Kitabı oku: «Война и мы», sayfa 3
Корни
А теперь я хочу написать о своем отце. Почему? Потому, что оценить народ удобно на примере. Это главное.
Потом, есть еще три соображения. Во-первых, я полностью разделяю мысль Ярослава Гашека в предисловии к его «Похождениям бравого солдата Швейка», где он о причинах написания романа о столь незначительном герое поясняет: «…Он не поджег храма богини в Эфесе, как это сделал глупец Герострат для того, чтобы попасть в газеты и школьные хрестоматии. И этого уже достаточно».
И мой отец не поджигал свою страну и не предавал свой народ – он ее строил и его защищал. И этого уже достаточно. Об остальных причинах написания я скажу в конце.
Хотя я и прожил с отцом безвыездно 24 года, а потом каждый отпуск проводил дома, но, к сожалению и стыду, очень мало знаю его биографию. Как-то очень мало в семье приняты отвлеченные разговоры, не имеющие отношения к тем вопросам и проблемам, что решались семьей в это время. Не то что в семье были какие-то строгости или чрезмерный официоз, как, скажем, в семье князей Болконских в романе «Война и мир», нет. Более того, я, например, в отличие от детей многих украинских семей, обращался к отцу и матери, дедушке и бабушке на «ты», хотя сам отец обращался к своим родителям, как требуют украинские обычаи, только на «вы».
Просто дух семьи был таков, что рассматривать отца в качестве попа, которому нужно исповедоваться, можно поплакаться в жилетку, не приходилось. Не принято это. И отца тоже было непросто вызвать на какие-либо воспоминания или откровения, хотя я и старался. Как-то, когда я уже имел своих детей, пытался уговорить отца написать воспоминания для внуков, но не смог. Не охотник отец писать и даже в 90-х, когда он был квартальным и ему нужно было заполнять на жителей своего квартала многочисленные списки на водку, масло и прочее, выписывать справки и делать записи в домовых книгах, он привлекал в помощь маму, которая и на пенсии продолжала исполнять должность секретаря.
Одно время я решил использовать технику – купить магнитофон или диктофон и попросить отца надиктовать воспоминания. Не получилось. Мало того, что это по-прежнему не вызвало у него энтузиазма, но и годы, к сожалению, уже взяли свое.
Спрашиваю:
– Папа, расскажи, как жилось до войны?
– Да, в общем, тяжело.
– А продукты сколько стоили?
– Дешево… Пойдешь на базар с 15 рублями, полную сумку принесешь и мяса, и овощей.
– А получал ты сколько?
– Наверное, рублей 700.
– А, скажем, костюм сколько стоил?
– Рублей 200–300.
– Значит, ты мог каждый месяц покупать по костюму?
– Получается – мог.
– А сколько у тебя их было?
– Один.
– Так на что ты деньги тратил?
– Наверное, проедали…
Раньше, конечно, мне надо было за это дело взяться, проявить больше энергии при расспросах. А то ведь все, что знаю об отце, поступало как-то случайно. Помню, отец подметал улицу перед домом, остановился с соседом переговорить, а мы, детвора, устроили тут же, на обочине дороги, соревнования по прыжкам в длину. Отец, глядя на нас, вдруг рассказал соседу, что в 41-м немцы сбили их с высотки и, установив на ней пулеметы, открыли огонь по убегающим нашим. «Мы бежали, – вспоминал отец – с одним лейтенантом. Ему пуля оторвала подошву сапога, и он был ранен в пятку, но заметил это только тогда, когда мы отбежали от немцев километра на два. А внизу была речка, неширокая, но все же как до того забора. – Отец показал на забор противоположной стороны улицы, отмерив этим взмахом метров 7–8. – А я плавать не умею. Что делать?! Пришлось ее перепрыгнуть. Откуда силы брались?»
Смешно сказать, но даже о довольно интересных (по меньшей мере, для меня) подробностях своего рождения я узнал случайно, на четвертом десятке жизни за рюмкой водки от старшего брата, который, кстати, тоже поразился моему незнанию этого факта.
