Kitabı oku: «Окруженцы. Киевский котел. Военно-исторический роман», sayfa 7
2. На реке Супой
В полдень, за четыре километра до реки Супой, лейтенант Орликов развернул головную походную заставу и завязал бой с боевым охранением противника. Выбив его из расположенного на западном берегу реки села, Орликов донес, что на восточном берегу наблюдается большое передвижение войск. Село раскинулось вдоль реки в километре от ее берега. Когда Волжанов с комиссаром Додатко пришли на командный пункт первой роты, Орликов сказал:
– Нам надо учиться у немцев выбирать позиции для обороны.
Волжанов внимательно осмотрел луг в бинокль. Весь он был низко скошен, выглядел просохшим и твердым, но во многих местах между облепленными кочками, в небольших ямках, поблескивали лужицы. От недавно убранных немцами копен сена остались только круги, изжелта-белые, проросшие чахлыми стеблями осоки. Противник подготовил этот луг как полигон для стрельбы по движущимся целям. Перед самым урезом воды луг слегка приподнимался, образуя прибрежный гребень с мелкими кустами лозняка, между которыми холодно и зловеще сверкала лента реки. Противоположный берег тоже соединялся с узкой полосой луга, но там было несколько высоток, господствовавших над всей поймой. В районе этих высоток Волжанов заметил искусно замаскированные орудия. Пехотных позиций он обнаружить не смог.
– Где же они положили пехоту? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Я попробовал с ходу выйти к речке, – сказал Орликов, – но этот вот лозняк, что у самой воды, так ошпарил огнем, что я вынужден был отползти к селу и окопаться.
Волжанов еще раз внимательно осмотрел лозняк, но ничего подозрительного не заметил. Поворачивая голову все больше вправо, он увидел только обугленные култышки свай сожженного моста. Волжанов опустил бинокль и вопросительно посмотрел на комиссара Додатко.
– Да, Владимир Николаевич, – согласился комиссар, – не сладко нам здесь будет. Рассчитывать придется только на плотность артиллерийского огня и отчаянную решимость наших людей пробиться любой ценой… Но боеприпасы нам надо экономить, потому что никто их нам не пополнит. Остается только наша решимость…
Когда комиссар ушел, Волжанов сказал, что в этом амбаре будет и КП батальона. Через несколько минут телефоны были установлены и Волжанов доложил командиру полка обстановку перед своим батальоном. Шевченко молча выслушал и тяжело вздохнул.
– Такая же обстановка и перед всем полком, – сказал он. – До подхода главных сил дивизии я решил провести разведку боем. Для участия в этой разведке боем выдели по одному взводу от каждой роты. Сигнал для начала наступления – зеленая ракета. И не забудь усилить эти взводы станковыми пулеметами.
Тишина над широкой поймой реки Супой, казалось, застыла на вечные времена… На восточном берегу, в расположении противника, что-то вдруг звонко щелкнуло, потом треснуло, и над притихшей поймой тяжело и неуместно повис голос немецкого рупориста:
– Тофарищ зольдатн, официрн, комиссарн! Послюшайт сфотка верховный командований германски армее… – безобразно коверкая русские слова, немец весело сообщил, что германские вооруженные силы заняли Ленинград, Смоленск, Калинин, Брянск, Орел, Курск, Харьков и из дальнобойных орудий обстреливают Красную площадь в Москве; что всюду части Красной армии складывают оружие к ногам победителей и организованно отправляются в плен; что Советское правительство бежало из Москвы за Урал, а сам Сталин и Молотов улетели к евреям в Америку; что упорствуют лишь войска Юго-Западного фронта в киевском «котле», но их положение уже безнадежно. – Ви здэсь опманут есть жидофски комиссарн. Не слюшайт йюдн комиссарн! Сдавайс ф плен или – капут! Фсем есть капут!
После этой страшной угрозы ударил оглушительный марш. Алло, алло! – снова закричал немец. – Фюрер Адольф Гитлер фчера по радио скасаль: «Фсе рюски зольдатн и официрн после освобождений от жидофски болшевисмус будут получайт у себья на родина рапота и хлэп».
