Kitabı oku: «Алжир у трёх дорог», sayfa 2

Абд аль-Кадир отступил в сахарские оазисы, но на сей раз марокканский султан Абд ар-Рахман не захотел поддержать повстанцев соседней страны, опасаясь за собственный трон. Плененный 23 декабря 1847 г., эмир был вывезен во Францию, откуда его спустя пять лет отпустили в Дамаск, где он имел большой пригородный замок и поселился в нем со свитой, получая французский пенсион. Последним из его славных деяний стало то, что он открыл ворота своего замка для христиан-маронитов, которых преследовали башибузуки-друзы (июль 1860 г.), и спас от гибели 12 тыс. человек, располагая всего тремястами воинами-алжирцами.

Глава 2
Алжир «колониальной ночи»⁴⁷

Франции нужна колониальная политика. Любая часть ее колониальных владений, ничтожнейшие клочки их должны быть для нас священны… Речь идет не о завтрашнем дне, а о целом полувеке, о веке вперед; речь идет о самой будущности нашей родины.

Жюль Ферри, 1882 год

Согласно конституции Франции 1848 г., Алжир получил статус ее заморской территории, разделенной на три департамента во главе с префектами (Оран, Алжир и Константина), однако с общим генерал-губернатором, сидевшим в городе Алжир. Из Парижа его назначало министерство внутренних дел. Сахарские же районы (свыше 2 млн кв. км), окончательно завоеванные в 1902 г., составили «военную территорию», управлявшуюся офицерами и, следовательно, подчиненную французскому минобороны.

Авангард прибывавших в Алжир с 1834 г. поодиночке и группами колонистов составили люди авантюрного склада, основную массу – рабочие и ремесленники, которые были выходцами из Франции, Италии, Испании или с Мальты. Среди первых поселенцев встречались столь фантастические фигуры, как бывший польский князь Святополк де Мир-Мирский, занимавшийся земельными спекуляциями, но в три года разорившийся. Ему подобных прозвали «колонистами в желтых перчатках»⁴⁸.

В долине Митиджа (окрестности города Алжир) к 1839 г. колонистов на мелких участках по 10 га, раздававшихся им во временное пользование, насчитывалось 15 тыс. человек, а вместе с наемными рабочими-европейцами – 18 тыс. Многие из них погибли от рук повстанцев Абд аль-Кадира. В более мощном, чем первая волна, но нестабильном притоке иммигрантов в Алжир, хлынувшем в сороковые годы XK века, встречались немцы и швейцарцы: пожелавшие выехать через Францию в США, они были вместо этого вывезены в Алжир. Однако самой многочисленной группой после французов, предпочитавших селиться в городе Алжир и возле него, были испанцы, которые устремились в департамент Оран, образовав там компактную общину. В 1901 г. испанцев, которых прозвали «улитками», ибо они мигрировали из бедных районов, в том числе с Балеарских островов, со всем своим скарбом на спине, насчитывалось 155 тыс. (против 364 тыс. французов, включая натурализованных). На следующем месте по численности стояли итальянцы (около 38-40 тыс. в 1901 г.), селившиеся возле города Бон (ныне Аннаба) и на восток от него, занимаясь не столько земледелием, сколько рыболовством и добычей кораллов. В Алжире осели также некоторые ветераны Африканской армии, которая с 1831 г. включала в себя Иностранный легион, коренная национальность личного состава которого неизвестна.

Вплоть до 1909 г. стихийная иммиграция шла параллельно с организованной. Случалось, правда, что обещанные за морем колонистам молочные реки в кисельных берегах оборачивались недостроенными домами под соломенной крышей и заросшими бурьяном приусадебными участками земли. Но, как правило, новопоселенцев ждали благоустроенные деревенские поселки с мощеными улицами, зданием почты и церковью. В 1848–1849 гг. возникли 50, а в 1851–1858 гг. -68 таких однотипных поселков; позже строились более крупные «центры колонизации».