Дело в том, что я действительно смутно помню детский эпизод. Мне лет 5, блестящая черная машина, на руле круг, разбитый на четыре белых и голубых сектора. (После перестройки узнал – «БМВ».) Мы с папой и мамой едем к ее родственникам. Веселый водитель с фамилией Кизимов. Он гладит меня по голове и смеется: «Ох и шустрый ты парень! Тебя в роддом везти надо, а ты как выскочишь, как побежишь! Еле-еле я тебя догнал!» При этом отец добродушно усмехается.
Оказывается, как рассказал десятки лет спустя старший брат Гена, схватки у мамы начались внезапно и резко. Мать послала Гену (ему шел восьмой год) за отцом на завод. Брат побежал вдоль дороги, так как время рабочее уже окончилось, а отец с работы обычно возвращался по этой дороге. Отец ехал вместе с другими работниками на заводском автобусе и, увидев бегущего навстречу сына, попридержал его водителя. На счастье, сразу за автобусом, на персональном «БМВ» ехал директор его завода с водителем Кизимовым.
Отец остановил и эту машину, директор пересел в автобус, а отец с Генкой помчался домой везти маму в роддом. Посадили маму, но отъехать успели метров 200. Я уже не хотел ждать. Кизимов остановил машину, а так как отцы в таких случаях обычно беспомощны, то он закатал рукава и принял роды прямо на улице. Доставил он нас в роддом уже готовеньких.
Я не могу считать этот мой рассказ об отце образцом реализма, многие эпизоды биографии отца основаны на впечатлениях от его рассказов «по случаю», специально не выяснялись и не уточнялись. Этот рассказ – скорее всего импрессионизм в ранней стадии…
Отец и мать дали мне хорошую породу. И отец и мать – дети украинских крестьян, а точнее – малороссийских. Правда, одно время я думал, что отец несколько изменил фамилию, так как дедушку в селе звали (в переводе на русский) «дед Федор Муха». Но оказалось, что нет, что это кличка, которую, кстати, и нам с братом в детстве пришлось носить; Мухин – это подлинная фамилия. Отец моего деда – Остап (Евстафий), а вот его отец Архип был курским крестьянином, пришедшим в прошлом веке на заработки в село Николаевку Новомосковского уезда Екатеринославской губернии, где его и женили и где он своей русской фамилией вклинился в чисто украинских Шкуропатов, Пупов и прочих. Впрочем, что значит «чисто украинский»?
По Украине столько веков бегали взад-вперед то татары, то литовцы, то поляки, то шведы, потом пошли переселенцы от евреев до немцев. И всяк норовил местному населению породу улучшить и улучшал. Да и свои казачки запорожские, разбойничая от Стамбула до Варшавы, не прочь были разнообразить на своих хуторах женские лица. Поэтому я думаю, что русский, как дворняга, – чем больше в нем кровей намешано, тем он породистее. Между прочим, даже в русских аристократах это сидело. Генералиссимус Суворов, воинской славы – по горло, куда уж больше, так нет, фамилию свою выводил не от украинского слова «суворый», т. е. – «суровый» (чем плохо?), а от какого-то варяга Сувора в дружине Рюрика. А славный русский писатель Куприн? Гордился не своей литературной известностью, а тем, что он – русский офицер и что в жилах у него течет и кровь татарских князей. Так чего уж нам, крестьянам, гнушаться своей курской и еще бог знает какой крови? Так что с точки зрения генетики, у меня все в порядке, в лучших русских традициях. С сословной точки зрения, происхождение из крестьян – тоже отличное. Лучше только из солдат. Но и этого – навалом. Украинцы все-таки, хотя профессиональных военных в семье никогда не было.
Князь Голицын, споря в печати с петлюровцами, доказывал, что украинцы – это русские, и не из худших, так как украинцы всегда были лучшими солдатами русской армии. В русской армии были и бесстрашные татары, но украинцы, благодаря своей выносливости и упрямству, прошу прощения – упорству, это ее лучшая часть. Да и в Советской армии вам бы каждый сказал, что «хохол без лычки, что справка без печати». Очень редкое явление. Действительно, все мои товарищи по юношеским, порой хулиганским годам вернулись со срочной службы как минимум сержантами, сосед старшиной, а заводила Виктор с совершенно украинской фамилией Сало, так тот вообще в мирное время за 3 срочных года дослужился до младшего лейтенанта.