И – снова оглушающий марш… Сила этого пропагандистского удара состояла в том, что в основе его была страшная правда: германские войска развивали стремительное наступление в глубь нашей страны, отрезая пути отхода большим группировкам советским войск…
Перебегая от амбара к амбару, от погреба к погребу, Волжанов оказался на огневых позициях пулеметной роты. Он догнал комиссара, когда тот подходил по траншее к последним двум расчетам. Они уже закончили маскировку дерном своих пулеметов и на дне пахнувшего свежей землей окопа, окружили комиссара. Хорошо знавший каждого воина своего батальона, Додатко удивленно посмотрел на стоявшего в сторонке пулеметчика, которого никогда раньше в пулеметной роте не видел.
– А это кто такой? – спросил он командира отделения младшего сержанта Смелянского.
– Это, товарищ комиссар, первый номер пулемета красноармеец Грачев.
– Грачев? Откуда он взялся? Да еще в таком виде…
Новичок подошел поближе. Вид его не случайно насторожил комиссара. Как немец, светлоголовый, он был одет в немецкий серо-зеленый френч без погон, с засученными рукавами, подпоясан нашим командирским ремнем с плечевыми портупеями. Брюки на нем были тоже наши, красноармейские, а сапоги с короткими и широкими, как воронки, голенищами, за которыми торчали четыре трофейных рожка от автомата, были немецкие. При стойке «смирно» пулеметчик очень напоминал разряженного «кота в сапогах». Правда, не хватало только усов и хвоста. Но комиссару было не до сказок: Грачев своим нарядом напоминал ему реального, сегодняшнего немца-завоевателя.
– Нихт ферштеен руссиш, геноссе комиссар (не понимаю по-русски, товарищ комиссар), – сказал «немец» простуженным басом, и Додатко невольно отшатнулся от него, а пулеметчики дружно рассмеялись. Засмеялся и Волжанов, вспомнивший рассказ Жаркова о подвиге пулеметчика из маршевой роты.
– Что за шутки, комбат? – обиженно спросил комиссар, глядя то на смеющегося Волжанова, то на серьезную рожу новоявленного «немца».
– Ну, довольно, Грачев, – приказал Волжанов, подавляя в себе внутренний смех. – Пошутили и довольно! – И к комиссару: – Это, Денис Петрович, пулеметчик из маршевой роты, которая в Киев пробивалась.
– А, значит, он из воинства Жаркова? – комиссар пожал руку Грачеву и добавил: – Слышал, слышал, как ты из своего «максима» пощекотал фашистов.
Грачев довольно засмеялся и спросил:
– Как, товарищ комиссар, гожусь я во фрицы?
– Да, артист ты – хоть сейчас на сцену… Только вот сцена у нас не для спектаклей. Понимаешь? А впрочем, знаешь что? Ты только одну фразу знаешь по-немецки?
– Найн, ихь заге гут дойтш, геноссе комиссар (нет, я говорю хорошо по-немецки, товарищ комиссар) – быстро пролопотал Грачев. Пулеметчики снова рассмеялись.
– Где это ты нахватался немецких фраз? – спросил комиссар.
– Я родом из Линева. Есть такое большое село в Сталинградской области. На реке Медведице оно. А Медведица – приток Дона… В этом Линеве – сплошь немчура. Нас, русских, было всего несколько семей. Сейчас, правда, там больше эвакуированных хохлов с Украины, немцев же эвакуировали еще дальше – в Казахстан. Так вот… Рос я с немецкими пацанами, с нашими, конечно, а не с этими вот мерзавцами… – Грачев кивком взлохмаченной головы указал в сторону противника.
– Понятно, товарищ Грачев, – сказал комиссар, задумавшись, – Вот что, пулеметчик, хотел я сорвать с тебя это партизанское оперение, но подумал и решил: оставайся в нем. Может, еще придется партизанить, понимаешь?
– Есть оставаться в этом партизанском оперении!
