Kitabı oku: «Камрань, или Невыдуманные приключения подводников во Вьетнаме», sayfa 3

– Вам, товарищ капитан третьего ранга, хорошо: рот закрыл – рабочее место убрано!

Зачёт по глубоководному погружению, хоть и со второго захода, мы получили. На этот раз ничего не произошло. Ничего не оторвалось, не отвалилось и не лопнуло, но куда-то делись двадцать тонн солярки, которые были в наличии до начала погружения. Находились они в одной из топливно-балластных цистерн, которые конструктивно так устроены, что топливо по мере расходования замещается забортной водой. И вот оно как-то так заместилось, что воды сколько угодно, а топлива нет, хоть ты тресни. Куда делось – никто не знает, но разбираться некогда, списали по акту и тут же получили новое, даже ещё больше, чем было. А что делать? Лодку надо побыстрее выпнуть на боевую службу, графики соблюсти и в Москву доложить. А то, что цистерна дырявая и топливо при первом же погружении опять в море вытечет, никого уже не волнует. Страна у нас богатая, лесов, полей и рек, а нефти в особенности, много. Пусть империалисты проклятые завидуют и экономят себе каждый литр.

С горем пополам заменили боезапас. Почему с горем? Объясню. У торпед, как и у колбасы, есть свой срок годности, после которого их, как и колбасу, использовать ещё, конечно, можно, но нежелательно и даже опасно для здоровья. От несвежей колбасы в худшем случае понос случится, а от просроченной торпеды можно и на воздух взлететь. Поэтому перед боевой службой те торпеды, которые уже год пролежали в аппаратах и на стеллажах, приходится выгружать и взамен получать новые.

Двадцать одну из двадцати двух таких несвежих торпед, несмотря на двадцатиградусный мороз и пронизывающий ветер, мы выгрузили без особых приключений и даже быстро, за какие-то три часа. Уже давно стемнело, и время было такое, когда дети, посмотрев «Спокойной ночи, малыши» и в очередной раз не дождавшись папы с работы, легли спать, а их мамы, окончив в свою очередь просмотр «Прожектора перестройки» и нагрев супружеское ложе, всё ещё надеялись увидеть своего благоверного дома (впервые за эту неделю) и чутко прислушивались к шагам на лестнице.

Решался вопрос, что же нам, обмороженным, грязным и уставшим, сегодня делать: оставаться ночевать здесь, на опостылевшем железе, или в предвкушении тепла и домашнего уюта сделать рывок и успеть на последний автобус в город. Понятно, что второй вариант был предпочтительней, но оставалась последняя торпеда, засевшая в носовом торпедном аппарате номер два. Чтобы сбылись надежды всего экипажа на достойный отдых в тепле и уюте, кому – в домашней, а кому – просто в чистой постели, от меня требовалось срочно торпеду извлечь, выгрузить на пирс и укатить на специальной каталке на ТТБ⁸. После чего к полуночи ещё можно было успеть домой и оставаться там аж до шести утра. От нас, минёров, зависело хрупкое семейное счастье 22 человек офицерско-мичманского состава. И хотя не все участвовали в выгрузке, все вынуждены были сидеть в своих отсеках по тревоге, как и положено при подобных манипуляциях с боезапасом.

Но мы, как говорится, предполагаем, а Бог располагает. Не суждено было нам ни в эту ночь, ни в другую, да что там – во всю последующую неделю отметиться дома. Хотя и вёл я тогда жизнь скитского праведника: не пил, не курил, жене не изменял, в партию не вступал, но, видно, чем-то всё же успел прогневить Господа. И постигла меня неотвратимая, как крах мирового империализма, кара за что-то когда-то мной содеянное. Я думал, какое же такое злодейство успел совершить в своей тогда ещё короткой жизни, вспоминал детство, юность, «мои университеты», но достойных злодеяний отыскать так и не смог. Ну не считать же махровым злодейством распитие бутылки пива на троих в песочнице, будучи уже в детском саду, в старшей к тому же группе. Или угон велосипеда в третьем классе, на котором мы с пацанами полдня катались, набили «восьмёрку», и потом вернули на место. Я уже начал склоняться к мысли, что отвечать приходится за то, что в пятом классе, поднаторев в химии, я самым бессовестным образом выводил из дневника заслуженные двойки и замечания по поведению. Да, безусловно, это страшный грех, но он был так давно, что как-то не верилось в такую злопамятность высших сил. Покопавшись в более близких временах, я наконец нашёл то, что искал.

