете возможность того, что кто-нибудь из комсомолят-чекистов, которые реквизировали в пользу государства богатейшие иконостасы северных монастырей и церквей, не наткнулся на Рублевского «Спаса», и именно этой иконе суждено было расплатиться с Хаммером?»
Прислушиваясь к доводам внутреннего оппонента, Державин скептически улыбнулся. Мол, воля ваша, сударь. Фантазируйте и предполагайте всё что угодно. Желаете найти еще одного Рублева? Желайте! Однако не надо возводить ваши желания до уровня научного факта. Это, простите меня за грубость, уже фальсификация.
«Но как же в таком случае «Спас», – привел последний довод Державин-романтик, – который ты только что видел своими собственными глазами, по которому проработал все сопроводительные документы и к которому у тебя нет ни одной зацепки?»
Уже поворачивая к особняку Воронцова, Державин скривился так, словно разболелись все зубы сразу. У него была на этот счет своя собственная версия, которую он не мог, к великому сожалению, рассказать даже своему другу, графу Воронцову. Эта версия, конечно, требовала самой тщательной проверки, но она была сопряжена с тайной государственной важности, которая уходила своими корнями в далекие тридцатые годы и которую, кроме него самого, могли знать еще три человека. Ольга Мансурова, которую он любил всю свою жизнь и из-за которой так и остался вечным холостяком, Лука Ушаков, с которым он работал когда-то в знаменитой Третьяковке, да его сын – Ефрем, который пишет свои иконы где-то под Сергиевом Посадом. Отработка этой версии требовала его личного присутствия в России, в столь любимой ему Москве, воспоминания о которой еще не иссякли в его памяти, но именно этого он и не мог себе позволить.
Воронцов уже ждал Державина, и как только тот выбрался из машины, произнес напористо, словно продолжил только что прерванный разговор:
– Ну так что? Надеюсь, надумал?
– Чего надумал?
– Лететь в Москву! – как о чем-то давным-давно решенном, произнес хозяин впечатляющей усадьбы с яблоневым садом, в глубине которого просматривался двухэтажный просторный дом с эркерами в оконных проемах.
– Слушай, Ларик, не дави на психику, – сморщился Державин, хотя и догадывался, что именно с этого вопроса начнется «выяснение отношений» с Воронцовым. – Я тебе уже говорил и повторяю опять: я в Москву не ходок. Во-первых, еще здравствуют те, кто выбросил меня из России, и они не очень-то будут рады моему появлению в Москве, а во-вторых…
– Твоя Ольга и дочь?
– Да, моя Ольга и дочь! И я поклялся ни-ко-гда не возвращаться в Россию, тем более, что она давным-давно вышла замуж за моего бывшего друга, а моя дочь – ты слышишь, моя дочь! – даже не подозревает, что ее отец – это я. Так что не обессудь. И давай-ка лучше выпьем.
– Что ж, – со скорбным вздохом произнес Воронцов, – может, ты и прав. Ты боишься встречи с той, кого давно потерял, а я боюсь, что не смогу выполнить последнее желание той, кого любил всю жизнь и кого уже не воротить.
Он уже шагнул было по дорожке в сторону дома, как вдруг обернулся и с пугающей тоской в голосе добавил:
– Ты же знаешь, без твоего заключения я не смогу разговаривать с Лазаревым о покупке Спаса. До аукциона осталось две недели, и я не уверен, что смогу обойти возможных конкурентов, если «Спас» будет выставлен на аукцион. Уж слишком большой ажиотаж вокруг этой иконы.
Какое-то время Воронцов шел молча, уставившись угрюмым взглядом в посыпанную золотистым песком дорожку, и уже у самого дома каким-то скулёжно-просящим шепотом произнес:
– Поверь, Игорь… это не прихоть. Просто я не вижу иного пути, чтобы вернуться с Анастасиюшкой в Россию.
Державин молчал, и он все так же негромко спросил:
– Ты что будешь пить: коньяк, водку, виски?