Трах, трах, трах, трах, трах… – Чуть выше соломенных крыш, как воздушная телега, но только с двумя висящими колесами, тарахтел тихоходный советский самолет «У-2».
– Смотри, ребята, кукурузничек к нам притарахтел! – крикнул кто-то из бойцов. – И верно, хлопцы! Это же наш «У-2»! Как он, голубчик, сюда пробился? И вдруг над всей позицией взметнулись вверх каски, пилотки, саперные лопатки, послышались крики «Ура!»
А смелый «кукурузник» покружил над селом, потом снизился до самых окопов и выключил мотор.
– Держитесь, братишки! Пробивайтесь на восток! Сил у нас много… – кричал, высунувшись из-за борта самолета почти до пояса, пассажир, сидевший сзади пилота. Он сдвинул на лоб массивные очки, приветливо помахал рукой и начал бросать вниз белые пачки, которые мгновенно разрывались на ветру в массу лепестков. Потом он высунул за борт древко, на котором волнисто заиграло алое знамя с силуэтом Ленина… За рекой застрочили пулеметы, и к самолету сплошными цепочками потянулись разноцветные светлячки-пули. Но все они не достигали цели: необычно низко находилась эта воздушная цель. Не обращая внимания на стрельбу противника, бойцы начали ловить в воздухе опускавшиеся листовки, а «кукурузник» снова включил мотор, по-прежнему монотонно затарахтел, прощально качнулся с крыла на крыло и полетел к немцам. Летая там над самой землей, он начал выбрасывать на головы фашистов что-то черное и тяжелое. На земле, на огневых позициях противника, начали рваться гранаты. Эта отчаянная смелость советских летчиков была настолько ошеломляющей, что немцы, чтобы не обнаружить себя и свои огневые точки, прекратили огонь. Воспользовавшись этим замешательством врага, неуязвимая «воздушная телега» долго еще «плавала» над позициями противника и бросками гранат показывала нашим артиллеристам его огневые точки… Стихийный бурный восторг советских пехотинцев остановить было невозможно. Все кричали, пели, свистели, махали, кто чем попало, одним словом, ликовали.
– Ур-р-ра кукурузничку! Бей гадов! На нашу долю меньше останется. Смотри, как швыряют! Вот это молодцы, вот это герои!
Наконец, немцы опомнились и начали настоящую охоту за русской «фанерной этажеркой», которая причинила им столько бед. Сплошной треск пулеметов и автоматов заполнил всю степь за рекой. Целый рой трассирующих пуль, казалось, прошивал тихоходную машину, кружившую над вражескими окопами… Но вот выхлопы отчаянного «кукурузника» стали быстро удаляться и затихать, а вскоре и совсем пропали.
Комиссар Додатко развернул листовку и громко, чтобы слышно было и в дальних окопах, начал читать:
Славные защитники Киева! Дорогие друзья! Вы с честью выполнили свой долг перед родной советской Украиной, ее народом, перед всей нашей Матерью-Родиной. Два месяца насмерть стояли вы у стен города. Два месяца загоняли вы в могилы презренных фашистских захватчиков. Сто тысяч полегло их там! Эти сто тысяч никогда больше не поднимутся для разбоя. Этим своим подвигом вы подарили Отечеству нашему два месяца драгоценного времени для мобилизации сил, для накопления резервов, спасители Отечества! Стоя насмерть у Киева, вы отвели на себя жестокий удар, занесенный врагом на славную нашу столицу – Москву. Из-за вашей легендарной стойкости Гитлер был вынужден повернуть танковый таран Гудериана с московского направления на юг. Войска нашего Юго-Западного фронта оказались под угрозой окружения. Возможно, врагу удастся отрезать вас от нашего тыла. Но будьте, как всегда, мужественны в резко меняющейся боевой обстановке, дорогие наши братья и сестры! Не поддавайтесь панике! Паника – это самое опасное оружие врага нашего. Не слушайте россказни Геббельса и его подручных! Помните главное: вас здесь, на восточном побережье Днепра, больше, чем немцев. Окружая вас, они сами боятся быть окруженными.
