Kitabı oku: «Россия и современный мир №2 / 2015»

К 70-летию Великой Победы

Великая Отечественная война как символический ресурс: эволюция отображения в официальной риторике 2000–2010 гг.¹

О.Ю. Малинова

Малинова Ольга Юрьевна – доктор философских наук, главный научный сотрудник ИНИОН РАН, профессор НИУ ВШЭ, профессор МГИМО (У) МИД России.

Современные макрополитические сообщества мыслятся по модели нации, которая предполагает многовековую преемственность поколений. Отчасти в силу этого, а отчасти по причине того, что в эпоху Модерна идея истории вообще выступает в качестве фундаментального принципа воображения социального порядка, апелляция к прошлому является неотъемлемым атрибутом политической риторики. Когда речь идет о легитимации и делегитимации существующего режима, политическом целеполагании, мобилизации поддержки, критике оппонентов и пр., отсылки к «коллективной памяти» оказываются весомыми аргументами. Предполагается, что они подкрепляют нормативные и причинные утверждения «эмпирическим» опытом предков.

Используя этот ресурс, публичные политики участвуют в дискурсивном конструировании «памяти» о национальном прошлом. При этом они оперируют наличным репертуаром исторических событий и фигур, которые известны широкой аудитории и способны вызывать ожидаемую реакцию. Чтобы быть политически пригодными, символы прошлого должны быть закреплены не только в параграфах школьных учебников, но и в художественной литературе, кинематографе, документальных фильмах, музеях, памятниках, топографии публичного пространства, национальных праздниках и ритуалах, личном опыте индивидов, передаваемом через живое общение и др. Имеет значение и то, в какой мере доминирующие интерпретации исторических событий подвергаются оспариванию, и в частности – как они используются оппонентами.

С этой точки зрения «тысячелетняя история» России – богатый, но трудный ресурс для политических антрепренеров, занятых конструированием макрополитической идентичности. Прошлый век оставил им нелегкое наследие: многие события, память о которых настойчиво культивировалась в советский период, затем подверглись переоценке. В то же время многое из того, что служило опорой идентичности до революции, в СССР оказалось «репрессировано» и предано забвению. Что не менее существенно – утратил былую несомненность метанарратив прогресса, обеспечивавший смысловую рамку для интерпретации истории ХХ в.

В этом контексте память о Великой Отечественной войне оказывается особенно ценным символическим ресурсом: будучи основательно институционализирована в предыдущие периоды, она транслируется через разные каналы социализации, благодаря чему отличается уникальной органичностью. Кроме того, она может быть вписана в широкий спектр культурно укорененных фреймов², начиная с вариаций на тему героизма и национальной славы («защитники свободы», «спасители цивилизации» и т.п.) и заканчивая дискурсом жертвы, чьи страдания требуют моральной компенсации. В силу этого символ войны содержит широкие возможности для конструирования положительно окрашенного образа Нас в разных контекстах. Наконец, хотя память о Великой Победе с течением времени неизбежно подвергается реинтерпретации, в России никто всерьез не ставит под сомнение значение данного события – в отличие, например, от Украины, где оценка событий Второй мировой войны является предметом острых споров [см.: Shevel, 2011; Журженко, 2013]. Неудивительно, что символ Великой Отечественной войны стал главной опорной конструкцией современной российской идентичности.

Вместе с тем наличие широкого общественного консенсуса относительно значимости Великой Победы не означает отсутствия конкуренции разных интерпретаций войны и предшествовавших, а также вытекавших из нее событий. Официальная версия памяти о войне также не оставалась неизменной³. С начала 1990-х годов новая российская власть стремилась вписать это событие в конструируемый ею «критический» нарратив национального прошлого⁴, представляя войну как подвиг народа, а не коммунистической партии и советского государства. Переоценка «советского эксперимента» позволила акцентировать страдания народа, оказавшегося жертвой не только жестокого врага, но и бесчеловечного режима. Это придавало особое звучание теме героизма и патриотизма советского народа, одержавшего победу не столько благодаря, сколько вопреки «системе». В своих речах по случаю Дня Победы Ельцин неизменно интерпретировал это событие как «символ мужества, патриотизма, самоотверженности» людей, но не заслугу государства и «советского строя» – в отличие от В.В. Путина, который стал говорить о Великой Победе с точки зрения преемственности советской и российской государственности.