Да, было оно, злодейство, и не далее как позавчера, и надо же – уже и расплата наступила! Пол-литра спирта, взятого у командира на прошлой неделе для списания утопленного в море бинокля, я по назначению не употребил. Бинокль так и остался несписанным, а весь спирт мы с Васей-механёнком и младшим штурманом выпили в их каюте на ПКЗ⁹, при этом ещё и закусывали казёнными продуктами из провизионки и на чём свет стоит крыли начальство и (страшно сказать) самого командира!

И вот теперь, когда все на взводе и экипаж считает минуты до отхода последнего автобуса, эта проклятая двухтонная болванка застряла в своём логове и наотрез отказывается оттуда выходить. Флагманский минёр – старый облупленный каптри – этих торпед за свою загубленную на подводном флоте жизнь загрузил и выгрузил не одну сотню, но сейчас и он в замешательстве стоит перед открытым зевом торпедного аппарата и чешет отполированную лысину.

Мы же всё делаем правильно, по выверенной и накатанной поколениями минёров технологии! Тут не требуется умение брать тройные интегралы или бином Ньютона различными способами доказывать, тяни-толкай – вот и вся наука. К хвостовику торпеды прикреплён специальный зацеп, трос от которого намотан на электрошпиль. Шпиль гудит-надрывается, тянет, искрит и уже начинает дымиться. Трос – как струна, а торпеда – ни с места.

Подошли в отсек командир со старпомом. Кэп для начала выразился шестиэтажно. Не помогло. Ещё добавил: гамадрилами пьяными обозвал, папуасами рифлёными, румынами гваделупскими и ещё как-то, не помню уже. Всё равно не идёт, зараза! Встали отцы-командиры в недоумении посреди отсека и не знают, чем еще можно помочь. Старпом предложил залезть на трос и попрыгать. Залезли, попрыгали. Боцман к ним присоединился, потом механик. Трос пружинит, гудит – ноль эффекта. Лежит торпеда себе в аппарате, словно приклеенная.

Когда в отсеке появился замполит, у всех затеплилась надежда. Оно, конечно, понятно, что без идеологической поддержки и тут не обойтись, но меня особенно вдохновила масса его тела. И правда, замполит у нас был хороший, килограммов сто живого веса. Чтобы такое добро зря не пропадало, командир и его загнал прыгать на трос. Так они и скакали, пока не устали или не укачались. В итоге командир ещё раз всех обложил: одних за то, что плохо тянули, других за то, что плохо прыгали, и в ещё более страшных выражениях обрушился на «мудоголовых кропателей» из Штаба, по стратегическим планам которых мы завтра уже в семь тридцать утра должны сниматься со швартовых и следовать в Конюхи¹⁰ на погрузку ЯБП¹¹ .

– Делайте что хотите, хоть членами своими её оттуда выковыривайте, но до пяти утра о выгрузке доложить! А не то я устрою вам… ужасы половой жизни…!!!

Тут я должен сделать небольшое лирическое отступление и заранее попросить прощения у чрезвычайно интеллигентных и особо чувствительных читателей, а особенно у читательниц, мнением которых очень дорожу. Сам я такие выражения никогда не употребляю и даже не знаю об их существовании. Но командир!.. Как я могу за него отвечать? Заставить молчать всю книгу одного из самых главных персонажей я не в силах. Пусть я потеряю часть своих потенциальных читателей, но против правды жизни пойти не могу. Обращаю ваше внимание, что словосочетания эти – это не какая-то там банальная площадная брань, а высокий штиль, которому есть даже определение в Корабельном уставе. «Флотская ненормативная лексика, – сказано там, – это комплекс непечатных выражений, предназначенных для управления кораблём, частью и соединением. Служит весомым дополнением к сводам „командных слов“ и „эволюционных сигналов“, способствует повышению скорости исполнения команд и пресекает всякие сомнения в необходимости немедленных действий по их реализации».