Родина шлет вам помощь. Линия фронта на востоке недалеко от вас. Смело атакуйте фашистов и организованно пробивайтесь на восток! Не щадите ни одного малодушного в своих рядах! Свой трус и паникер теперь опаснее фашиста. Не забывайте, что спасение для нашей Родины теперь в одном – в поголовном истреблении фашистских мерзавцев, топчущих нашу советскую землю, насилующих наших жен и сестер, угоняющих в рабство наших подростков. Истреблять фашистскую нечисть можно и нужно везде и всюду, в том числе и в окружении. Товарищи бойцы, командиры и политработники Юго-Западного фронта! Беспощадно громите гитлеровских разбойников! Родина никогда не забудет вашего подвига! Смерть немецким оккупантам!
Главное командованиеЮго-Западного направления».Сентябрь 1941г., г. Харьков
– Вот фрицы! – возмущенно сказал Смелянский. – Брехали, что и Харьков давно взяли…
– Брехать они мастера, – Комиссар улыбнулся и начал читать напечатанную на обороте листовки самую свежую сводку Совинформбюро. Закончив чтение сводки, он крикнул: – Родина с нами, товарищи! Фашистские радиобрехуны в одном только правы: мы с вами оказались в очень тяжелом положении… Но мы пробьемся к своим! Пробьемся или геройски погибнем. Плен у фашистов – это тоже смерть, только смерть мучительная, рабская, позорная смерть труса или изменника!
– Пробьемся, товарищ комиссар! – ответил за своих бойцов сержант Смелянский.
Высоко над широкой кочковатой поймой реки зеленая ракета описала траекторию, и сразу же девять взводов пехоты, рассредоточившись по всему участку полка, пошли в наступление. Бойцы молча перебегали от одной высокой кочки к другой и, падая на животы, изготавливались к стрельбе. Изредка они стреляли по прибрежным кустам лозняка. Но кусты упорно молчали. Артиллерия противника, находившаяся на огневых позициях за рекой, тоже не открывала огня. Противник, видимо, понял цель этого демонстративного наступления русских и не выказывал своей огневой системы. Однако смертники, сидевшие в кустах лозняка, имея за спинами глубокое русло реки, а перед собой – все ближе и ближе сверкающие русские штыки, не выдержали и застрочили панически длинными, захлебывающимися очередями. Волжанов, Додатко, Ребрин, Орликов и Жарков, внимательно наблюдавшие из амбара за ходом наступления своих взводов, заметили, что из кустов через каждые 100—150 метров бил станковый пулемет.
– Хитрят фашисты, – сказал Орликов, не отрываясь от бинокля в дыре крыши. – По мне лупили гораздо гуще.
– Что-то Хромсков сильно отстал от своего взвода, – заметил Жарков, – Как же он может командовать на таком расстоянии?
Бойцы взвода Хромскова быстро продвигались вперед на уровне всех других взводов полка, а сам Хромсков, далеко отстав от бойцов, лежал за самым большим болотным холмиком и что-то истерически кричал командирам отделений, которые иногда оборачивались назад, не понимая, чего от них требует командир взвода. Один из них, сержант Кустов, вскочил на ноги и быстро побежал назад, к Хромскову. Короткая пулеметная очередь из кустов пришлась ему в спину, и он, как срезанный ударом острой косы стебель подсолнуха, упал лицом в лужицу.
– Ну, Хромсков, на этот раз тебе несдобровать! – процедил сквозь зубы комиссар Додатко.
Хромсков, будто услышав угрозу комиссара, сделал несколько перебежек. Прижимаясь к земле, он подполз к Кустову, попытался перевернуть его бездыханное тело, потом оставил его на месте и сделал еще перебежку. В это время в воздухе на несколько секунд повисла желтая ракета – сигнал к отходу. Прикрывая друг друга огнем, подбирая раненых, отделения начали медленно отходить на исходный рубеж. Сержанта Кустова и еще нескольких бойцов из других батальонов похоронили в общей могиле у сельской церквушки. После похорон Волжанов и Додатко вызвали на командный пункт батальона поочередно всех бойцов отделения Кустова. Все в один голос утверждали, что их командир погиб по вине младшего лейтенанта Хромскова.