В настоящей статье на основе изучения риторики В.В. Путина и Д.А. Медведева мы попытаемся проследить, как менялись практики политического использования символа Великой Отечественной войны российской властью в 2000–2010-х годах.

Путинский курс на частичную «реабилитацию» советского наследия в рамках «тысячелетней истории» открывал более широкие возможности для использования символа победы по сравнению с ельцинской формулой «заслуги нашего народа, но не советского строя». Новый подход к репрезентации коллективного прошлого позволял выстраивать генеалогию современного Российского государства по принципу меню à la carte: в отсутствие детализированной смысловой схемы, связывающей отдельные эпизоды общим сюжетом, наиболее очевидным принципом риторического использования истории оказывалась апелляция к отдельным событиям. И здесь основательно укорененный в массовом сознании и несущий безусловно позитивные коннотации символ Великой Победы оказывался уникальным ресурсом. Неслучайно в 2000-х годах он стал широко использоваться в различных политических контекстах. Однако поскольку новый подход не предполагал «проработки трудного прошлого», с вписыванием войны как сложного и противоречивого комплекса событий в общий нарратив возникали сложности. С одной стороны, «критический» нарратив 1990-х не был официально дезавуирован, и в выступлениях В.В. Путина и Д.А. Медведева можно обнаружить немало негативных оценок советского прошлого. С другой стороны, активное использование (положительно окрашенного) символа Великой Победы побуждало настороженно относиться к любым попыткам его критической интерпретации.

Эволюция представления памяти о Великой Отечественной войне в официальных речах по случаю Дня Победы

Анализ содержания официальных выступлений президентов В.В. Путина и Д.А. Медведева по случаю Дня Победы, доступных на портале «Президент России», наглядно демонстрирует последовательную диверсификацию символической нагрузки данного события (см. далее табл. 1). Объектами изучения стали речи, произнесенные во время празднований Дня Победы⁵ в 2000–2014 гг.; в качестве основного был использован метод анализа фреймов, широко применяемый в исследованиях политических коммуникаций. Понятие фреймов было введено в научный оборот И. Гофманом [Гофман, 2004] для изучения влияния коллективно разделяемых когнитивных моделей на восприятие индивидами социальных ситуаций и их поведение. Исходя из данного подхода, следует предположить, что сообщения, содержащиеся в публичных выступлениях политиков, «сконструированы таким образом, чтобы вызывать вполне определенные ассоциации» [Simon, Xenos, 2000, р. 367]. Это означает, что спикеры сознательно стремятся подчеркнуть определенные аспекты, смыслы и интерпретации исторических событий, которые кажутся им значимыми в данном контексте. Репертуар фреймов отражает, с одной стороны, преемственность практики интерпретации символа Великой Победы, а с другой – его смысловое обновление. Я попыталась выделить основные фреймы, использовавшиеся для репрезентации памяти о войне. Целью анализа было зафиксировать факты использования тех или иных фреймов и таким образом проследить динамику смыслового репертуара; задача подсчета частоты высказываний не ставилась.

Как видно из таблицы 1, есть четыре темы, которые неизменно находят отражение в официальных речах по случаю Дня Победы: это дань памяти жертвам войны и пережитым страданиям (фрейм 1), благодарность ветеранам, нередко подкрепляемая заявлениями о мерах материальной поддержки (фрейм 2), рассуждения о преемственности поколений (фрейм 3) и констатация политических уроков войны (фрейм 15). Все эти фреймы с некоторыми вариациями продолжают традиции выступлений советского руководства. Преемственность особенно очевидна в случае «уроков войны»: хотя соответствующий раздел речи первого лица каждый раз пишется применительно к контексту, его основной идеей является подтверждение значимости неких международных принципов, ратуя за которые Россия предстает в роли хранительницы исторического опыта, выстраданного в годы войны⁶.