На моем столе под стеклом – репродукция старой изломанной фотографии. На ней, судя по длинным шинелям, 3 кавалериста Первой мировой войны, судя по всему – 3 драгуна. Унтер-офицерские лычки, на груди по два креста с бантами, медали. В центре Михаил Белокур – мой дед по матери. Этот дед умер, когда я еще не родился, а когда мне было 9 лет, погибла моя мать. Родня по материнской линии жила достаточно далеко и, главное, неудобно по транспорту. Отец вскоре привел в дом вторую мать и сводного брата Валерия, и, видимо, это тоже как-то отдалило материнских родственников. Кроме того, они довольно быстро, порой нелепо, умирали. Остались фотографии, и когда я был уже подростком, мне очень захотелось подержать в руке Георгиевский крест. Судя по фотографии, у деда по матери он был. Но… не было этого деда.
И я решил, что если кресты были у одного деда, то почему их не должно быть у второго? И при первой же поездке в село к деду я пристал к нему с расспросами:
– Дедушка, а у тебя кресты есть?
– Какие кресты?
– Ну, военные, как вроде сейчас ордена.
– Нету, – безразлично ответил дед.
– А медали? – все еще теплилась маленькая надежда.
– И медалей нет.
– Так ты что – не воевал?
– Как это не воевал? – удивился дед и задрал верхнюю и нижнюю рубахи, которые он всегда носил навыпуск.
На по-крестьянски молочно-белом, плоском животе деда, правее пупка, ясно виднелся вертикальный шрам сантиметра 4 в высоту.
– Видишь, – сказал дед, – австрияка штыком изловчился. Спасибо землячку с Полтавщины, пособил в этом деле. Австрийца успокоил и меня на себе вытащил.
Такие вот оказались у деда кресты и медали.
Когда дед Федор вернулся с фронта, умерла мать моего отца, бабушка Ганна (Анна), при очередных родах. Дед женился на вдове с дочерью. У меня осталось впечатление, что в детстве у отца и его братьев Ивана, Трофима и Иллариона отношения с мачехой были не вполне. Как-то я по дурости упрекал в чем-то отца, и тот с большой обидой сказал, что я не знаю, что такое по-настоящему строгий отец.
Он рассказал, что вскоре после второй женитьбы дед построил новую хату, и сада возле нее еще не было. А чай пили, заваривая вишневые веточки. Бабушка Горпина (Агриппина) – мачеха отца – послала его наломать веточек в саду у соседа. Но сосед весь день был на улице, отец не смог незаметно подойти к его вишням. Вернулся с поля замерзший дед и попросил чаю. Бабушка демонстративно налила ему в кружку кипятка. Дед удивился, и бабушка ему сказала, что, дескать, Гнат не захотел принести веточек. Дед взял вожжи и выпорол отца так, что тот плашмя лежал, не вставая несколько дней. Когда отец, наверное, не менее чем через 60 лет вспоминал это, мне казалось, что та обида в нем не утихла.
Интересно, что и я подобного не минул, но не с таким итогом. Мне было лет 7, когда я впервые попробовал рыбачить. Старший брат, естественно, был мне нянькой, а 8 лет разницы в возрасте не делали для брата эту службу привлекательной. Поэтому Гена охотно отозвался на мою просьбу сделать удочку. Быстро срезал кленовую ветку, нацепил леску, привязал крючок, грузило и показал, где искать червей. Сам же отправился по своим делам.
До Днепра было не очень далеко, но дело в том, что там с берега рыба не ловилась на такую видную снасть. Поэтому друзья увлекли меня в парк на канаву, в место, где меня за дальностью никто не догадался искать. А на канаве ужасно ловились ерши. Только где-то в двенадцатом часу ночи счастливый, с куканом ершей до земли, я вернулся домой. Сейчас уже и не вспомнишь, что было с братом за мою увольнительную из дома, но кукан с ершами моментально оказался на самой вершине груши, где они и засохли.
Отец привез с фронта трофеи, но почти все они ушли на материалы для строительства дома. В памяти остался ковер метра 3 на 4 (из японского посольства в Берлине) и пустая кобура. Были 2 пистолета, и, наверное, отец бы пострелял из них со мною жаб на болоте, как это он делал с моим старшим братом, но шустрый сводный брат быстро отыскивал те места, где отец прятал пистолеты, и в результате папа выбросил их в выгребную яму уборной. Мне досталась только кобура. Была у отца еще и опасная бритва «Золинген», правил он ее на широком офицерском ремне с латунной прорезной пряжкой.