Надо заметить, что командир наш был человек культурный и вполне интеллигентный. Он даже носил очки! Кроме того, читал. Даже сейчас, когда в суете сборов некогда было порой и в гальюн сходить, таскал в портфеле потрёпанный томик Платона и в редкие свободные минуты с интересом его листал, и что-то даже подчёркивал. Он не только знал, как правильно поставить в сложноподчинённом предложении неопределенный артикль «бл@дь», но запросто мог перевести на нормальный русский язык и даже ответить какому-нибудь умнику на вопрос типа «На чём основывает уверенность и императивность своего морального действования тот, кто не намерен для обоснования абсолюта этики опираться ни на метафизические принципы, ни на трансцендентальные ценности вообще, ни даже на категорические императивы, имеющие универсальный характер?».

Можно также сказать, что он был истинный джентльмен: если кого и ругал матом, то обязательно с обращением на «Вы». Будучи на берегу, ни одну красивую женщину не оставлял без достойного внимания: комплимента, приглашения поужинать или хотя бы переспать. Жене своей командир почти не изменял и всегда учил нас, молодых, что супружеская верность – это никогда не изменять жене без необходимости. Как отличный семьянин, отдавал супруге не меньше половины зарплаты, каждый год возил к маме в Ленинград, стоически терпел тёщу и никогда не забывал вовремя преподнести жене цветы или какую-нибудь безделушку. С прочими женщинами был галантен и щедр, и даже если сам предпочитал 96%-ный спирт, то их поил вкусной водочкой.

За это ли, за ещё какие достоинства, но женщины платили командиру взаимностью, несмотря даже на его несколько звероподобный вид. Впрочем, даже столь явные признаки интеллигентности, как очки на носу и томик Платона, не мешали командиру быть страшными матерщинником. Как только он приходил на службу и открывал рот, то всё – пиши пропало, сразу же в тексте можно ставить сплошные многоточия. И матерился-то он не со злобы, а как-то само собой получалось и выходило не обидно и даже порой смешно. Вот как однажды, будучи в лирическом настроении, командир рассказал о семейной прогулке в город:

– Идём, – говорил он, мечтательно вспоминая о хорошо проведённом выходном дне, – по Набережной: жена… бл@дь, дочка… бл@дь и я… ёб@ый в рот…

Дальше продолжать не буду, потому как обычному читателю могут привидеться сплошь махровые извращения, чего, конечно же, там и в помине не было. Просто люди вышли погулять в выходной день по городу, что так редко случается в семье командира подводной лодки. А всему виной эти подлые слова-паразиты.

И вот для того, чтобы не грешить против истины в своём, как мы помним, на целых 95,5% правдивом повествовании, я вынужден следующую фразу, которую произнёс командир, воспроизвести целиком, за что слёзно прошу его извинить. А сказал он буквально следующее:

– Если до утра эта бл@ская железяка не окажется на пирсе, я тебя, минёр, и всю шоблу твою отмороженную буду е@ть смертным ё@ом по колено в крови! По самые гланды, с особым цинизмом, дерзостью и жесткостью проникновения! – после чего грязно выругался, пнул туго натянутый, загудевший, как басовая струна, трос, сверкнул глазами и убыл на доклад в штаб.