Что действительно является новым в речах путинско-медведевского периода, так это настойчивое стремление использовать память о Великой Отечественной войне для конструирования идентичности сообщества, стоящего за новым Российским государством. Тенденция к «национализации» памяти о войне⁷ отчетливо прослеживается на примерах фреймов 4–8: удачные находки тиражируются, превращаясь в устойчивые риторические формулы. И Путин, и Медведев продолжили ельцинскую тему Дня Победы как праздника национального единства, сплачивающего россиян независимо от поколенческих и идеологических различий (фрейм 4)⁸. Вместе с тем интерпретация символа Великой Отечественной войны в контексте «тысячелетней истории» открывала широкие возможности и для его использования в рамках двух других лейтмотивов национализма, выделенных Э. Смитом – национальной идентичности и национальной автономии [Смит, 2004, с. 343]. В речах Путина и Медведева война стала представляться как триумф национального характера. Так, 9 мая 2000 г. В.В. Путин говорил: «Дорогие фронтовики, с вами мы привыкли побеждать. Эта привычка вошла нам в кровь, стала залогом не только военных побед. Еще не раз она выручит в мирной жизни, поможет нашему поколению выстроить сильную, процветающую страну, высоко поднимет российское знамя демократии и свободы…» [Путин, 2000а]. В этом контексте призыв к «реабилитации» советского наследия звучал по-человечески органично: «Тот, кто пытается отнять у нас память о большой и могучей стране, тот пытается отнять у ветеранов их весну и их молодость, полную жизненных планов и надежд. Для них это была эпоха послевоенного обретения себя… Это действительно была эпоха нашего возрождения» [Путин, 2000б]. Освобожденная от бремени коммунистического наследия и представленная под сугубо «человеческим» углом, память о войне становилась ценнейшим материалом для конструирования национальной идентичности в новых геополитических границах⁹, но на основе «тысячелетней» преемственности.

С разными вариациями тема Победы как проявления российского национального характера (фрейм 5) и в дальнейшем звучала в официальных речах Путина и Медведева. «До сих пор мы удивляем мир силами нашей Родины, удивляем своей стойкостью и мощью, – говорил второй президент РФ, связывая тему войны с идеей “сильного государства”. – Но, собственно говоря, в этом нет ничего удивительного… Этот дух, эта вера достались нам от вас, дорогие наши ветераны. Ваша судьба и ваши подвиги – …пример для тех, кто поднимает наше новое сильное государство. Россия испокон веку была страной-победительницей. Страной мирной, но уважающей и себя, и свое национальное достоинство. Такой она останется и впредь» [Путин, 2000б]¹⁰. 9 Мая представлялось как «вершина нашей славы» [Путин, 2004а], день, «который объединяет сейчас всех граждан России» [Путин, 2012а], а война – как событие, которое «сделало нас сильной нацией» [Медведев, 2010в].

Война стала рассматриваться как кульминационная точка нарратива о «тысячелетней истории» России (фрейм 6). В разные годы, стоя на трибуне мавзолея, Путин и Медведев рассуждали о том, что парад происходит «на исторической Красной площади, …исхоженной ратниками разных времен…» [Путин, 2000б]; что «люди, прошедшие войну, за короткое время подняли страну из руин, …первыми прорвались в космос…» [Медведев, 2011в]; что ветераны Великой Отечественной «черпали силы в славных традициях русского воинства» [Путин, 2012а] и др.

В речах третьего президентского срока В.В. Путина особое значение уделяется теме «всепобеждающей силы патриотизма» (фрейм 7), что, по-видимому, неудивительно, учитывая высокий статус этого «ключевого слова» в современном дискурсе властвующей элиты. Примечательно, однако, что в более ранних речах тема патриотизма участников Великой Отечественной войны специально не педалировалась. Она становится частью риторики праздничных мероприятий в 2010–2011 гг., но скорее в практическом ракурсе: в последние два года своего президентства Д.А. Медведев накануне Дня Победы проводил встречи с ветеранами, посвященные военно-патриотическому воспитанию. Иное звучание «патриотизм» приобретает в речах В.В. Путина: он настойчиво предлагает видеть в Дне Победы «святой символ верности Родине, который живет в каждом из нас» [Путин, 2013б]; «праздник, когда торжествует всепобеждающая сила патриотизма, когда все мы особенно остро чувствуем, что значит быть верным Родине и как важно уметь отстаивать ее интересы» [Путин, 2014в] и т.п.