Надо сказать, что первопроходцы, составившие корень европейского общества Алжира, с опаской и даже с негодованием относились к власти офицеров, считая, что «арабские бюро», по сути военные комендатуры, вершившие суд и расправу над туземцами, ставят под угрозу их, поселенцев, собственную безопасность, настраивая мусульман против мирных тружеников. Местная печать расписывала злоупотребления снискавших дурную славу «арабских бюро», при создании которых в 1833 г. (и реорганизации в 1844 г.) преследовались не только репрессивные, но и гуманитарные цели: борьба с болезнями, распространение агротехнических знаний среди туземного населения и его перевод на оседлость, защита лесов и т. п. Между тем решение Сената от 7 июля 1864 г. подчинило алжирских префектов командующим военных округов, подлив масла в огонь «войны с военщиной», в которую после ужасов голода 1867 г., восстановившего самых безобидных туземцев против европейских фермеров, которым пришлось вооружаться для охраны своего хозяйства, втянулась и африканская церковь в лице архиепископа Шарля Лавижери, упрекавшего армию в том, что своими бесчинствами она мешает прозелитизму и цивилизаторской миссии Франции. Эхо этой страстной полемики отзывалось в метрополии, где много лет не утихали споры между сторонниками гражданского режима в Алжире и сторонниками военного.

В пылу таких споров законодательный корпус за полгода до краха Второй империи обсуждал проекты реформ, призванных реорганизовать управление Алжиром, о котором Наполеон III туманно говорил, что это «не колония в собственном смысле», и тем самым внес полную сумятицу в умы европейских поселенцев. В самом деле, под его давлением сенаторы официально объявили в 1863 г. Алжир «арабским королевством», а территорию алжирских племен – их «несменяемым владением». Тем же решением Сената предписывалось размежевание территории племен, «дабы точнее подсчитать их богатства и ресурсы» и, где возможно, «учредить частную собственность», что вылилось в подготовку ограбления общинников; но временно колонизация была парализована. Совершив летом 1865 г. путешествие по заморским департаментам, загадочный император, прозванный Сфинксом Тюильри, пролил свет, наконец, на свою идею. «Эта страна, – объяснил он маршалу Патрису де Мак-Магону, губернатору Алжира, – одновременно арабское государство, европейская колония и французский лагерь». Пытаясь разгадать загадку сфинкса, одни полагали, что бывший карбонарий заигрывает с традиционной алжирской знатью в надежде вырастить из них крупных феодальных вассалов, верных Франции, другие сошлись на том, что он стремится избежать слишком явного притеснения алжирцев, очень невыгодного ввиду союза с турками. Как бы то ни было, встревоженные головоломками императора («Если королевство, то во главе с кем? Не с эмиром ли Абд аль-Кадиром, которого собираются вернуть из Сирии?»), колонисты примкнули к лагерю республиканцев, ратуя при этом за «ассимиляцию» Алжира: в смысле полной ликвидации административно-правовых различий между ним и Францией. Частично такая ассимиляция была осуществлена, но остановилась на полпути. Решением Сената (от 9 марта 1870 г.), который совершенно обошел вниманием усилия комиссии, образованной правительством для подготовки «конституции» Алжира, на его гражданскую территорию распространялось общее французское право. Однако теоретически вытекавшая из этого положения принудительная ассимиляция туземного населения, здесь не практиковалась; планы сделать всех алжирцев французами, если и претворились в жизнь, то в отношении лишь одной этно-конфессиональной группы.

24 октября 1870 г. был издан декрет, инициированный министром юстиции Адольфом Кремье (1796–1880) и поддержанный министром внутренних дел Леоном Гамбетта (1838–1882), гласивший: «Местные евреи, проживающие в департаментах Алжира, объявляются французскими гражданами. С момента обнародования настоящего декрета все вопросы их статуса должны решаться в соответствии с французским законодательством…». Таким образом еврейская община Алжира (на момент обнародования декрета это 37 тыс. человек) поголовно обрела французское гражданство, которое раньше ее представители получали по желанию, причем этим правом воспользовались немногие: по разным данным, от 144 до 289 человек.