Вдохновлённые и окрылённые, мы с удвоенными силами накинулись на подлую «железяку». Чего мы только ни делали! Я даже втихаря, чтобы никто не видел, пробовал строптивицу-торпеду поцеловать. Удалось это мне не сразу и только в заднюю, единственную пока ещё доступную часть. Но даже это не помогло! Исчерпав все внутренние резервы, мы перенесли с палубы в отсек и установили напротив аппарата большую торпедопогрузочную лебёдку. Вновь начали тянуть – не идёт. А лебёдка-то не шутка – пятитонная! Прицепили ещё один, третий уже, трос через систему роликов и погрузочный люк к КамАЗу-автокрану, стоящему в ожидании на пирсе. КаМАЗ попятился, трос напрягся…

– Ну, – думаю, – сейчас что-то обязательно должно произойти: или трос лопнет, или торпеда выйдет из аппарата – третьего не дано. Только бы там, в отсеке, никого не прибила!

Но нет! Видимо, не испил я ещё до дна всю чашу причитающихся мне страданий! КамАЗ обнадеживающе газанул, пустил густое облако дымовой завесы, отчего тёмная ночь стала ещё темнее и… самым позорным образом начал шлифовать задними колёсами обледенелое железо пирса. Мотор ревёт, дым уже и из-под колёс валит, а машина не движется ни на миллиметр. И тут стало мне так тоскливо и обидно за себя и свою загубленную жизнь, что прямо хоть под этот КамАЗ кидайся. Вспомнилась какие уже по счёту сутки ложащаяся спать одна жена. Вспомнились беззаботные, безоблачные дни детства, юности… Три часа ночи! Нормальные люди лежат в тёплых, уютных постелях, а я тут на морозе, грязный, мокрый от пота и снега, непонятно чем занимаюсь!

Командир из штаба вернулся с лицом суровей, чем у прокурора. Видимо там его пытались изнасиловать, а он из последних сил не дался. Как всегда, командир нашёл нужные слова:

– Обосритесь, – говорит, – хоть все разом! Калом хоть всю её смажьте, но если через час торпеда не будет на пирсе, я вам…, я вас…! – и опять материться начал. Да так, что даже старпом наш, на что уж сам виртуоз в этом деле, признанный истинный ценитель-профессионал, как барышня, побледнел и затрепетал! Видно, крепко в штабе командиру за нас досталось. Но – нет худа без добра! Слово «смажьте», вылетевшее из его уст в такой оригинальной интерпретации, оживило полёт моей творческой мысли:

– Конечно, надо как-то извернуться и попытаться смазать! Не калом, конечно… Где ж его тут столько взять? Но чем?! И как это умудриться сделать? Ведь торпеда плотно лежит внутри железной трубы на специальных направляющих полосах-дорожках. Туда никак не подлезть, никакую смазку под неё и тем более по всей длине нанести не получится.

Но что-то надо придумать, ведь должен быть выход! Он всегда есть, надо только хорошо его поискать. Муки творчества… Начинаю лихорадочно соображать, перебирая варианты:

– Заполнить аппарат водой?

– Нельзя! Если замочить боезапас, торпеда стоимостью около пятидесяти тысяч народных рублей, тех ещё, полновесных советских, выйдет из строя. Мне же придётся до конца жизни её выкупать!

– Налить через горловину машинного масла? Можно, в принципе, но поможет ли? Масло слишком вязкое, в отсеке собачий холод, не проникнет в зазоры куда надо, не смажет.

– Солярка? Это уже интересней! И тут меня осенило! Школа… органическая химия… Какое самое текучее вещество? Точно, керосин!!! Затечёт даже куда и не надо. Ну конечно, как же я раньше не догадался!

Не буду загружать читателя подробностями поиска. Эта эпопея достойна отдельной главы. Скажу только, что в три часа ночи в заснеженном, промерзшем и, кажется, совсем вымершем городе найти две канистры керосина оказалось намного труднее, чем, возможно, целую цистерну спирта. Но уже в полпятого утра через смотровую горловину в трубу торпедного аппарата я вылил дрожащими руками обе канистры этой – на тот момент самой драгоценной для меня – жидкости, подождал пять минут и добавил ещё – для верности – столько же солярки.