Забросив ершей на грушу, отец тут же показал мне, для чего, кроме правки бритвы, может применяться этот ремень. Наверное, я был смышленый, а может, несправедливых наказаний никогда не было, но я больше не помню их. Наверное, они были, но память их не удержала, да и это, по-моему мнению, нужное мне наказание помню, вероятно, только потому, что память связывает его именно с первой рыбалкой.
Кстати, в Средние века прибалтийские бароны, когда делили между собой земли и устанавливали границы, на ключевых пунктах границ пороли маленьких сыновей своих крепостных, чтобы те запомнили до старости границы земли своего барона. Так вот, я и сегодня могу безошибочно указать то место в парке на канаве, где поймал первых ершей. Не глупо поступали бароны.
Но вернемся к отцу и его семье. Отец родился 17 декабря 1911 г., но крестили его 1 января 1912 г. с тем, чтобы попозже наступил его призывной срок военной службы. О том, что детство его было нелегким, видимо, бессмысленно писать – кто это сегодня поймет? Как нам, считавшим голодом нерегулярные поставки колбасы в магазин, понять людей, действительно голодавших? Переживших 27-й год, 33-й год, 47-й год? Да отец никогда об этом и не говорил.
Но все-таки время от времени к какому-нибудь случаю да что-нибудь вспоминалось. Например, к вареной картошке мама подает тюльку, и отец вспоминает, что в годы его детства дедушка тоже как-то купил тюльку, и вся огромная семья села ее есть. Хитрая невестка, вместо того чтобы брать по одной рыбке, захватывала сразу несколько, одну клала в рот, а остальные сбрасывала в подол. Бабушка заметила и спросила, что она туда бросает. Та ответила, что это головки. «Ничего, – сказала бабушка, – ложи головки на стол, мы и головки съедим».
Или, например, по мнению отца, мама скупо полила салат подсолнечным маслом, и он ее подначивает таким «советом». Дескать, бабушка в годы его детства делала так. Открывала на виду у всех бутылку с маслом, опрокидывала ее горлышком вниз над блюдом, которое требовалось помаслить, но при этом успевала большим пальцем руки, которой держала бутылку, закрыть горлышко. Делала вид, что помаслила и снова закрывала бутылку.
Но, думаю, что в то время другие жили и хуже, потому что дедушка все-таки был крепким хозяином. Даже в мое время на Украине у многих хаты были крыты соломой или камышом. А у дедушки и сама хата, и служебное строение, в котором были его мастерская, склад топлива и хлев, были крыты железом.
Только летняя кухня и конюшня были под соломой. Конюшня – это, конечно, осталось от старого, лошадей я не застал. Впрочем, в раннем детстве в ней стояла корова, которую в те времена дедушка держал пополам с другим хозяином. Мой дядя Илларион – дядя Ларик – как-то рассказал, что при организации колхозов дедушка боялся попасть под раскулачивание, так как у него было штук 6 лошадей и столько же коров. Но поскольку батраков у него не было, а за стол порой садилось до 19 человек, то его сия чаша миновала.
Видимо, здорово помогало дедушке и то, что он имел работу на зиму – период, когда у крестьян работы мало. Он был стельмахом, т. е. столяром, специализирующимся на изготовлении телег, подвод, бричек и т. д. «Весной, – вспоминал дядя Ларик, – дедушка запрягал в подводу пару коней, а к подводе привязывал еще штук двадцать подвод, и мы ехали в Новомосковск на базар их продавать. Однажды удачно продали, и твой дедушка купил мне велосипед!» Да, в те годы велосипед – это, пожалуй, как вертолет сегодня. То-то шиковал перед девчатами дядя Ларик! Судя по этому эпизоду, жил дедушка неплохо, но, видимо, все-таки недостаточно, чтобы удержать семью в голодный 27-й год. В этом году мой отец, 15 лет от роду, ушел в Днепропетровск искать лучшей доли. Без ничего. Правда, когда у меня «хватило ума» повторить эти слова при бабушке, она страшно возмущалась: «Как без ничего?! А подушка и одеяло, которое я ему в город передала?!» Еще и отец за мои необдуманные слова от бабушки втык получил.