Вызвали Хромскова. Он ожидал этого и прибежал удивительно быстро.
– Доложите, Хромсков, при каких обстоятельствах погиб сержант Кустов! – приказал комиссар.
– Видите ли…
– Без всяких «видите ли»! Мы-то видели…
– Гм… – Хромсков пожал плечами. – Дело в том, товарищ комиссар, что за сержантом Кустовым и раньше замечалась боязнь… И сегодня он не выдержал, побежал назад…
– Враки! – прервал Жарков.
– Подождите, товарищ Жарков, – сказал спокойно комиссар, – не надо горячиться.
Хромсков заметил, с какой ненавистью смотрели на него все присутствовавшие в амбаре командиры. Он понимал, что на этот раз командир и комиссар батальона могут расправиться с ним строго по законам военного времени, а по неписаным законам окружения – просто расстрелять. И он стал заискивать:
– Правда, могло быть, что сержант что-то хотел мне доложить или спросить…
– А где вы были в тот момент? – Комиссар в упор буравил воспаленными черными глазами маленькое белесое лицо Хромскова.
– Я находился от взвода на расстоянии слышимости голоса…
– Так почему же никто из взвода не слышал вашего голоса?
– Стрельба, знаете, множество команд… Комиссар, не отводя буравящего взгляда от Хромскова,
вдруг спросил его совершенно о другом:
– Давно я уже вас знаю, Хромсков, а до сих пор никак не пойму одного: просто трус вы или что-нибудь похуже? Кто вас таким воспитал?
– Вы, товарищ старший политрук, хорошо знаете, что я пензенский сирота, – на маленьком белесом лице Хромскова появилась страдальческая гримаса.
– Это-то я знаю, потому именно и удивляюсь: ведь сироты хорошо воспитываются нашей советской властью. Я много видел детских домов.
– Я не был в детском доме, а рос и воспитывался у дедушки. Почти до двадцати лет ходил в лаптях и лыком подпоясывался. Еще мальчонкой я участвовал в ликвидации кулачества. Так что за мою социальную сторону вы можете быть спокойны. – Хромсков заносчиво приподнял голову. – Правда, в институтах я не учился, как некоторые из присутствующих, а кое-какую грамоту жизни постиг. В армии я с рядового бойца. Одиннадцатый год служу честно и напрямую скажу, что нигде еще меня так низко не ценили…
– Ах, вот оно что! – Додатко прищурился. – Тогда все ясно: недовольство карьерой… А при чем тут сержант Кустов? Его-то зачем вы погубили?
– Я ему не приказывал бежать назад…
– Ну, хватит, Хромсков! – комиссар побагровел от возмущения. – Идите! Когда Хромсков вышел из амбара, Додатко долго еще не мог успокоиться.
– Этот негодяй может наделать нам много еще подлости при удобном случае, – сказал политрук роты Жарков, – Это всегда надо иметь в виду.
– Да, – согласился Додатко. – Я, товарищи, схожу сейчас к комиссару полка: надо посоветоваться.
На командном пункте командира полка Додатко увидел странную картину. Перед командиром, комиссаром и уполномоченным особого отдела посреди церковной сторожки стоял ординарец Глазкова. Весь в поту и грязи, осунувшийся и почерневший, он суетливо вытаскивал из-за пазухи пакет. В углу сторожки со связанными руками сидел на кирпичном полу гражданский человек с широкой лысиной на голове и тяжелым взглядом схваченного преступника.
– Ба! Да это же доктор! Ух, какой вы смешной, Лободенко, в этом оперении!
Лободенко с кислой гримасой посмотрел на вышитую звезду на рукаве комиссара, но выше взгляд не поднял.
Ознакомившись с содержанием пакета, Шевченко передал его комиссару Лобанову и приказал ординарцу доложить, при каких обстоятельствах был задержан Лободенко.