Через десять минут открыл заднюю крышку, через пять торпеда уже была на стеллаже, а ещё через пятнадцать её уже катили бойцы по заснеженному пирсу на тележке сдавать на ТТБ.

В пять утра командир выслушал доклад минёра о завершении выгрузки боезапаса, криво ухмыльнулся и сказал:

– Ну вот, видишь… Я же говорил! А ты – «застряла, застряла»! Это где ж видано, чтобы минёр не смог вытащить то, что сам засунул?

Затем налил по полкружки спирта. Выдохнули, одним глотком замахнули, шпротами закусили, и на душе будто бы полегчало. Через тонкий шланг командир нацедил из канистры в бутылку и со словами «На, по пятьдесят грамм своим налей, чтобы не заболели» передал её минёру.

Через час лодка была готова к выходу в море, а ещё через тридцать минут, согласно планам «мудоголовых кропателей», снялась со швартовых и, зарываясь в бурунах, в клубах пены, понеслась по штормовому морю в Конюхи на погрузку ЯБП.

6

Романтика морских будней

Наконец всё позади, закончился дурдом последних недель. Без оркестра и громких речей ранним морозным утром мы тихо-мирно отошли от пирса и встали на внутреннем рейде родной бухты Малый Улисс для дифферентовки.

Дифферентовка – это то же самое, что балансировка или, как её ещё называют, вывеска. Приготовившись к погружению, задраив люки и водонепроницаемые переборки между отсеками, лодка начинает принимать в балластные цистерны забортную воду, постепенно погружаясь до перископной глубины. Механик гоняет из носа в корму тонны воды, принимает её в уравнительную цистерну или откачивает. Это делается для того, чтобы лодка могла без хода, при нулевой плавучести, сама уверенно погружаться на глубину, не заваливаясь, абсолютно ровно, без крена и дифферента.

Данное мероприятие прошло практически без приключений, только после всплытия вновь обнаружилось огромное пятно разлившегося соляра и выяснилось, что отсутствует старшина команды мотористов, молодой мичман. С утра он маялся похмельной болезнью, так как накануне, во время отходной, сильно перебрал. Сердобольный механик положил его за станцию управления ГГЭДа¹² отлёживаться, а когда спохватились, то его там уже не оказалось. Похоже, в последний момент он сумел улизнуть. Разбираться было некогда, но без старшего моториста в море уходить никак нельзя, и мы опять подошли к пирсу. Командир с комбригом тут же кинулись на охоту и, надо сказать, недолго искали беглецу замену. Их жертвой оказался старый мичман Толя Ермолаев, Саныч, как все его называли, добродушный весельчак, моторист с соседней лодки. На свою беду, он сегодня пришёл на службу пораньше и был отловлен ещё на проходной. Комбриг пообещал сообщить Толиной жене, что тот сегодня домой не придёт, и выдал ему из личных запасов дежурную зубную щетку и тюбик пасты.

Саныч вернулся домой через семь месяцев.

Но вот наконец растаяли за кормой бесснежные сопки промозглого Владивостока, и мы, громыхая дизелями и пугая грозным видом корабли всех вероятных и невероятных противников, следуем в надводном положении на юг в благодатный порт Камрань. Мы – это восемьдесят чумазых подводников и наша дизелюха 641 проекта. Кто не знает, что это за чудо, попробую популярно объяснить.

Большая дизельная подводная лодка проекта 641 – так строго и бюрократически-официально квалифицировалась она по нашей терминологии. По американской – игриво и как-то не очень солидно – «Фокстрот». Но даже с таким названием наша красавица была самая многочисленная в составе ВМФ СССР того времени, самая вооруженная (10 торпедных аппаратов, 22 торпеды, 2 из них – с ядерной боевой частью), самая быстроходная и долгоплавающая (автономность по нормам 90 суток, на практике – гораздо дольше). И, что особенно важно в боевой обстановке, в подводном положении она была самая малошумная (чем, как бы ни старались, никогда не смогут похвастаться важные атомоходы, даже самые современные).