– Водку.
Вечером этого же дня Воронцов позвонил владельцу «Джорджии» и попросил отложить подписание протокола о продаже и покупке «Спаса» на две недели.
– Что, какие-нибудь проблемы? – насторожился Лазарев, которому, видимо, уже доложили о вторичной проработке документов по «Спасу» знатоком древнерусской иконописи Державиным и, что не менее важно, о его реакции во время посещения выставочного зала, где уже проходил проверку «на вшивость» бронированный стенд с установленной под пуленепробиваемый колпак иконой.
– Проблемы… но чисто финансового плана, – не очень-то охотно пояснил Воронцов. – И если бы ваша «Джорджия»…
– Конечно, подобные затяжки не в моих правилах, – перебил Воронцова Лазарев, – как вы сами понимаете, у меня есть и другие, помимо вас, предложения, но учитывая то, что вы решили вернуть Рублева России… Хорошо, я готов ждать.
* * *
От этого впору было сойти с ума.
Затихшее село уже затягивали густые вечерние сумерки, когда Ефрем Ушаков поднялся из-за рабочего стола, на котором доводил «до ума» деревянную заготовку под икону, разминая затекшие ноги, прошел из конца в конец некогда просторной горницы, вдоль стен которой на широкой скамье и на стульях теснились иконы его собственного письма, включил все пять лампочек висевшей под сводчатым потолком люстры, из-за чего тут же проявились темные провалы не зашторенных окон, и… и почти сполз по стене на пол.
Прямо напротив него, в темном стекле оконного проема вдруг появился словно сотканный из воздуха Рублевский «Спас».
Ефрем зажмурил было глаза, с силой помотал головой, думая, не бредит ли он наяву, однако, когда открыл глаза, «Спас Вседержитель» продолжал «висеть» в оконном проеме.
Онемевший от этого видения и чувствуя, что у него запирает дыхание и подкашиваются ноги, Ефрем опустился на стул и только ртом хватал воздух, не в силах вымолвить ни слова. Только и смог, что осенить себя крестным знамением, то ли пытаясь отогнать это видение, то ли Бога благодарил, что и ему, скромному иконописцу и реставратору икон Ефрему Ушакову, снизошло нечто такое, о чем он и помышлять не мог.
«Спас» не исчезал, и, напрочь сраженный нерукотворным ликом Христа, Ефрем судорожно сглотнул, облизав пересохшие губы. Не в силах осмыслить происходящее, он пожирал глазами лик Спасителя, писанный Рублевым, и только повторял, с трудом ворочая языком:
– Господи! Владыка небесный…
Наконец что-то стронулось в его мозгах, в висках застучали сотни звонких колокольчиков, и он, уже выходя из первоначального шока, поверил увиденному.
То ли в самом окне между стеклами, которые добрая душа-соседка помыла перед Пасхой, то ли за оконным проемом, словно зависнув в сгущающихся сумерках, застыл тот самый лик «Спаса Вседержителя», каким его донес людям Андрей Рублев. И видению этому надо было бы радоваться, если бы не засохшие потеки крови под глазницами.
И от всего этого Ефрем вдруг почувствовал такой страх, что впору было криком кричать и бежать из дома, а он не мог даже с места сдвинуться, ловя открытым ртом спертый, настоянный запахами красок воздух иконописной мастерской.
Теперь, кажется, он не видел даже самого Лика, прикованный неподвижным взглядом к потекам крови под глазницами.
Почувствовал, как острой болью наполнилось левое предплечье. Стало страшно. С трудом подняв правую руку, он вновь осенил себя крестным знамением, однако видение не исчезало, и от этого вдруг его охватило паническое состояние.
Собрав в кулак всю свою волю и превозмогая боль в грудине, глубоко вздохнул. Раз, второй, третий…
Когда немного полегчало, вновь поднял глаза на окно, надеясь, что видение исчезло, но Рублевский «Спас» все так же продолжал заполнять собой оконное пространство, с молчаливым укором взирая на иконописца.