Любопытно, что, конструируя новую идентичность по лекалам политкорректности, заданным советской национальной политикой, спичрайтеры президентов РФ время от времени использовали формулу «победы как общего достояния братских народов СССР» (которая теперь относилась к «внешнеполитическим» разделам выступлений – фрейм 9) и для того, чтобы подчеркнуть единство «многонационального» российского народа (фрейм 8). 9 Мая рассматривается теперь как «общий праздник народов России и стран Содружества Независимых Государств» [Путин, 2004а], вновь и вновь подчеркивается, что «в те грозные годы плечом к плечу сражались с врагом люди самых разных национальностей» [Медведев, 2008а], что «война лишила жизни десятки миллионов людей, граждан многих возрастов, многих стран, национальностей, вероисповеданий» [Медведев, 2010в]; судьба ветеранов рассматривается как «пример для всех поколений нашей большой, многонациональной страны» [Путин, 2012б], патриотизм представляется как фактор, который «и сегодня сплачивает народы России» [Путин, 2013в] и др. В 2014 г. в речах по случаю Дня Победы впервые параллельно с рассуждениями о «сплоченности многонационального, многоконфессионального народа» [Путин, 2014б] появилась также тема географии большой страны, причем не только в связи с присоединением Крыма¹¹. В речи на торжественном приеме Путин, вспоминая о подвигах в тылу, перечислял регионы, ставшие «для тысяч эвакуированных… родным домом» – Поволжье, Урал, Сибирь, Дальний Восток, а также республики Средней Азии и Закавказье [Путин, 2014б].

Переформатирование коснулось также внешнеполитических проекций темы Великой Отечественной войны. День Победы традиционно использовался как повод напомнить о символических границах, объединяющих или разделяющих Нас и Других. В праздничных речах президентов РФ нередко присутствовала тема нерушимости «братства и сотрудничества» бывших советских республик, скрепленных общей памятью о войне (фрейм 9). При этом спичрайтеры виртуозно жонглировали идеей «единства памяти», применяя ее то ко всему Советскому Союзу, то лишь к Содружеству Независимых Государств, чтобы «застолбить» границы так, где это представлялось политически целесообразным. Например, в год празднования 60-летия Победы, омраченного международными скандалами в связи с отказом глав Прибалтийских государств участвовать в торжествах, Путин, рассуждая о тяжести потерь, понесенных «всеми народами и республиками Советского Союза», заключал: «И потому 9 Мая – священная дата для всех стран Содружества Независимых Государств». Таким образом, очерчивая круг тех, с кем у нас «единая скорбь, единая память и единый долг перед грядущими поколениями», он демонстративно исключал из него Прибалтийские государства [Путин, 2005б].

Нужно отметить, что традиция представлять память о Победе как общее достояние, сплачивающее страны СНГ, была заложена еще Ельциным. Например, в 1995 г. в День Победы он поздравлял «фронтовиков, живущих во всех странах Содружества Независимых Государств и за их пределами» [Ельцин, 1995а]. Однако различие между двумя юбилейными речами очевидно. Слова первого президента России обращены к людям, разделенным государственными границами, но объединенным общей памятью. Путинская же формулировка относится к странам, которые общая память побуждает укреплять символические границы, передавая потомкам «дух нашего исторического родства» [Путин, 2005б]. Прибалтийские государства, настаивающие на собственной интерпретации событий Второй мировой войны, кардинально не совпадающей с нарративом, преобладающим в России, оказывались в числе Других, которые демонстративно не подлежат упоминанию в торжественный момент праздника.

Стоит отметить, что та же формула умолчания использовалась применительно к другим посткоммунистическим странам. Обязательные для речей советского времени упоминания об успехах народной демократии как одном из благотворных последствий победы Красной армии над фашизмом по понятным причинам стали неактуальны. Однако и переработки данного аспекта официальной версии нарратива о войне не произошло. Поэтому тема памяти о войне применительно к Восточной Европе скрыта за общими упоминаниями об «освобожденных народах Европы» и «подвигах антифашистского сопротивления»¹².