Был у неё, правда, один недостаток, для кого-то, возможно, не очень существенный, но для экипажа ощутимый и порой даже весьма: лодка была совершенно не приспособлена для жилья. Ежедневно, ежечасно и ежесекундно на своей шкуре каждому подводнику приходилось ощущать полное, как говорится, отсутствие какого бы то ни было присутствия элементарных бытовых условий. Зимой в отсеках холоднее, чем на улице. В надводном положении при зарядке аккумуляторной батареи, когда дизеля работают на продув, сквозняк, что в аэродинамической трубе, всё живое валит с ног. Летом же, а тем более в тропиках, другая беда – изматывающая жара, так как единственный кондиционер (размером в пол-отсека) в исправном состоянии бывает либо первые полчаса после ремонта, либо зимой. Ну а ужасающая теснота – как визитная карточка подводных лодок этого типа.

Ощущение такое, что, когда лодку проектировали, никто особо не задумывался, где же здесь будут жить люди. Когда построили, дошло, что сама она ходить не будет, людей надо где-то размещать, будь они неладны. Но раскинули мозгами, подумали и… ничего переделывать не стали.

– Подводникам не привыкать, разместятся как-нибудь, – так, наверное, и порешили.

Таким образом, оказалось, что штатных спальных мест хватает только для двух третей личного состава. Очевидно, посчитали, что оставшаяся треть должна постоянно стоять на вахте или спать стоя.

Конечно, в автономке или на боевой службе, когда нет «пассажиров», места хватает всем. И даже последний «карась» – матрос первого года службы – на торпеде, в трюме ли – в конце концов обустроит себе какую-никакую лежанку. На кратковременных же выходах – на стрельбы или отработку задач, когда на борт загружается ещё 8–10 штабистов, которым по законам гостеприимства приходится уступать свои обжитые уголки, несладко приходится всем. Именно в такое время особенно актуальными становятся выражения: «на флоте бабочек не ловят», «в кругу друзей е@лом не щёлкай» и «что такое не везёт и как с ним бороться».

Если же тебе повезло и, сменившись среди ночи с вахты, пройдя по отсекам, переступая через тела, распластавшиеся прямо на проходе, ты обнаружил свободную койку и упал на неё, то не вставай без крайней необходимости, иначе на твоё место тут же завалится другой такой же ночной бродяга, рыскающий по кораблю в поисках пристанища.

А если не повезло? Что делать, если, сменившись в четыре утра, ты под маты сладко спящих подводников, по их рукам и ногам из конца в конец прошел лодку и не нашел свободного пространства для своего усталого тела, а спать остаётся меньше трех часов?

Последняя надежда – второй отсек – офицерская кают-компания размером с купе поезда. Но под рёв вытяжного вентилятора на двух ярусах там уже корчатся четверо господ офицеров. Свободным остаётся стоящий посередине стол – полметра на полтора. И в чём был – в канадке, шапке-ушанке, в валенках (в отсеке холодно – та самая аэродинамическая труба) – заползаешь на это ложе и выключаешься, не успев коснуться головой его твёрдой поверхности.

– Но что за ерунда? Почему свет? Какой гад толкает в спину – я же только лёг! А? Что? Уже семь утра? Пора накрывать на стол?

В глаза бьёт яркий операционный свет (стол кают-компании при необходимости становится и операционным). Ожидая, когда освободится место, с тарелками в руках стоит матрос-вестовой. Очередное утро подводника… Позади неприкаянная ночь, впереди – насыщенный день – морская романтика… мать её!

7

Неравный бой, или Воспитательные манёвры

Новый день не заставил себя долго ждать. Я ещё не успел освободить стол, на котором провёл ночь, как вдруг ожил динамик корабельной трансляции и хрипло разразился прямо в ухо:

– Команде вставать, произвести малую приборку!