– Дело было так, товарищ подполковник… При въезде в одно село, мы по приказу младшего политрука Хижняка спешились. Кречетов увел лошадей к ферме, а мы с младшим политруком пошли по дворам. В одном саду тетка рассказала нам, что утром один отставший от своей части командир с гадючками на петлицах переоделся у старика, ее соседа, в цивильную одежду и пошел полевой дорогой в сторону Днепра. И старик подтвердил это. Он показал нам военную форму с гадючками, Мы ее, само собой, реквизировали, сели опять на лошадей и вдогонку. Только через три села, мы настигли доктора. Когда он заметил погоню, то сразу свернул с дороги и удрал в балку. Мы, само собой, догнали его и арестовали. Потом приконвоировали в село. Туда, в аккурат, въехал особый отдел дивизии. Младший политрук Хижняк доложил майору, их начальнику. А начальник очень быстро организовал заседание военного трибунала. Приговорили доктора к расстрелу. Потом майор приказал нам связать его и доставить к вам. Вот и все, товарищ подполковник.
Тяжело вздохнув, Шевченко поблагодарил ординарца за добросовестную службу. К осужденному подошел комиссар полка.
– Лободенко, о чем вы думали, решаясь на такой позорный шаг? – спросил он строго. – Только откровенно. Теперь вам ведь все равно…
– Это я понимаю, товарищ комиссар. – Еще не старый по годам, Лободенко выглядел почти развалиной: смертный приговор делал свое разрушающее действие. – Я, признаться, решил, что раз мы окружены, то сопротивляться уже бесполезно, все равно всех нас перебьют. К тому же я не видел, во имя чего я должен отдать жизнь… Я ведь врач, а эта специальность хоть при немцах, хоть при турках – нужная специальность…
– Так вы что же, немцев собирались лечить?
– Гм… Почему немцев? У них свои врачи есть, а для меня и русских больных достаточно…
– В приговоре указано, что вы являетесь выходцем из семьи торговца. – Это правда?
– Да. Мой батя до революции имел в Житомире самую лучшую аптеку.
– А почему вы это от нас скрывали?
– Понятно, почему скрывал… – Лободенко изобразил на лице многозначительную ухмылку. – Кому это при советской власти захочется афишировать свое купеческое происхождение?
– Это, пожалуй, верно, – согласился комиссар и переглянулся с командиром полка. – Значит, вы уже похоронили советскую власть, надеялись, что в ближайшее время не только Украина, но и вся Россия станет колонией Германии лет эдак на тысячу, как уверяет весь мир Гитлер?
Лободенко, не поднимая голову, молчал. Организацию казни Шевченко и Лобанов возложили на начальника штаба и командира комендантского взвода. Комиссар Додатко доложил о недостойном поведении в бою Хромскова. Лобанов дал согласие сразу же после расстрела Лободенко на партийном собрании роты исключить Хромскова из партии.
– Только за дальнейшим его поведением смотрите в оба! – предупредил он Додатко.
За селом, прямо в степи, вокруг зияющей черной пастью ямы выстроились шестнадцать отделений бойцов и почти весь командный состав полка. Все затихли. Многие узнали бывшего полкового врача и недоуменными взглядами спрашивали друг друга, почему это его одели в гражданскую одежду?
Лобанов и Глазков подошли к осужденному и стали рядом с ним.
– Товарищи бойцы и командиры! – крикнул комиссар, гневно и вместе с тем брезгливо сморщив свой острый нос с бородавкой, – У этой позорной ямы – бывший старший врач нашего полка Лободенко. – Гул удивления прошел по рядам, – Все вы его знаете. В то время, когда все честные советские люди, в том числе и вы все, не щадят своих собственных жизней в борьбе с фашистами за честь и свободу Отечества… Этот мерзавец в самый тяжелый момент дезертировал, обменял военное обмундирование на гражданскую одежду и бежал в Киев, где собирался с приходом немецких оккупантов поступить к ним на службу в качестве врача. Не подумайте, товарищи, что это был необдуманный поступок, совершенный им в тяжелой обстановке окружения. Нет! Этот негодяй всю свою сознательную жизнь при советской власти маскировался под честного советского человека и тщательно скрывал, что до революции вместе с папашей занимался в Житомире крупной торговлей. Презренный осколок уничтоженного советской властью эксплуататорского класса дождался своего часа и поднял голову…
– Ах, сволочуга! Купчина проклятый! – полетело по рядам из уст в уста – Расстрелять гадину!