Зато также следуя давней традиции, в своих обращениях 9 Мая президенты России систематически вспоминали о союзниках по антигитлеровской коалиции, используя эту возможность не только для того, чтобы подтвердить приверженность традициям сотрудничества и обозначить новые проблемы, требующие совместного решения (фрейм 12)¹³, но и для того, чтобы покритиковать западных партнеров (фрейм 13), апеллируя к политическим урокам войны (фрейм 15)¹⁴. Впрочем, эти фреймы едва ли могут рассматриваться как новшество: прямая или завуалированная критика союзников под флагом воспоминаний об успехах былого сотрудничества вставлялась в праздничные речи первых лиц еще с советских времен. Одна из причин, по которым победа над фашизмом так важна для советской и российской идентичности, заключается в том, что это событие имеет огромный символический потенциал для репрезентации Нас как равных и даже в некоторых отношениях морально превосходящих Значимого Другого, традиционно именуемого «Западом». Неудивительно, что руководители России и СССР не упускали случая воспользоваться этим преимуществом.

Выступления в День Победы не могли обойтись и без упоминаний о бывшем Враге (фрейм 10). Очевидно однако, что пассажи о «преступных злодеяниях» фашистов вставлялись в тексты речей российских президентов не для того, чтобы проецировать образ Врага из прошлого в настоящее, а с целью подчеркнуть масштаб предотвращенной катастрофы, тяжесть страданий и величие героизма «нашего народа». В некоторых случаях напоминания о событиях войны дополнялись рассуждениями о значимости «исторического примирения между Россией и Германией» [Путин, 2005г] и позитивной оценкой «сбалансированной позиции» руководства ФРГ в вопросах политики памяти [Медведев, 2011б].

В этой связи обращает на себя внимание отсутствие упоминаний не только о Германии и партнерах по антигитлеровской коалиции, но и о братских народах СНГ в речах 2013–2014 гг.

Наконец, тема Победы открывала широкие возможности для артикуляции «общечеловеческих» принципов. Представляя современную Россию защитницей либеральных ценностей (фрейм 16), президенты РФ и их спичрайтеры стремились вписать российскую память о войне в европейский нарратив «освобождения», который связывал победу во Второй мировой войне «с идеей демократии, воплощением которой явилось восстановление демократического порядка в той части Европы, которая была очищена от «коричневой чумы» войсками западных союзников» [Торбаков, 2012, с. 106]. Ключевыми идеями здесь были справедливость¹⁵, свобода¹⁶, права человека и прочный мир. Однако «либеральной» реинтерпретации подвергалось советское прошлое. И здесь особенно очевиден контраст с подходами 1990-х. В 1995 г., когда Ельцин говорил о том, что завершение холодной войны позволяет в полной мере воспользоваться плодами победы 1945 г., превратив Европу в «единое сообщество демократических наций», общность ценностей связывалась с будущим, в которое «человечество войдет, навсегда отринув страшные понятия: “тоталитаризм”, “национальная ненависть”, “мировая война”» [Ельцин, 1995а]. Когда же Путин спустя десять лет рассуждал о том, что «победа 45-го высоко подняла ценность и самой жизни, призвала к истинному уважению к личности и правам человека», – он отождествлял с этими либеральными формулами советский опыт, «забывая» про те его аспекты, которые в них не вписывались [Путин, 2005 г.].

Таблица 1

РЕПРЕЗЕНТАЦИИ СИМВОЛА ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ В ОФИЦИАЛЬНЫХ ВЫСТУПЛЕНИЯХ В.В. ПУТИНА И Д.А. МЕДВЕДЕВА ПО СЛУЧАЮ ДНЯ ПОБЕДЫ, 2000–2014