В какой-то момент Ефрем начал осознавать свое состояние и понимая, что этак можно и умишком тронуться, заставил себя подняться и, сделать по направлению к окну шаг, второй… И в этот момент он скорее почувствовал, нежели увидел, как что-то изменилось в лике Христа. Ощущение было такое, будто дрогнули сотканные в красочное полотно нити воздуха, и Рублевский «Спас» растворился в воздухе так же неожиданно, как и появился в окне…
Часть І
Глава 1
Когда умирает далеко не старый и, казалось бы, совершенно здоровый мужчина, это всегда плохо. Но когда в престижной московской гостинице обнаруживают труп американского гражданина, это уже проблемы, по крайней мере для тех спецслужб, которые вынуждены заниматься этой смертью.
…Предъявив на входе удостоверение сотрудника ФСБ, Стогов поднялся на третий этаж гостиницы, в которой любили останавливаться далеко не бедные иностранцы, и, уже сопровождаемый дежурной по этажу, прошел в одноместный «люкс», в котором угораздило встретить свою смертушку несчастному американцу. Кивком головы поблагодарив взволнованную женщину, которая то ахала, то охала, всплескивая руками, Стогов прикрыл за собой дверь и оказался в довольно комфортном номере с дорогой меблировкой, на Фоне которой явно не смотрелись собравшиеся здесь мужики. Причем явно озабоченные. К нему подошел плечистый обладатель весьма недешевого, в серую «елочку» костюма, в котором за три версты угадывался начальник гостиничной службы безопасности.
– Маканин. Павел Петрович.
И все! Более ни слова. Судя по всему, мужик был из «бывших», по каким-то причинам раньше положенного срока ушел в отставку, знал себе, любимому, цену, как знал цену и тем офицерам ФСБ, которых посылают «на труп».
Стогов только усмехнулся на это, да еще подумал было, не закрутить ли «господина секьюрити» по спирали, дабы впредь знал свое место на коврике, однако, вовремя вспомнив старую, как мир, истину о том дерьме, которое не будет вонять, если его не трогать, молча кивнул головой и прошел к стайке негромко беседующих мужиков, от которых тут же отделился Семен Головко, следователь Московской городской прокуратуры, с которым Стогову уже приходилось встречаться раньше.
– Андрей? Привет! – расцвел в улыбке Головко. – Вот уж не думал встретить тебя здесь. Кстати, майора еще не присвоили? А то бы и обмыть можно было.
Стогов на это только руками развел. Мол, не обессудь, братэлло, в капитанах ходим.
– Жаль! – вздохнул Головко. – А то у меня после воскресного уик-энда голова… как дивизионный котел. Что-то кипит и булькает, а что именно – не понять, сплошной пар да туман.
– Так опохмелился бы, – подал мудрый совет Стогов.
Голубые глаза следователя наполнились невыразимой собачьей тоской.
– Не могу в одинаре. К тому же этот трупак…
И он безнадежно махнул рукой в сторону открытой двери, которая вела в спальню. Издал обреченный вздох и, видимо, окончательно решив не начинать новую рабочую неделю с утренней опохмелки, которая, как известно, еще никого до добра не довела, тусклым голосом поинтересовался:
– Ты уже в курсе, что за жмурик подпортил мне этот день?
– Весьма приблизительно.
– В таком случае даю вводные. Державин Игорь Мстиславович, шестьдесят пять лет. Прибыл в Москву вечером в субботу нью-йоркским рейсом. Сразу же поселился в этой гостинице и…
И Головко развел руками. Мол, хоть человек и царь природы, а от судьбы все равно никуда не уйдешь.
Стогов удивленно цокнул языком:
– Игорь Мстиславович… Подобное сочетание даже в России не часто встретишь, а тут вдруг – американец. Круто!
– Так это он всего лишь тридцать лет как американцем стал, – внес поправку Головко. – Эмигрировал из Советского Союза в семьдесят шестом.
– И помирать, выходит, в Россию прилетел? – не удержался, чтобы не съязвить Стогов.
– Ну, насчет «помирать в России» это еще бабушка надвое сказала, а вот насчет всего остального…
– Что-то не так? – насторожился Стогов.
– Будем посмотреть, как говаривали когда-то мои учителя. Однако предварительный диагноз – острая сердечная недостаточность, и как результат – внезапная остановка сердца.
Диагноз привычный и довольно распространенный. А если учесть к тому же, что бывший советский гражданин Державин далеко не мальчик и, видимо, не спортсмен с хорошо тренированным сердцем, к тому же человек совершил столь длительный перелет, что тоже не прибавляет здоровья… Короче, истосковался мужик по брошенной когда-то родине, прилетел в раскрасавицу-Москву, встретился на радостях с друзьями, а сердечко, поди, уже пошаливало…
И все-таки как бы вскользь брошенные слова следователя не могли не насторожить.
– И все-таки?.. Что, просматривается какой-то криминал?
– Да как тебе сказать… – пожал плечами Головко. – Смерть как смерть, лучшей для человека не придумать, и в то же время… В общем, стал опрашивать сотрудников гостиницы, и когда очередь дошла до дежурной по этажу, которая работала в ту смену и могла хоть что-то сказать о нашем клиенте, то выяснилось, что ей вдруг стало плохо и ее на «скорой» увезли в Кардиологический центр.
– И что с того? С местными «секьюрити» пообщаешься, – не упустил своего момента Стогов, – так тебе не только плохо станет, тебя в психушку увезут.
– Возможно, что и так. Однако бабенку эту увезли не в психушку, а в Кардиологический центр, а это о чем-то говорит.
– Инфаркт?
– Пока что никто ничего толком не знает, но что-то около этого.
– Так, может, она из-за смерти нашего клиента перенервничала?
Головко отрицательно качнул головой:
– Исключается. «Скорую» вызвали в шесть утра, еще до того, как обнаружили труп в номере.
– Может, возраст? – пытаясь зацепиться за последнюю «спасительную соломинку», предположил Стогов, для которого версия насильственной смерти бывшего соотечественника была равносильна той боли, которую мог бы испытать барственно-вальяжный домашний кот, которому прищемили яйца дверью.
И снова следователь вынужден был огорчить капитана ФСБ:
– В том-то и дело, что молодая и, если верить словам ее сменщицы, совершенно здоровая бабенка. А это, как сам догадываешься, уже информация для размышления.
– И все-таки, – поморщился Стогов, – может, простое совпадение?
– Дай-то Бог! Не только я уже не верю в подобные «совпадения». Чему и учителя мои учили.
Учителя капитана ФСБ Стогова также предупреждали его об опасности подобных совпадений, и он, уже догадываясь, что предстоящий день обещает массу неприятностей, кивнул на дверь спальни:
– Кто обнаружил труп?
– Коридорная. Я уже опросил ее.
– И что показала?
– Входная дверь и та, которая ведет в спальню, были приоткрыты. Она подумала, что вселившийся в этот люкс американец уже встал, и постучала, чтобы прибраться в номере. Однако никто не отозвался, и она приоткрыла дверь. Окликнула хозяина номера, но так как вновь никто не отозвался, она прошла в спальню. Ну а там…
Картина была простой и понятной, если бы все карты не путала дежурная по этажу, которую угораздило именно в это утро вызвать «скорую» с жалобами на сердце.
– В посольство звонили?
– Само собой. Обещались с минуты на минуту приехать.
– Тогда, может, с господином Державиным познакомишь? – кисло улыбнувшись, предложил Стогов.
– Пошли.