И взыграл людской гнев, бурлящий, неудержимый и страшный… Масса бурлила долго. А мертвецки белая лысина осужденного дезертира, казалось, побелела еще больше и покрылась тускло блестевшими каплями пота. Когда комиссар полка понял, что говорить что-нибудь дальше нет необходимости, он отошел в сторону, и Глазков стал неторопливо, громко читать приговор военного трибунала. Когда он прочитал первую фразу: «Именем Союза Советских Социалистических Республик», люди вздрогнули, смолкли и подтянулись. После последней фразы: «Приговор привести в исполнение немедленно», которая прозвучала как приказ военного трибунала, приказ Родины, комиссар Лобанов еще раз изучающим взглядом обвел весь строй и громко спросил:
– Кто желает привести приговор в исполнение? Из строя послышалось много голосов желающих. Из глубины строя к Волжанову протискался боец Чепуркин. Вид у него был как у драчуна, готового броситься в бой первым.
– Товарищ комбат, скажите комиссару, пусть меня назначит! – сказал он требовательно. – Я эту скотинку окуну в яму одним выстрелом. Через батайский семафор, как говорят у нас в Ростове. Только подошвами мелькнет, падлюка!
Волжанов подошел к Лобанову и попросил назначить Чепуркина для исполнения приговора. Лобанов согласился и кивнул Чепуркину. Подойдя к осужденному, Чепуркин грубо повернул его лицом к яме, отошел назад и навскидку выстрелил из винтовки в затылок, из которого ударила тонкая струйка крови. Лободенко, мгновенно сломавшись в коленях, действительно «нырнул» в яму, мелькнув подошвами…
– Послужи теперь своему Гитлеру, падлюка! – процедил сквозь зубы Чепуркин.
Долго еще в тот день шли разговоры о казни изменника Родины. Все сошлись на том, что лучше с честью пасть в бою с врагом, чем быть расстрелянным отечественной пулей. А исполнитель приговора Павел Чепуркин, сидя в окружении бойцов своего взвода, сказал:
– Если бы у меня была не одна, а три жизни, я бы согласился три раза заткнуть своим брюхом амбразуру немецкого дзота, но только не подставить башку свою своей, русской пуле. – Заметив удивленные взгляды бойцов, он добавил: – Что, не верите? Курва буду!
Все дружно рассмеялись…
А через полчаса парторганизация первой роты исключила из партии младшего лейтенанта Хромскова. Коммунисты выступали коротко, но зло, потому что подлый поступок Хромскова возмутил всех. Перед голосованием слово взял присутствовавший на собрании комиссар Додатко. Строго посмотрев на Хромскова, он сказал:
– Товарищи коммунисты, это верно, что мы с вами отрезаны от Родины. Я не хочу провести аналогию между поступком Хромскова и преступлением Лободенко. Но я считаю, что если Хромсков способен на поле боя спрятаться за спины своих товарищей, а потом так цинично и подло их же обвинить в трусости, то нет никакой гарантии, что при осложнившихся обстоятельствах он не последует примеру Лободенко. Говорят, от трусости до измены один шаг, а я бы сказал, что один сантиметр. И хотя мы не передали Хромскова в военный трибунал, это не значит, что мы должны терпеть его в своих партийных рядах. Он случайный человек в партии и должен быть изгнан из ее рядов!