Подводя итоги анализа официальных праздничных выступлений можно констатировать, что в 2000-х годах имело место не только активное использование символа Великой Победы с политическими целями, но и существенное расширение его репертуара за счет изобретения новых фреймов. Инновации были связаны с артикуляцией ключевых тем «дискурса о нации» – национальной идентичности, автономии и единства, а также с возможностью репрезентировать Россию как «равную» и «подобную» «Западу»¹⁷. И то, и другое стало возможным за счет изменения подхода к работе с советским прошлым: отказавшись от критического нарратива 1990-х годов, властвующая элита сделала выбор в пользу избирательного использования «удобных» фрагментов коллективного прошлого на основе весьма схематично очерченной идеи «тысячелетней истории» становления России в качестве «великой державы». В отсутствие детально проработанного нарратива память о Великой Отечественной войне оказалась наиболее «пригодным» для политического использования ресурсом, поскольку она была хорошо укоренена в массовом сознании, отличалась символической «поливалентностью» и не подвергалась серьезному оспариванию. Не случайно Н.Е. Копосов высказал предположение, что миф о войне в постсоветской России выполняет функцию «мифа происхождения»¹⁸, которую в силу резкого расхождения оценок не могут выполнять события, связанные с распадом СССР. На мой взгляд, правильнее было бы говорить о стремлении властвующей элиты придать символу Великой Победы значение «мифа происхождения» в отсутствие целостного нарратива коллективного прошлого, который, собственно, и должен определять смысл(ы) конкретных событий. Вместе с тем очевидно, что память о Великой Отечественной войне благодаря ее интенсивной «эксплуатации», с одной стороны, и укорененности в массовом сознании – с другой, выступает в качестве едва ли не главной узловой точки современной российской идентичности.

«Фальсификации истории» и другие вызовы официальной версии памяти о Великой Победе

Данное обстоятельство побуждает властвующую элиту особенно ревниво относиться к попыткам ревизии развиваемого ею нарратива о Великой Отечественной войне. Между тем превращение символа Великой Победы в главную опору постсоветской российской идентичности совпало с трансформацией режимов памяти¹⁹ в Европе. Причины и характер этого процесса достаточно обстоятельно описаны в литературе [см.: Judt, 2004; Kattago, 2009; Mälksoo, 2009; Торбаков, 2012; Mink, Neumayer, 2014 и др.]. Считается, что вплоть до 1989 г. европейская «мнемоническая карта» определялась безусловным доминированием «нарративов победителей» – советского в Восточной Европе и западных союзников – в Западной. Несмотря на существенные различия, общим в них было то, что в качестве единственной виновницы войны рассматривалась нацистская Германия, фашизм объявлялся главным злом, а победа над ним представлялась как достижение широкой коалиции, к которой примыкали движения сопротивления в оккупированных странах. Эта интерпретация существенно упрощала реальные события 1939–1948 гг., поощряя «коллективную амнезию» относительно «неудобных» фактов – довоенной политики умиротворения агрессора, коллаборационизма, местного антисемитизма, выгод от войны, полученных некоторыми группами населения оккупированных стран, и геополитических приобретений в результате послевоенного урегулирования.

Впрочем, «нарративы победителей» не оставались неизменными. В 1970–1980 гг. главным элементом памяти о Второй мировой войне в Западной Европе стал холокост, в силу чего «освободительный нарратив» со временем был дополнен темой коллективной вины европейцев, допустивших это зло. А в СССР в тот же период происходила консолидация «брежневской» версии нарратива о Великой Победе, прославлявшей героический подвиг советского народа, принесшего мир и свободу Европе. Пересмотрев ельцинскую концепцию «новой России» в пользу «тысячелетней истории великой державы» и отказавшись от «проработки трудного прошлого» ради формирования позитивного образа Нас, В.В. Путин и его единомышленники фактически сделали выбор в пользу «брежневской» смысловой схемы, акцентирующей роль советского народа-освободителя, но оставляющей в тени события 1939–1941 гг., а также роль Красной Армии в формировании послевоенной политической карты Восточной Европы. Хотя «реабилитация» советского опыта носила избирательный характер, именно миф о Великой Победе в силу его значимости в качестве опоры российской идентичности и основания для притязаний России на статус великой европейской державы, приобретал значение «последнего бастиона», который необходимо защищать любой ценой.