Прикрытый белоснежной простынкой, Державин лежал на широченной кровати в той же позе, в которой его застала смерть, и видно было, что последние минуты его жизни были не столь уж легкими, как хотелось бы думать. Посеревшее, заострившееся лицо, на котором запечатлелась маска боли, правая рука на левой стороне груди… Судя по всему, он пытался массировать сердце, правда, непонятно было, почему он не обратился за помощью. Возможно, понадеялся на валидол, вскрытая пачка с которым лежала на тумбочке рядом с кроватью.
М-да, вот уж верно говорят в народе, что судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Вот и господин Державин радовался, когда летел в Москву, предвкушая встречу с оставшимися здесь друзьями, а вышло… Как говорится, думали о том, как лучше, а вышло как всегда.
Стогов остановился взглядом на лице покойника и невольно подумал о том, что дед этого человека, давший своему сыну столь редкое имя – Мстислав, мог в свое время опасаться своего происхождения. В его прямом потомке чувствовалось благородство кровей, которые шли от какого-то старинного русского рода, да и фамилия говорила о многом – Державин. И в общем-то неудивительно, что этот Державин свалил из СССР сразу же, как только представилась возможность.
– Цель его приезда в Москву, естественно, не известна? – то ли спросил, то ли сам для себя уточнил Стогов.
– Я же говорил тебе: ждем представителя посольства. Надеюсь, он что-нибудь прояснит. По крайней мере, этот номер был бронирован через американское посольство.
Головко хотел было добавить еще что-то, но в этот момент хлопнула входная дверь, послышался хорошо поставленный голос начальника службы безопасности, и Головко негромко произнес:
– Если не ошибаюсь, наш америкос пожаловал.
Следователь не ошибался. В дверном проеме нарисовался костюм в серую «елочку», следом за ним в спальню прошел высокий рыжеволосый мужчина лет сорока, на удлиненном лице которого можно было прочитать положенную в подобных случаях скорбь и занятость делового человека одновременно. Представив Стогова и следователя прокуратуры, Маканин счел нужным назвать и американца:
– Господин Хиллман.
– Артур Хиллман, – посчитал нужным поправить Маканина американец и скорбно вздохнул, всматриваясь в лицо покойника.
– Вы его знали? – спросил Стогов.
Хиллман отрицательно качнул головой.
– Лично не знал. Хотя и был предупрежден о его приезде. Американец говорил без малейшего акцента, и это невозможно было не заметить.
– Кто его встречал в аэропорту?
– Моя помощница и шофер. Они же его и в гостиницу привезли.
– Что, настолько важная персона? – заинтересовался Головко, неплохо знакомый с теми порядками, что были установлены в американском посольстве. Машина и сопровождающая предназначались далеко не каждому.
Хиллман перевел взгляд на следователя прокуратуры, который неизвестно зачем задал этот не очень-то корректный вопрос. В его глазах читался вопрос, полный немой укоризны: «Умер далеко немолодой человек. Умер своей смертью, в гостиничном номере, в постели. Так при чем здесь, простите, важность его персоны?» Однако он счел за лучшее не вступать в перепалку.
– Я не могу сказать точно, насколько весом был господин Державин в Америке, однако насчет него звонил граф Воронцов, один из столпов русской эмиграции, и вот он-то и попросил меня позаботиться о его очень близком друге.
– А что-нибудь еще, кроме «друга»? – не отставал Головко, чем вызвал откровенную неприязнь на лице Маканина.
Однако Артур Хиллман оставался по-прежнему уравновешенно-спокойным; сплошная любезность. Видимо, вспомнились полицейские порядки в его родной Америке, и на этом фоне вопросы следователя московской прокуратуры могли показаться ему безобидно-детскими.
– Что еще кроме «друга»? – как бы сам про себя произнес Хиллман. – Ну-у, пока что мне известно немногое, но могу сказать точно, что ваш бывший соотечественник являлся ведущим экспертом по искусству. В Америке, естественно.
Последнюю фразу, очень коротенькую, но довольно емкую, он произнес с едва скрываемой издевкой в голосе, и на это не мог не обратить внимание Стогов.
– Что ж, – развел он руками, – все лучшее – друзьям.