В Новомосковске отец быстро кончил курсы каменщиков и, видно, был каменщиком добросовестным и старательным, так как ему доверяли класть углы мартеновских печей на заводе им. Карла Либкнехта уже в Днепропетровске. Но там же и обсчитали в расчете, и он перешел на завод имени Артема. На этом заводе он, если включить в счет армию и фронт, проработал 47 лет. Начинал с того, что толкал железнодорожные вагоны по подъездным путям завода, затем кузнецом, котельщиком, учился в вечернем техникуме, но документов об его окончании я никогда не видел. С завода был призван на срочную службу.
Разумеется, что на срочной службе он быстро дослужился до старшины. Вернулся на завод, стал работать диспетчером завода, был избран его комсоргом. Сведений о его жизни в это время мне известно мало, знаю только, что в это время он увлекался фотографией. Но надвигалась война, и в 1939 г. отца направляют на курсы младших лейтенантов – в Школу красных старшин в городе Янов Киевской области. В январе 1941 г. он, разумеется, окончил эти курсы не младшим лейтенантом, а лейтенантом. Наш род служба никогда не пугала, хотя на нее и никто специально не нарывался. Но раз уж попал служить, то служить надо хорошо.
В это время случилось важное для меня событие. Отец как-то приехал на выходной в родное село, там вечером познакомился с молоденькой учительницей, а утром они поженились. Видимо, отец уже был на заводе достаточно уважаем, поскольку молодоженам была дана комната в заводском многоэтажном доме, совсем рядом с заводом. Были и горести.
Отец с беременной матерью возвращались из села пригородным поездом. Была страшная давка, маму сильно помяли, и наша старшая сестра Люба, названная, как мама, в младенчестве умерла.
Отца призвали 23 июня. Надо сказать, что с участием отца в войне связана семейная история, красивая, как легенда. Немцы с началом войны по ночам стали бомбить Днепропетровск. Вновь беременная мать боялась ночевать одна в пустой квартире и на ночь пошла ночевать к подруге. Утром им донесли тревожную новость: «Артем» бомбили». Весть о том, что Днепропетровск уже бомбят, дошла и до дедушки. Он немедленно снарядил подводу и послал старшего брата отца, не подлежащего мобилизации дядю Ивана, в город забирать невестку. Дядя Иван ехал всю ночь 60 км до города и только к утру подъехал к дому моих родителей.
Сюда же прибежала от подруги и моя мать. В дом попала бомба, часть дома обвалилась. Мать рассказывала, что она вошла в уцелевший подъезд и стала подниматься по лестнице к своей квартире. Дверь квартиры была выбита взрывом, на пороге стоял дядя Иван с кнутом в руках и отрешенно смотрел в провал под своими ногами. Естественно, все в квартире было разбито и погребено под обломками, но… на уцелевшей части стены абсолютно нетронутым висел фотографический портрет отца. И мать сказала: «Он вернется живым».
У половины моих дядьев такой счастливой приметы не было.
У моего дедушки по отцу – Федора – детей было много, но часть из них умерла в детстве (при родах умерла и его первая жена – Анна). Выжило четверо сыновей от бабушки Анны и сын от второй жены – бабушки Горпины. Всего, значит, по мужской линии у меня должно было быть четверо дядьев: Иван, Трофим, Илларион, Николай. Дядя Иван не подлежал призыву и умер в голод 1947 г., остальные ушли на фронт.
По маме у меня было двое дядьев: Иван и Федосей. В Федосея в детстве попала молния, и у него была парализована одна сторона тела. А Иван Белокур был военным летчиком.
Сгорел в своем самолете дядя Иван Белокур, убит был пехотинец дядя Трофим Мухин, пропал без вести дядя Николай Мухин. Николай был единственным совместным сыном бабушки и дедушки, и его долго ждали, до середины 60-х не верили, что убит, надеялись, что жив, что в плену, думали, что вот-вот отзовется. Не отозвался…
Из 6 дядьев трое убиты на фронте, половину старшего поколения мужчин моей семьи унесла война.
Из четверых мобилизованных дядьев вернулся только один – артиллерист дядя Илларион (разумеется, старшиной), хитроватый, веселый, с врожденным подначливым хохлацким юмором.
Но это было потом.