Изменения геополитической карты Европы после 1989 г. – падение коммунистических режимов, объединение Германии и последующее расширение ЕС – повлекли за собой «размораживание» альтернативных версий памяти о войне, которые в послевоенный период успешно подавлялись. В условиях трудного посткоммунистического транзита реинтерпретация трагической истории ХХ в. стала одним из главных инструментов легитимации новых политических режимов в Восточной Европе. Критика позднесоветского военного нарратива была наиболее очевидным способом решения этой проблемы, поскольку она позволяла переложить вину за издержки коммунистических режимов на Советского Другого. Кроме того, для новых независимых государств, унаследовавших территории, включенные в состав СССР в 1939 г., миф о «советской оккупации» был центральным элементом историй о возрождении утраченной национальной государственности. Таким образом, память о Великой Отечественной / Второй мировой войне оказалась наиболее важным ресурсом символической политики не только в России, но и в соседних странах; при этом объектами коллективного «вспоминания» или «забывания» оказывались разные аспекты общего прошлого. Каждая из сторон стремилась навязать свою версию мифа о войне, рассматривая ее как опору национальной идентичности и инструмент борьбы за статус на международной арене.

Следует заметить, что восточноевропейский «контрнарратив» оспаривал не только российский, но и западноевропейский режим памяти, ибо стремление поставить на одну доску преступления нацистского и сталинского режимов шло вразрез с представлением об уникальности злодеяний нацизма и единственности холокоста. Последний, по словам С. Каттаго, стал «особым элементом современной европейской истории», поскольку служит не только аргументом в пользу защиты прав человека, но и «своего рода негативным основанием обновления Европы после Второй мировой войны» [Kattago, 2009, p. 384–385]. «Конфликт нарративов» неслучайно вступил в открытую фазу именно в 2005 г., при подготовке к празднованию 60-летия – первой юбилейной коммеморации, проходившей после расширения НАТО и ЕС. Эстонский политолог М. Мялксоо не без оснований усматривает в попытках Польши и прибалтийских стран добиться признания собственной версии нарратива о Второй мировой войне «идеологическую деколонизацию», т.е. стремление оспорить «намерения Западной Европы выступать в качестве модели для всей Европы». Такая линия поведения стала возможной лишь по завершении периода вступления в НАТО и ЕС, когда «определенные моменты их прошлого сознательно вытаскивались на поверхность в контексте, не допускавшем особой рефлексии» [Mälksoo, 2009, р. 656]. «Игры памяти» позволяют восточноевропейским политическим элитам «набирать очки» как на национальной, так и на европейской политической арене [Mink, 2008, р. 481].

Однако наиболее острая коллизия возникала именно с российским нарративом Великой Победы. Как точно заметил И. Торбаков, «новые исторические споры вокруг характера “освобождения” Восточной Европы Советским Союзом и “равной преступности Сталина и Гитлера” неизбежно подрывают статус России как “освободителя Европы” и подвергают эрозии тот символический капитал, на который она могла бы опереться в своих претензиях на “европейскость”» [Торбаков, 2012, с. 106].

Этим можно объяснить резкую реакцию российской власти и общества на международный скандал, вызванный попыткой политических элит стран Балтии и Польши воспользоваться организацией празднования 60-летия Победы в Москве, чтобы обратить внимание международного сообщества на неоднозначность итогов Второй мировой войны для их стран²⁰. Как известно, в Европе День Победы во Второй мировой войне отмечается 8 мая; несовпадение дат коммеморации, обусловленное формально соображениями географического времени, но главным образом – политическими причинами²¹, и в советское, и в постсоветское время использовалось, чтобы привлечь к участию в торжествах в Москве лидеров зарубежных стран. Это позволяло подчеркнуть особую роль СССР / России в освобождении Европы от нацизма. Однако в 2005 г. подготовка торжеств оказалась омрачена дискуссиями, которыми приглашение на празднование в Москве было встречено в ряде соседних стран. В результате президенты Эстонии и Литвы демонстративно отказались от участия в праздновании 9 Мая, а лидеры Латвии и Польши, приняв приглашение В.В. Путина, использовали его для заявлений, ставивших под сомнение правомерность доминирующего нарратива об освобождении²². Под благовидным предлогом не приехал на празднование и только что пришедший к власти на волне «оранжевой революции» президент Украины В. Ющенко. Комментируя свое решение ехать в Москву, президент Латвии В. Вике-Фрайберга выразила уверенность, что «все демократические нации должны побудить Россию осудить преступления советской эры, совершенные во имя коммунизма» [Vike-Freiberga, 2005].