Ну что ж, надо идти поднимать стадо… Покорный судьбе, я встаю. Вестовой тут же застилает стол скатертью и начинает выставлять посуду. Натыкаясь спросонья на переборки и механизмы, пробираюсь в свой седьмой отсек, командиром которого по боевому расписанию и являюсь. Темно. Со всех сторон слышится сладкое посапывание моряков, забивших, по своему обыкновению, на всё: на корабельный распорядок, на прозвучавшую команду и на вредного лейтенанта, почти их ровесника. Конечно, можно понять и их: в отсеке холод собачий, нос из-под одеяла страшно высунуть, а тут ещё тревоги, тренировки, приборки – кому это надо? Уж точно не им. Но так уж на флоте повелось, что матросу никогда ничего не надо, и заставить его что-либо сделать, хотя бы даже за собой убрать, – почётная обязанность офицера.

Сухой щелчок рубильника – глаза щурятся от яркого света. Раздаются недовольные голоса с пожеланием оторвать кому-то руки. Начинается вялое шевеление. С кроватей, в три яруса развешенных вдоль отсека, в узкий проход нехотя сползают те, кого бедные американцы тогда считали «советской военной угрозой». Дембеля и годки продолжают нежиться, вылёживая положенные им по сроку службы лишние 10 минут. Несколько энергичных фраз с элементами ненормативной лексики, несколько резких движений – и койки уже пусты. Остаётся разогнать по отсекам всех лишних – и можно немного расслабиться, пока шестеро оставшихся своих изображают «малую приборку».

Но не всегда это было так просто – обуздать свору забуревших годков, желающих жить по своим законам. Если не поставить себя сразу, тут же будешь осёдлан. Человеческая натура такова, что постоянно ищет, где лучше. Зачастую за счёт других. Эти поиски не прекращаются и в суровых условиях воинского коллектива. На корабле всегда дел невпроворот, но диалектика такова, что матросу всегда интересней водку пить или на боку лежать, чем что-нибудь делать. Задача начальника в этом конфликте интересов заключается в том, чтобы никогда не страдало дело. Соблюсти баланс не просто, а часто и невозможно, поэтому порой случается всякое. Вот и со мной на заре туманной юности произошла история…

Я, ещё розовощёкий молодой лейтенант, пороха и крови не нюхавший, заступаю дежурным по кораблю. Неделю назад был переведён из другого экипажа, поэтому матросов ещё даже по лицам плохо различаю. На борту, кроме меня, семеро вахтенных и пятеро мотористов, оставленных механиком для устранения какой-то неисправности. Остальной личный состав, как и положено, при стоянке в базе, отдыхает в казарме на берегу. Обязанность дежурного в этой ситуации проста, но предельно ответственна – не дать стоящей у пирса подводной лодке утонуть или, не дай бог, сгореть. Это достигается регулярными обходами по всем отсекам с производством замеров, проверок и внесением в вахтенный журнал соответствующих записей. А чтобы бойцы не расслаблялись и были всегда начеку, необходимо ещё сыграть пару учебных тревог по борьбе за живучесть, желательно под утро, когда сон покрепче.

И вот моё первое самостоятельное дежурство по кораблю. Развод, инструктаж, прохождение мимо штаба торжественным маршем. Затем строем прямо на корабль. Заступили, приняли лодку. Всё вроде нормально, только вахтенные как-то странно между собой переглядываются. Исполненный ответственности, я приступил к делу со всей серьёзностью: собственноручно проверил все клапана и задвижки, осмотрел трюма, выгородки, произвёл необходимые замеры и всё равно не мог успокоиться. Шутка ли – мне, без году неделя офицеру, доверили целый боевой корабль! Принимая дежурство, я расписался в вахтенном журнале и вот теперь полностью за него отвечаю! Около полуночи я ещё раз прошёлся по отсекам. Вроде всё в порядке, в трюмах сухо, мерно гудят приборы, которые должны гудеть, молчат те, которые не должны, люди на местах, пару часов можно и вздремнуть. Наказываю вахтенному центрального поста разбудить меня через два часа, уединяюсь в кают-компании и с чувством выполненного долга спокойно засыпаю.