Несмотря на потери, которые дивизия понесла на марше от непрерывных бомбежек и обстрелов с воздуха, к месту прорыва она подошла почти удвоившейся, так как многие части, подразделения и группы из состава отходивших с севера 5-й и 21-й армий, потеряв связь со своим вышестоящим командованием, вливались в дивизию с вооружением и техникой. Вместо трех стрелковых полков в ней теперь было пять, вместо двух артиллерийских – три. А пополнение все подходило и подходило…
Командир дивизии генерал-майор Дубнищев, пожилой, но еще пышущий здоровьем человек, тоже потерявший связь со своим начальством, принял на себя командование всеми подтягивавшимися к месту прорыва войсками. Он твердо был уверен, что без серьезных потерь «протаранит» еще не стабилизировавшуюся оборону противника на реке Супой. С шумом ворвавшись в церковную сторожку, он больно стукнулся головой о каменный свод в двери. Полевая генеральская фуражка слетела на пол. Шевченко поспешил поднять ее, но генерал опередил его. Бросив фуражку на стол, Дубнищев хрипловатым, но властным голосом спросил:
– Ну что, Шевченко, все рекогносциируешь местность? Давно бы уже со своими чудо-богатырями пробил мне дорогу, так нет, остановился и колдуешь над какой-то жалкой лужей, – он ткнул указательным пальцем в разложенную на столе карту. – Докладывай, что тут у тебя под носом делается!
– Главная трудность, товарищ генерал, – доложил Шевченко, – это местность, на которой придется делать прорыв, – топкий километровый луг. В конце этого луга, по восточному берегу реки, противник через каждую сотню метров поставил станковый пулемет, а на том берегу сосредоточил артиллерию разных калибров и минометы. На нашей стороне противник все пристрелял, даже успел убрать мешавшие ему копны сена. Надо предпринять какой-нибудь умный маневр, а не лезть прямо на рожон. Я тут кое-что подработал…
– Подработал, подработал! – перебил Дубнищев. – Только и знаешь, что подрабатываешь, глубокомысленный ты академик… Воевать надо, а не подрабатывать! Ты что забыл, что время учебы кончилось двадцать второго июня?
…Дубнищев служил в царской армии солдатом, когда в России одна за другой прокатились две революции. Будучи молодым расторопным парнем, он сначала был выбран в полковой солдатский комитет и взводным командиром. Во время организации Красной армии его назначили командиром роты. Воевал он за Советскую власть, не щадя живота своего. Большой личной гордостью его было то, что на восточном фронте он плечом к плечу сражался с Чапаевым и по его представлению из рук самого Фрунзе получил орден Красного Знамени. Но годы шли, и законная эта гордость незаметно для самого Дубнищева перешла в глубокое его убеждение в том, что он – образец совершенного военачальника, прошедшего такую практическую школу войны, перед которой любая военная академия ничто, «потешная школа», как он любил выражаться. От каждого предложения кадровиков поехать на учебу он отмахивался, как от назойливой осенней мухи. Но эти предложения со временем стали повторяться все чаще и все в больших инстанциях. В результате он превратился в жгучего противника «теоретической возни» и в фанатичного приверженца «практического кипения командира в гуще войск». И тех своих подчиненных командиров, которые рвались на учебу в академии, он одергивал в самой грубой и бранной форме. Правда, кадровики вырывали таких командиров из его цепких лап. И самого его года за два до войны под угрозой снятия с должности заставили-таки «пройти» какой-то ускоренный академический курс…
К тем молодым командирам, которым в свое время удалось вырваться от Дубнищева в академию, принадлежал и Шевченко. Он знал, что Дубнищев не простил ему самовольства, и видел в этом причину того, что при каждом удобном случае он обзывает его «глубокомысленным академиком».
– Мой командный пункт будет здесь, – сказал Дубнищев, присаживаясь к карте. – Адъютант, командиров и комиссаров полков – ко мне! – Находившийся за дверью адъютант приоткрыл дверь, громко крикнул: «Есть!», и закрыл дверь. Дубнищев уткнулся в карту, теребя густую, красиво седеющую шевелюру. Долго он так сидел, не предложив сесть командиру и комиссару полка.
– Вправо и влево по реке я направил разведчиков, – доложил Шевченко. – Возможно, найдут брод…
Генерал пропустил это мимо ушей. С минуту он еще смотрел на карту, потом стукнул по ней крепко сжатым кулаком и твердо сказал, как будто пришил:
