Kitabı oku: «Слабое свечение неба», sayfa 3
2
И тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать,
и возненавидят друг друга…
и по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь..
претерпевший же до конца – спасется.
(Евангелие от Матфея 24:13)
– Да ты ж пойдешь в школу уже, Мишка, или не? – Бабушка Женя влажной пухлой рукой приглаживает вихры ковыряющему в тарелке обжигающую жидкую манную кашу внуку. Мише и самому жарко. Соседка Зоя без меры топит со своей половины облупленное, охающее временами желтое тело квартирной печки – одной на четыре комнаты, а говорить с ней – без толку. Когда Зоя в настроении, спровадит толстого своего, ровесника Миши, сына Сережку на долгую прогулку по замусоренным подворотням и ждет, щедро разукрашенная косметикой, очередного кавалера, тогда с ней можно иметь дело. Угостит каменным старым пряником в табачных крошках Мишку, бабушке Жене, улыбаясь, скажет:
– Чего ж ворчишь, баба Женя? Не всю жизнь мне одной в кровати куковать. Оттого и топлю пошибче – холодно мне без дяденьки. Жуть как, аж ноги леденеют…
Дом их – на перекрестке, недалеко от школы. Прилепился одним деревянным черным боком почти вплотную к стене Станции скорой помощи, дальше военкомат, потом – желтый, с колоннами, клуб глухонемых. Бабушка говорит – будто Большой театр, мол, очень похоже. Глухонемые, в основном ребята постарше, ходили в свой клуб каждый день, что-то там делали до обеда. Удивительное дело – парней глухих много, а девчонок совсем не видать. Правда, однажды прибежал сосед, толстый Серега, потащил Мишку на улицу глядеть – там, совсем неподалеку, в густых пылевых клубах с диким ревом хлестались яростно меж собой глухие.
– Из-за бабы глухари схватились! Девчонка тут у них недавно объявилась, тоже ихняя, – шептал, будто его могли услышать, Сережка, – А заматериться, вишь, не могут!! Вот и мычат! Мне дак аж страшно…
Напротив, через дорогу, построили недавно пару высоких красных многоэтажек. Туда заселилось много людей, и ребят ровесников тоже стало рядом – уйма. Сперва Мишка с толстым Серегой опасались с ними общаться – побьют, как пить дать, их там целая ватага, но однажды, цветущим майским вечером все же пересеклись у водяной колонки, рядом со своим деревянным домом, благодушно высыхающим на весеннем ветру после стылой зимы.
– Ааа, это вы тутошние?! А мы глядим – посоны какие-то шныряют! Пошли на ту сторону, за улицу? Мы дак щас идем на «букварь» борзых колотить, – предводитель кодлы с новых домов – высокий и огненно-рыжий, с веселыми глазами, – Да не боись, вы ж с нами! Я – Дюша! Давай, хватай, вон рейки валяются, да пошли. Или каменухи может есть?
Сережка сосед, сопя, вытащил из-за пояса рогатку на аптечной резине, добротную. Кто-то из новых друзей, жилистый и борзый, выхватил рогатку из его пухлых пальцев, пошла по рукам каменуха, пиши пропало.
– Тебе зачем, пухлый? – резонно спросил кто-то из толпы, успокаивая, – В тылу у нас будешь, не ссы…
– Ээээ, Фома, а ну отдай, – скомандовал рыжий, – Держи обратно, целься там получше токо. Как тебя, Серега? Ну, давай, пошли…
Жизнь настала новая. Мишка на крыльях летал целое лето – до того радовался ватаге, тем более, что пошли с сентября новые друзья в их же школу, в соседний класс. Надо сказать, среди Мишкиных одноклассников имелись пацаны, из-за которых ходить на уроки особо не хотелось. Мало того, что шпыняли без конца толстого Серегу, крупного, но слишком доброго и скромного, раздавали тумаки всем, направо-налево, с шестого класса дымили прямо на уроках, на портвейне плотно сидели, да это бы полбеды. Хуже всего Мишке приходилось, когда на перемене окружали его толпой в коридоре, и один, с гадючьими глазами, шипел, но чтоб всем слышно было:
– Ну, чо, Моше Аронов-жид – по веревочке бежит, мацу жрал сегодня? Мож, мене осталось? Ну-ка, пацаны, тряхани его ранец, поди там папка-яврей ему заначку какую отсыпал…
Прочие ребята и девочки отворачивались, становясь будто непричастными, но всё видели и слышали, поэтому Мишка каждый раз кидался в драку, молотя куда попало кулаками, бывал бит и ходил с фингалами. Дома бабушка и мать охали, жалели Мишку, а папка писал из-за Урала, куда уехал, и остался там на заработках, длинные добрые письма:
«…А еще, сынок, скажу тебе – на ребят не сердись, и потом, вырастешь, привыкнешь, что любить тебя только родные могут, и то – не обязательно. Вины твоей, и моей в том нет – так сложилось в мире. Знай, мальчик, – ты мой самый родной, и хочется мне для тебя счастья. Маму и бабушку поцелуй. Да, не забыл чуть – я тебе пальто справил хорошее, с цигейковым воротником, хотел сам привезти, только захворал. Отправлю поездом с проводником, телеграмму дам. Носи на здоровье, оно теплое…»
Детство и юность мелькнули солнечной весенней радостью, отшумели пыльной тополиной листвой, закончились техникумом, срочной службой в танковом учебном полку под Самарой, сумбурной женитьбой и бабушкиной с мамой могилками. Стало быть, думалось Михаилу, теперь-то любить меня вовсе некому. Старый его, родной до боли, измученный временем, дом давно снесли, друг Серега после армии так бабу и не нашел, тихонько пил в общаге, работал экскаваторщиком, по выходным дремал с удочкой на заросшем берегу городской речки, понемногу таская плотву своему коту на обед.
Мишка женился на крикливой, добродушной в общем-то, шумной девушке, в ту пору студентке педучилища, переехал к ней в квартиру в недалекий сонный райцентр, где ее большая, невероятно веселая и постоянно орущая семья занимала двухквартирный барак, зажил в суете, зато накормленный ежедневными щами с разъехавшейся капустой, обстиранный и не одинокий. Жизнь текла гладко, методично, но, на его вкус, чрезвычайно суетливо и шумно. Казалось Мишке, будто жена Галина, теперь уже школьная учительница, мать троих детей, обладательница шубы и кожаных штанов является ничем иным, как переводной картинкой, слишком долго пролежавшей в блюдце с тёплой водой, и теперь ползущей яркими лепестками в разные стороны, тонущей, теряющей цвет безделушкой.
Очень ему хотелось побыть одному, хоть изредка, поэтому ценил свой строительный вахтовый труд, уезжал, собираясь на смены с облегчением, увез на работу в вагончик самое ценное – с юности любимые, чудом не порванные детишками, книги – "Айвенго" Вальтера Скотта, "Последний из могикан" Купера и навсегда поразившую живописным ужасом жестокости "Конармию" Бабеля.
– А ты вот скажи мне, Мишаня, – заглушив экскаватор, топтался на скользкой от глины гусенице друг Сережка, выуживал из-под сиденья бичпакет, колбасную подсохшую загогулину и старый термос. Там у него кирпичной крепости чай, разбавленный водкой. Это вместо кофе коньяком, в обед-то можно. Котлован они строят для чего-то очень большого и нужного, не близко – километров за сто от города. Прораб явится к вечеру, если вообще приедет сегодня. Знает, что Мишка Аронов человек малопьющий и вцелом положительный, экскаватор утопить в глиняной жиже не даст, за сварщиками приглядит, уровни сам теодолитом отстреляет, на ночь вагончики обойдёт, чинарики потушит, чтоб не погорели бродяги.
– Да, ну вот, значит, – подобрался, выкорчевывая из грязи кривые ноги, к бытовке, Сергей, – Ты помнишь Андрюху-то Ефимова? Ну, Дюша рыжий?! Во-во, с "В" класса. Так он всё, того…
– Мелешь? – удивился, вдыхая капустный дух из суповой домашней банки, Михаил. Опять жена из недельной колбасы суп варила. А ведь сам на выходных покупал говяжий набор, захотелось вдруг, как у бабы Жени щей. Да ведь не переучишь. Ребятишек жалко, конечно, все ж таки трое – две девчонки и паренёк. Миша замер, погрузив ложку в прихваченное белыми ободками застывшего жира горло банки. А чего жалко? И не понять. Ведь Галя – мамка их родная, дома же еще тёща-бабка, полоумный тестюга алкаш, безработный шаромыга шурин. Сплошные родственники. Дочкам вроде и хорошо живётся, а сынок, кажется, грустит. Маленький кучерявый третьеклассник.
Интересно, когда заезжает к Галине вечером её кобель, увозит куда-то за гаражи, или на трассу, а иногда в город, песни в караоке петь, сын смотрит из-за занавески вслед маме, как идёт она, обтянувши клеенчатыми джинсами свои немного съехавшие вниз ягодицы? Выдумки. Мал еще паренёк, чтоб понимать-то.
– Да вовсе не мелю, – немного даже обиделся Сергей, заваривая потрескивающую лапшу в эмалированной оббитой миске, – Ты слушай лучше. Помнишь, была девчонка, помладше нас, лет на пять, жила в книжном? Батя у её был ещё директор комиссионки, наряжалась всю дорогу?
Мишка рассеянно кивал, отставил свой суп, по карманам шарил сигареты. Этот, мужик-то Галькин, вроде бы мент. Значит, он за рулём слегка подшофе, везёт её недалеко, за рощицу у кладбища. С ней он, конечно, немного пренебрежителен – не молодуха, чего ухаживать-то? Берет её за мелированный светлыми перьями затылок и это… Дальше думать неохота. А при чем тут сынок, спрашивается? Аааа, яснее ясного – мужик этот смотрит иногда, видит пацана, думает – о, такое ж ничтожество растёт, как рогатый батя.
– Ты слушаешь, Миха? – у Сергея на красной под ноябрьским стылым воздухом толстой шее стоят дыбом белесые волосины, ворот клетчатой рубахи давно пропитался кожным салом и не стиран явно с начала вахты.
– Ну вот, Андрюха гулять-то любил, помнишь? А тут, летом, приходит к нам в общагу, к пацанам с девятого СМУ, поставил, как положено. Говорит – всё, чуваки, шабаш! Женюсь, потому – влюбился. В Жанку, в эту с книжного, смекаешь? Ну, ты уснул, что ли?
– Слушаю, рассказывай дальше, – вздохнул Михаил, с ненавистью глядя на свой суп. Только ведь вчера был дома, на выходных. Жена обнимала, шептала что-то в ухо, изо рта у неё пахло приторной винной кислятиной. И тесть, и тёща, наверное, знают. Хихикают, мол, так его, дочка, раз телёнок. А шурин, как пить дать, ещё и курит с этим, когда придётся, цокает по свойски языком, теперь у нас тут свой мент имеется, другая масть в посёлке, значит, пойдёт. Тоска, а злости-то и нет. Никакого желания раздавить РОВДшный УАЗ вот этим, например, экскаватором. Или выщелкнуть жене парочку мелких зубов. Или ещё что, пострашнее.
– Ну вот, женился Дюша летом, а в октябре его так крепко дома достали – пырнул он, значит, тёщу, хлеборезом, тут жена в крик, он и её тоже… Трезвый, главное дело. Вспылил, выходит. В себя-то пришёл через минуту, да с балкона, с девятого этажа и сиганул. Прямо на крыльцо продуктового прилетел. Дак самый прикол, смотри – стервы эти обе живы, не дорезал, то есть. А сам Андрюха – в досках. Во жизнь! Чай будешь? С водочкой. Пуншик получается…
– Серёга, у тебя баба есть? – вздыхал, хлебая холодный суп, Михаил.
– Так это, конечно, – скосив глаза, кивал, выдавая ложь напускной небрежностью, толстый друг, – У меня же, сам знаешь – Светик постоянно, а ещё тут закрутилось с этой, как её? А, черт, ну во – Машка, штукатур… А чего?
– Да ничего, – пожал плечами Михаил, вставал, снова закуривая, отставил банку с едой, – Я тут подумал – время сейчас такое. Не простим потом себе, если в стороне будем. Ну, и Машке расскажешь, опять же. Со Светиком вместе. Так что, давай к концу недели собираться, братан.
– На войну, что ли, решил? – Сергей, крякнув, осадил разваренные макароны своим пуншем, кивал, вытирая красные щеки, – По мне, если компанией – дак запросто. Слушай, а чего ты суп не ешь?
– Угощайся, он хороший. Горьковат только мне показался, и холодный слишком…
Над полями ветер несёт незастывшую влагу. Вчера выстудило, и с обеда наискось повалила снежная колючая крупа, хотела непременно попасть за воротник бушлата, под задубевший шлемофон, на тёплое тело.
– Што ж за весна такая, – стуча зубами, пристраивался снаружи на решетки моторного отсека, подтыкая розовое куцее одеяло под тощий зад, наводчик, маленький, с белыми детскими ресницами Рома, костромской неунывающий «срочник». Ему в июне бы на дембель, обратно к невесте, слушать соловьев над Волгой, да занесло после переформирования с Сормово сюда, за Северский Донец, оттаявший, быстрый, весь в омутах, сердито бурчащий на перекатах. Некоторые-то пацаны с его дивизии рапорта быстро написали – не положено на юг, на операцию, которые по призыву, и все дела. А Ромка задумчиво поскреб затылок с отросшими белыми кудрями, исполняясь гордости за себя, сказал замполиту:
– Поеду, чего уж, тащ майор. Только экипажа нет, забоялись ребята. В хороший меня переведите.
Ну и назначили, к вологодским, после переформирования прибывшим в составе 47-й гвардейской дивизии с Мулино. Жить можно, ребята спокойные.
– Слышь, Серя, заведи хоть на пять минут, остыло все к хренам собачьим.
– Ещё чего, – буркнул, не показываясь из-под чуть сдвинутого блина своего люка, мехвод, толстый добряк Серёга, – Керосина осталось – кот наплакал. Слышь, командир, надо на связь выходить как-то… Не то нашему пылесосу на километр горючки хватит.
Михаил вздохнул, в бинокль оглядывал бесконечные поля, исчерченные кое-где оврагами, горбатый обвалившийся элеватор на юге, дальше – переплетение арматуры, бетона и горелого дерева. Давно там всех убили, даже дым не идёт. А теперь ещё останки похоронит весенним снегом, опять примерзнет, потом оттает, пару раз будет перемешано миномётными залпами, и под конец надёжно утрамбуется танковыми гусеницами. Вот и все – следов от той жизни не осталось.
Михаил, привычно скрючившись, всунул обратно в башню прозябшее тело, избитое танковым нутром, богатым на железные хищные загогулины. С безнадежным сожалением потыкал замолчавшую навсегда после попадания радиостанцию, спросил сам себя, а заодно гремящего чем-то внизу, под ногами, в своей норе мехвода, похудевшего за месяц, грустного, с жалобно отвисшими щеками, Серегу:
– Так и не понял, что это прилетело? Не кумулятивное, точно. Снаружи коробки «Реликта» послетали, а не сработали. И дырки нет. Фугас поди какой-то… Вот рация и накрылась. Хорошо еще, вычислитель пушки живой. А то – как бы стрелять?!
– Да по кому нам стрелять-то? – отозвался Сергей, чиркал зажигалкой, закуривал, – Топлива почти нет. Куда хоть ехать? Ты, Миша, вот что – вылазь, да проводку-то, жгуты, проверь еще, пошевели хорошенько. Может, запоет наша шарманка.
– Да уж сто раз, – отмахнулся Михаил, – А думать нечего – на севере город, слышь, вроде, бухает? Или мне блазнит… Километров десять до него. Мы прошли по понтонам через реку вчера вечером, отмахали, говоришь, километров десять оврагами. Около трех ночи ПТУРщики нас с опушки шуганули… Зажгли танк сто первый номер, на девяносто шестом гусля слетела… Мы задом, закрывали их, помнишь? Потом «Верба» орал по радио – отход, мол, «мотолыга» еще экипажи снимала.
– Да помню, помню… Тут нас и накрыли фугасами, либо «Градами». Ну, я и покатил напролом, вниз, через ручей. Зато живы.
– Покатил, да не в ту сторону, – с сожалением погоревал Михаил, натянул опять шлемофон, кряхтел, пристраиваясь, как лучше снова вылезать наверх, не оббивая старые синяки, – Эх ты, Серя-засеря… Увез черт знает куда. Это ж, наверное, фашистский тыл, едрена мать…
Рома-наводчик вдруг, гремя ботинками и коленями, прополз по броне, юркнул в башню, сделал страшное лицо с выпученными голубыми глазами, зашипел Михаилу:
– Командир, слева – двести метров – люди!! Вон, за бугорком. Переползают вроде! Давай крутану башню и фугас досылаю!!! Толстый, не заводи пока! Тихонечко, влупим щас…
Михаил лег животом на влажное темя башни, обшаривал биноклем белеющее под быстро тающим снегом поле. В утренней дымке, перебежками вдоль канавы, за кисеей голых ивовых ветвей, мелькали темные размытые силуэты. Вроде трое. Как раз расчет ПТР. Похоже только, танка нашего они пока не видят. Сережа толстый с утра удачно заглушил свистящий турбиной Т-80 в плотном кусте на обочине.
– Отставить фугас. Башню аккуратно поверни налево. Рома, гляди в оптику. Наблюдать!
Сам Михаил бережно стянул с «Утеса» изодранный чехол, качнул люльку пулемета, медленно сопровождал семенящие фигурки длинным, сизым, с поволокой перегрева, стволом. Можно бы стегануть их короткой очередью, вот, сейчас выскочат на открытое место и полягут, изрубленные большими зенитными пулями. Уже близко, а танка все не видят, даже ворчание механизма поворота башни не слыхали – звуки от них уносит мартовский ветер.
– Эээ, командир, погоди! – зашипел из брюха машины наводчик, вцепился в сержантское Михино колено, – Там один ребенок вроде, в окуляре совсем мелкий. Может, местные спасаются…
– Какой еще ребенок?! Не вижу ни черта. Снег валит, еще и с дождем, – Михаил отвел взгляд от пулеметного прицела, пока нашарил на шее бинокль – фигуры исчезли, будто провалились в жирный непролазный чернозем, – Видишь ты их, Рома?! Глаз не спускай. Щас посигналю чем-нибудь, погоди. Пусть выходят – руки кверху.
Мишка быстро нырнул в башню, нашел командирский фонарь, выудил из оружейки за наводчиком его АКСУ, стараясь не греметь, пополз наружу. На корпусе, прямо за башней, откуда ни возьмись, – уже стоял мужик в намокшем грязном армейском бушлате и вязаной шапочке и целился Михаилу в голову, надежно примостив цевье СВД на сгиб левой руки.
– Ты это, командир, – голос у немолодого партизана хриплый, простуженный, – Руками не крути, автомат в башню бросай обратно, ладно? Ну и вылазь. Медленно только.
Михаил разглядывал заросшее черной, с седыми прядями, бородой грязное лицо за зрачком винтовочного прицела, автомат не выпустил, чувствовал, как копошится внутри танка, задевая его онемевшие ноги, наводчик Рома, наконец, спросил, немного угомонив скачущее сердце:
– Ты откуда, славянин? Чей будешь?
– Сам отвечай вперёд, сержант, – хмыкнул партизан, чуть качнул стволом винтовки, – однако, ты у меня на мушке. Да пусть твои внутри не суетятся. А то катну вам гранатку в башню-то… Ну?!
– Сорок седьмая танковая, – нехотя проговорил Михаил, медленно отложил автомат, примерялся схватить стрелка за ноги, да тот стоял далеко. Если только дёрнуть за ствол. Нет, не успеет выскочить Ромка, и автомат его тут, на броне сверху.
– А буква-то где ж? Не вижу…
– Глаза разуй, дядя, – с досадой мотнул небритым подбородком направо Михаил, показывая на выведенную нитрой по коробкам "Реликта" белую острую «зет». Серега толстый рисовал в Белгороде. Будто вчера.
– А ты не рычи, танкист, – примирительно поднял ствол СВД кверху партизан, – Мы тут тоже. Не на прогулке. Казаки мы, понимаешь? Чего тут кантуетесь, одинокие? Где наши – ваши-то?
Михаил выбрался окончательно на броню, скрывая раздражение на себя, что позволил этому бородатому дяде взять в плен целую пятидесятитонную машину с экипажем, сопя, чехлил "Утес":
– Наступали южнее города. Накрыло фугасами на переправе. Сперва ПТУРщики рассекли колонну. Потом какая-то блядь цели гаубицам отметила. Нас то есть. Ну и рванули мы от огня оврагами, рация вон в хламину… – махнул рукой на облысевшую, лишенную коробок динамоброни, чёрную с рыжиной правую скулу башни, – Слышь, дядя, в город нам надо. К своим на помощь. Там их фашисты прижали. Дорогу покажи?
Партизан покачал головой, тихонько свистнул пару раз в сторону оврага, вздохнул, доставая раздавленную пачку сигарет:
– В город теперь спешить ни к чему. Там с позавчера не фашисты – поляки подошли. Вот они сбоку колонну и разрезали вашу. Мы видели отсюда, с окраины поселка.
– Что ж не помогли, раз видели, индейцы, вашу мать? – Михаил постучал по башне, приглашая экипаж вылезать на перекур, – Мы ведь вам на помощь пришли. А вы – по норам. А там ребят наших жгут…
– Ты не ори, сержант, – спокойно пожал плечами мужик, – как помочь-то, дурак, что ли? Мы в разведке вдвоём. Частот и позывных армейских не знаем. А разведка-то ваша где была? И вообще, – добавил тише и совсем дружелюбно, – Я-то с севера, с осени тут пластуном. А про местных ты аккуратно, настрадались они. Ни жён, ни детей не осталось… Вот, знакомься, кстати – это Мыза, Николай в смысле, он с Луганщины, с Лисичанска, а это – Матвей, парнишка и вовсе тутошний, с Каменки.
Рома-наводчик и Серега с любопытством разглядывали бородатого снайпера с замотанной грязной белой марлей для зимней маскировки, видимо, винтовкой, видавшей виды, но бережно пристроенной на шее наперевес; настороженного редкозубого автоматчика Мызу в жёлтых трофейных ботинках и мальчика с сосредоточенным закопченным лицом.
– Ну, куда теперь, славяне? – угощая чаем из мятого термоса, между делом интересовался бородач, – Я, кстати, Георгий, Жора, если коротко. Мы потихоньку обратно к своим топаем. Фронт отрисовали, надо комбату доложить. Кстати, как раз вас и ждали со дня на день, армейцев в смысле. Вводные на позавчера ещё не пришли по наступлению, а вы уж вон куда двинулись. Чудно, Господи… Вы, часом, про вторую колонну, с юга, не в курсе? Говорят, там где-то ещё Росгвардейцы по шоссе чешут… Как бы тоже под панов не влетели…
– Да мы вторые сутки без связи, ребята, – расслабившись, хлебал чужой чай Роман. Его отпустило напряжение, тараторил наводчик вприкуску с сигаретой без устали, – Нам бы к Донцу вернуться, глянуть. Может, наши закрепились на этом-то берегу? А то мы, получается, без вести пропали. Или, того хуже – дезертиры… Подсобите разведкой пешим порядком? Вернемся к городу, а?!
– Не дотянем до переправы, – грустно гудел Серега, – Керосина на дне…
– А, да-да!! – вдруг радостно подтвердил Мыза, оскалив резиновый рот. Он слегка заикался, и скрученная розовым рубцом верхняя губа ползла к уху, открывая детские буззубые десна. – М-е-е-еня такими танками в том г-оо-оду давили бандеры… Это ж «восьмидесятка»?…
– Да, пылесос наш, – покивал, вздыхая, Михаил, – Зато прёт – быстрее легковушки. Ну и топливо, как в трубу…
Георгий присел сзади на корпусе, с надеждой, как недавно Роман, щупал остывшие решетки МТО, достал из рюкзака горбушку хлеба, кормил мякишем мальчика, будто голодного, нахохлившегося воробья.
– Не, мужики, – изрек снайпер через минуту. То, что он в разведке старший, Михаил уже понял. И что не военный совсем, а так – доброволец из гражданских – тоже ясно.
– К Изюму обратно – вам не с руки. Если бы дивизия перешла – уже бы отсюда перли на север, город охватывали. Вы Донец понтонами переходили? А после, вас уже на этом берегу звезданули с гаубиц? Значит, наши развернулись, пошли тем берегом выше. Там броды есть… Тихо ведь, слышите?
Он поднял палец, многозначительно велел всем замереть. Мальчик перестал жевать хлеб, и Серега-мехвод тоже застыл, не успев до конца смахнуть с кончика носа прозрачную соплю. Ветер стих, снежный заряд утратил силу, последние белые парашюты хлопьев утонули в грязи и пропали. Небо проясняться, конечно, не собиралось вовсе, теперь наливалось потихоньку мартовской хмарью, хотело пролиться дождиком. В стороне реки, действительно, не слышалось ни звука, только бухало методично – «Та-да-дамм» – где-то южнее, откуда прибежали полями партизаны с пацаном. Изюм же за бугром безмолвно исходил к небу пеленой дымных столбов, окуривал подслеповатое солнце, и молчал, притаившись.
– Вот что, ре-е-ебята, – Мыза зашептал вдруг увлеченно, вполголоса, будто боясь спугнуть тишину, – Слышите, за Каменкой самоходка шастает? Ну, это она па-а-алит… Как бы нам с ней разобраться? Похоже, гоняет между оврагов полями. Прикрытия мы там не видали. А батальону житья не дает. Комбат «Грачей» покричит – а ее уж след простыл… Ка-а-абы вы ей жару дали? Мы вас окраиной поселка низиной выведем к полю, дальше я по ручью проползу, и дымом место помечу. Наверняка она недалеко, километра д-дваа…
Опытный Жора посмотрел на Мызу с сожалением, убрал остаток горбушки и термос в щедро пропитанный землей рюкзак, вздохнул:
– Там, Коля, батарея, видимо, а не одна арта. Слышишь ведь – три раската в залпе. Да в овраге пулемет мы точно с тобой слышали, ну и ПТУРы там же, поди. Зачем ребятам гореть? А если по делу – айда с нами, сержант. Заводите коробочку, катитесь на малом газу следом. На-ка вот, УКВ-шку, рацию тебе дам. Время конкретное установим для связи, покричу тебе, что все чисто. Только заряду в батареях не густо, по часам связь держать будем. За Каменкой – поселок вот этот – длинное поле, дальше вторая трасса, на восток потом – большая рабочая переправа. По ней наши идут. Вот примерно туда доведем вас. Ну, это если повезет. А не повезет – вместе повоюем. Напоследок.
Михаил с тоской поглядел на дымный горизонт над притихшим в десятке километров городом, в котором с утра уже должна была стоять родная сорок седьмая дивизия. Видимо, прав партизан Георгий – не доехали до города коробочки. Раздёргали на переправе гранатометчики, накрыли с гаубиц и «Градов» фашисты, уничтожили боевое охранение, рассеяли голову колонны. А местные встречать цветами так и не вышли. Откатились, выходит, танковые роты назад, к Волчанску.
Делать нечего, надо с казаками вместе к своим выходить. Только машине горючего на километр хватит. Что ж потом, рвать почти неповрежденную «восьмидесятку»? За это – под трибунал, хотя, кто там разберет, потом?..
– Я танк не брошу, – упрямо мотнул Михаил головой, стянул шлемофон, сырому ветру подставлял бритую голову, – Сейчас местечко разведаем получше, задом заедем, будем фашистов ждать. Повоюем еще, так, ребята?
Экипаж мрачно молчал. Толстый Сергей, сопя, полез в свой люк, устраиваться за рычагами, Роман нацепил за спину АКСУ, собирался в разведку, оглядывать окрестности.
– Да погоди ты, чего пылишь? – рассмеялся, щуря карие глаза под лохматыми бровями, Георгий, – Рыжий, хватай канистры, и с нами давай. Да и ты, слышь, как тебя, мехвод?! С полкилометра бензовоз в канаве лежит. Наша заначка. В нем дизель, вам пойдет же?! Ну, вернетесь, зальете зверю жорева. А потом-то, подъедешь, рядом не вставай, там водонапорка рухнула, заныкайся за развалинами. Ну и натаскаете себе, на дорогу, думаю, хватит… Ну, пойдёт этак-то?
– Пойдет, Георгий, – Михаил пожал снайперу руку в дырявой хозяйственной нитяной перчатке, улыбнулся, отпуская натянутую струну безнадёги, – А ты правда – с северов, что ли? С города, или как? Мы, вон, с Серегой, – тоже! Земляки, выходит…
– Тугодум же ты, братан, – засмеялся тихонько партизан, – Чего ж до завтра не подождал спросить?
– Да кто тебя знает, может, – фашист ты? – примирительно и почти с теплотой пожал плечами Михаил, – Ну, показывай, куда нам. Давай пацана на броню, чего ему грязь месить?
– А ничего, пусть помесит. Он, видишь ли, от костлявой чудом ушел, что ему судьбу испытывать, на железяке твоей – ПТУР ловить – ехать? – возразил Георгий, спрыгнул с танка, махнул рукой, – Разворачивай коробочку, земляки!! Поехали, покуда, на восток. Даст бог, сюда вернемся…