Через два часа меня никто не разбудил, я проснулся сам через три с ощущением, будто что-то не так. Выхожу в центральный пост – пусто! Никого нет! Где вахтенный? Иду по отсекам. Четвёртый, пятый, шестой – пусто. Ни одной живой души! Подводная лодка, этот сложнейший механизм, к тому же с ядерным оружием на борту, брошена на произвол судьбы! Открываю переборочную дверь в седьмой, и становится ясна причина странных перемигиваний накануне.

В узком проходе между шконками стоит длинный раскладной стол. На нём водка, гора продуктов, украденных накануне из провизионки. Несколько карасей в углу покорно чистят картошку. За столом годки в состоянии, когда море уже практически по колено, поворачивают недовольные физиономии. В глазах разочарование и немой вопрос: чего тебе, лейтенант, надо?

Действительно, а что мне надо? Ну, отдохнут люди, напьются, расслабятся… Ну, морды молодым немножко набьют… Лодка брошена? Ну что ж, послужи за них сам, посиди в центральном посту, полазай по трюмам, по аккумуляторным ямам, и, дай бог, до утра ничего не случится. Только одно «но»: как потом служить с ними дальше? Если сейчас спустить, нечто подобное будет повторяться каждый раз.

Пытаюсь обойтись, что называется, малой кровью, но на вежливое предложение всё убрать и разойтись звучит совсем не вежливое предложение заткнуться и пойти куда-нибудь подальше. С такой формой взаимоотношений между начальником и подчинёнными мне ещё не приходилось сталкиваться, поэтому я растерян. Ситуация выходит из-под контроля. Лихорадочно соображаю, что делать. Самое главное – не потерять лицо и немедленно восстановить порядок. Вспоминаются уроки старпома и старших товарищей. Ясно одно – действовать надо агрессивно и решительно.

Чтобы не пострадали караси, отправляю их из отсека. Годки за столом недовольны: кто будет прислуживать? Пьяные, развязные голоса предлагают лейтенанту не качать права, а сесть с ними и выпить.

Наверное, тоже вариант… Сразу можно решить все проблемы – сделаться в доску своим парнем, а потом и за водкой, если что, сбегать… Но нет! Не для этого меня пять лет на офицера учили! Делаю последнюю, уже чисто формальную, попытку решить всё мирно: даю минуту, чтобы прекратить безобразие и разойтись. Но минуты ждать не пришлось. После прозвучавших угроз и витиеватого, состоящего целиком из мата предложения, смысл которого сводился всё к тому же «а не пойти ли тебе, лейтенант…», совершенно неожиданно для себя, ударом ноги я опрокидываю стол. Посыпались бутылки, зазвенела посуда, и кому-то стало очень обидно, что такой прекрасный вечер приходится так рано завершать.

Первым подскочил с места и решительно ринулся в бой тот, который уже часа два как должен был стоять в центральном посту на вахте. За ним с явно недружественными намерениями стали подниматься остальные. Отбросив в сторону всякие условности, на заявление первого «ты чё, сука, сделал!? Да я щас тебя урою!» я ответил прямым ударом в челюсть. Ответил, надо сказать, удачно, потому что до конца свары он под мой кулак больше не попадался. Так и крутил головой, сидя на заднице, тщетно пытаясь подняться.

Заняв позицию спиной к выходу, я изготовился к неравной битве с превосходящими силами противника. Благо, что ширина прохода не позволяла навалиться всем разом, а вынуждала подходить под раздачу по одному, строго по очереди. Выгодная диспозиция позволила мне сорвать планируемый блицкриг, быстро разбить в кровь несколько ртов и носов и значительно охладить наступательный пыл. Какое-то время пьяный кураж заставлял недругов кидаться на амбразуру ещё и ещё, но уже без прежнего энтузиазма. Чувствуя, что правая рука начала уставать, я напоследок отправил в нокаут того, который получил по морде первым и уже почти было оклемался. Вновь развалившись в узком проходе, он загородил собой дорогу нападающим.