Социальное и имущественное положение алжирских евреев, завидное лишь у горстки семей, которые сколотили себе состояние еще в XVIII и начале XIX века, разбогатев на крупных финансовых махинациях, не могло измениться в один день. Ровно так же, как не сразу изменились быт и нравы этих «неофранцузов», к эмансипации которых стремился многоопытный адвокат и политический деятель либерального толка Кремье, однако, плохо представлявший себе обстановку в Алжире, где он бывал лишь короткими наездами и проникся сочувствием к своим единоверцам. Поднятые со дна общества, они оказались на шаткой доске между европейскими колонистами, не готовыми принять в свой круг экзотических «восточных» евреев, и мусульманами, которые с осени того же 1870 г. пользовались несколько двусмысленным статусом французских подданных (подданных Республики).

Стоит отметить, что знаменитый «декрет Кремье» был выпущен одновременно с принятием других важных решений по Алжиру при чрезвычайных обстоятельствах – еще в разгар франко-прусской войны – делегацией правительства «национальной обороны», находившейся в Туре. Прорыв под Седаном был уже позади, Париж в осаде, во многих городах Франции создавались коммуны. Городская коммуна возникла и в Алжире, примеру которого последовали несколько других городов страны. Требования алжирских коммунаров, возглавленных амнистированным ссыльным, сводились к ускорению гражданских реформ, в том числе речь шла о создании местных представительных органов и суда присяжных. Внешне демократические, эти реформы, которые получали промульгацию в метрополии, а в основном готовились в Алжире, грозившем отделиться, если требования здешних европейцев не будут удовлетворены, проводились в интересах колонистов.

Поселенцы, славшие телеграммы поддержки Парижской коммуне, добились расширения своего представительства в законодательных органах Франции, где вскоре завели свое влиятельное лобби в лице горстки «профессиональных» депутатов, десятилетиями подвизавшихся на парижской политической сцене. Среди них особой энергией отличались Эжен Этьен и Гастон Томпсон.

Родившийся в Оране в семье солдата, Этьен был в свои сорок лет избран в 1881 г. депутатом, в 1891 г. назначен вице-министром колоний и не покидал парламентскую скамью в течение 30 лет. Но Томпсон его превзошел, парламентский стаж этого депутата из Орана составил более 50 лет (1877–1932). Что касается тунисских французов, то они при Третьей республике не имели своих представителей в законодательных органах метрополии, где их интересы защищали алжиро-европейцы. Они и другие политические долгожители того же рода (скажем, депутат Эмиль Марино, мэр Константины и владелец местной газеты «Républicain», убеждавшей администрацию быть «беспощадной» с туземцами), внесли свою лепту в формирование порядка «колониального двоевластия». Иначе говоря, постоянной игры между, с одной стороны, силами европейской верхушки Алжира, которая имела свою руку в парижских министерствах и парламентских комиссиях и, с другой стороны, правительством Франции, которое волей-неволей шло на поводу у этой верхушки, преследовавшей собственные эгоистические цели. В этой связи Р.Г. Ланда приводит любопытную цитату из доклада Жюля Ферри сенатской комиссии 1892 г. Бывший премьер-министр, являвшийся символом французской колониальной экспансии, писал: «У колониста Алжира много пороков. Он. более всего желает эксплуатировать туземца и метрополию. Моральный и интеллектуальный уровень колонистов почти не поднимается выше повседневных забот. Дух гражданственности среди них еще не преобладает»⁴⁹. Сетуя на провинциальность и узколобость алжирского колониста, неспособного воспарить над местническими интересами, автор доклада скорее всего имел в виду власть имущих и нуворишей: тех воротил колониального бизнеса, которых называли «prépondérants», что буквально означает «превалирующие».

Отстаивая свои позиции, эти влиятельные денежные тузы порой вступали в бой с неугодным им генерал-губернатором, как это случилось в 1891–1897 гг. с Жюлем Камбоном⁵⁰, который с первого же дня своего появления в Алжире стал «врагом общества». Каким же был средний тип алжирских европейцев, прозванных «pieds-noirs», т. е. «черноногими»; прозванных так алжирцами, поскольку те носили не бабуши или сандалии, а черные ботинки; потом это прозвище стали широко употреблять, хотя с обувью оно уже не было связано.

Социальная и этническая разнородность поселенческой колонии Алжира, отчасти сформировавшейся по принципу «плавильного котла» и во многом за счет иммигрантов, движимых не жаждой наживы, а бегством от нищеты, составляла ее специфику. Некоторые французы являлись потомками пионеров колонизации, оказавшихся в Алжире в результате таких событий, как промышленный кризис и революция 1848 г., подтолкнувших переселение за море 20 тыс. парижских мастеровых (работавших ранее по государственному найму), половина из которых вскоре погибла от лишений и болезней или уехала обратно, не сумев перейти к крестьянскому труду. Не раз возникала идея сделать Алжир своего рода Австралией: местом поселения каторжан. И действительно, здесь был создан каторжный лагерь Ламбез (ныне г. Тазулт) для ссыльных республиканцев, чей подневольный труд использовался на строительстве европейских «центров колонизации».

После франко-прусской войны на новые земли были выведены около 5 тыс. беженцев из потерянных Францией территорий (Эльзас-Лотарингия). Эти эльзасцы, как и парижане 1848 г., в основном были ремесленниками или фабричными рабочими-ткачами. Вскоре они начали сдавать полученные земельные участки в аренду, а большинство перебралось из сел с ностальгическими названиями «Мец», «Страсбург» и т. п. в алжирские города, где многие вернулись к прежним занятиям.

Однако бедняцкое происхождение, да и скромное положение подавляющей массы алжирских европейцев отнюдь не толкало их к сближению с мусульманами, которых они опасались, как римляне варваров. Благодушные мечтания поклонников Анри Сен-Симона и Ж.-Б. Фурье, воспевавших идеал свободного труда вместе с колонистами-арабами, разбились о жестокую действительность. Колонизация шла под сенью доблестных штыков, и отношения поселенцев с туземцами, пока последние не двинулись батрачить на европейские фермы, долго оставались отношениями воюющих сторон. Вместе с тем низкое социальное происхождение многих алжирских европейцев, в том числе испанцев (зачастую совсем неграмотных крестьян, которые прибывали в Алжир с тощей сумой, но памятуя, что их историческая родина изгнала евреев-сефардов в 1492 г.), вовсе не исключало, если не способствовало, их склонности к юдофобии, обращенной на новых сограждан-иноверцев, которых иммигранты презирали не меньше, чем мусульмане, обиженные возвышением своих «бывших рабов».

Коллективная натурализация евреев, возможно, преждевременная и явно психологически не подготовленная для них самих, вызвала гнев многих европейцев Алжира, требовавших ее отменить. Сразу возник миф, что кабильское восстание 1871–1872 гг., лидер которого, кавалер ордена Почетного легиона – башага Мухаммед аль-Мукрани (ранее лояльный французам)⁵¹, как-то заявил, дескать, лучше он станет «подчиняться офицеру, чем еврею»⁵², было вызвано, поспешной акцией Кремье, которая якобы и стала причиной смуты. Хотя действительные причины и даже повод волнений в Кабилии лежали совсем в иной плоскости, нежели трения между мусульманами и иудеями, которых большинство алжирцев, и правда, считало пособниками, если не виновниками оккупации их земли «гяурами».

К восстанию, поднятому Мухаммедом аль-Мукрани 14 марта 1871 г., примкнула часть религиозного братства Рахмания, поэтому оно охватило обширную территорию – вплоть до сахарских оазисов на востоке Алжира. 5 мая зачинщик восстания погиб в бою, его брат Бу-Мерзаг Мукрани был пленен раненым 20 января 1872 г., приговорен к смертной казни, но помилован и сослан на тихоокеанский остров Новая Каледония, где участвовал в подавлении восстания аборигенов-канаков⁵³; другие члены этой знатной семьи бежали в Тунис и помогли французам (как проводники и соратники) в его завоевании (1881 г.)⁵⁴. Простые мятежники были лишены части своей земли, а за оставшуюся у них часть должны были выплатить контрибуцию французским властям. Как результат, львиная доля их пригодной к обработке земли была секвестирована и перешла к новым поселенцам.

Между тем Антиеврейская лига, созданная в Алжире вслед за изданием «декрета Кремье», оказалась живучей. Она бурно реагировала на «дело Дрейфуса», учинив в 1898 г. травлю местных евреев, одного из которых линчевали, снова потребовала отмены пресловутого декрета и провела в мэры Алжира своего кипучего лидера, натурализованного француза итальянского происхождения Массимилиано Милано, подстрекателя погромов. Юдофобы почувствовали себя хозяевами положения и тотчас потребовали отставки слишком либерального генерал-губернатора. Случившиеся впервые в январе 1898 г., погромы прокатились с новой силой в сентябре следующего года. В ходе них обнаружилось, что алжирские департаменты были единственной территорией Франции, где антисемитский угар сказался на избирательном процессе.

Печальные события тех лет не прошли без следа, завещав свой груз ХХ столетию, и сыграли свою роль в развитии перекрестно негативного восприятия еврея (полуевропейца, полутуземца в глазах французских шовинистов и мусульманских националистов, нашедших свою точку соприкосновения в доморощенном алжирском антисемитизме, обострившемся на фоне экономического кризиса 30-х годов прошлого века).

Параллельно складывалась особая социальная психология европейского меньшинства Алжира, культивировавшего идею собственного физического и морального превосходства не только над «дикими» арабами, в сражении с которыми гибнет под г. Джиджель⁵⁵ литературный герой Дюма, виконт де Бражелон, но и над «скаредным, вялым и т. п.» населением метрополии. Эта массовая психология со временем породила сепаратистские настроения алжирских европейцев, заложенные еще в конце XIX века и проявлявшиеся в том, что поселенцы, в основном католики, смешиваясь с другими христианами через брачные отношения, стали осознавать себя как настоящих «алжирцев» (в отличие от арабов, «которым место в Аравии»), или некую «неолатинскую расу», идея которой, взращенная церковниками, реакционными политиками, антисемитами, арабофобами и, наконец, авторами «L'Afrique Latine» (журнал, издававшийся в Алжире и популярный до Первой мировой войны), странным образом совмещалась у представителей этой новой расы с бьющим через край французским патриотизмом великодержавного свойства. Тем самым, носителей которого позже стали называть «ультра».

Помимо парижской и местной прессы правого толка, щедрой на изображение пугающей картины «мира туземцев» и влиявшей на воспитание умов алжирских европейцев, делали свое дело произведения второсортных, но имевших изрядную читательскую аудиторию французских писателей, создавших жанр «колониального романа», процветавший в первом десятилетии прошлого века и несколько утративший героико-национальный пафос в послевоенные 1920-е годы. Тем не менее певец «латинского духа» Луи Бертран активно продолжал вести свою агитацию художественным словом, а Пьер Бенуа, мастер любовно-авантюрных романов с колониальной экзотикой («Атлантида», «Дорога гигантов», «Хозяйка ливанского замка», «Полуночное солнце»), перед Второй мировой войной стал склоняться к фашизму, импонировавшему определенной и немалой части европейского населения Алжира. Имел хождение и термин «algérianisme», введенный в 1911 г. беллетристом Робером Рандо (Арно), который восхищался алжирским чудом, якобы превзошедшим римские деяния, благодаря которому «imperium» неолатинского народа «станет править миром»⁵⁶.

С декабря 1900 г. совокупность трех алжирских департаментов получила гражданскую правосубъектность, что придало им характер административной автономии и, строго говоря, противоречило расхожему мнению о том, что «Алжир – продолжение Франции». По ряду вопросов префекты и другие чиновники напрямую подчинялись парижским министерствам и ведомствам. Однако институт генерал-губернаторства представлял собой центральную исполнительную власть в масштабах всего Алжира. Идея его ассимиляции уступила место концепции «rattachement», т. е. «присоединения» к метрополии, а позже заменена идеей «ассоциации». Поэтому тезис «Алжир – это Франция», вытекающий из текста французской конституции 1848 г., и представление о том, что «Алжир – наша родина», а в Париже «нас не понимают», свободно уживались в умах алжирских европейцев. На практике квазиавтономия Алжира означала всевластие верхушки поселенческой колонии, ревностно охранявшей свои привилегии, выступая против ассимиляции алжирцев-мусульман, общее количество которых в 1914 г. превысило 4,5 млн и на 92 % состояло из сельских жителей. Их перемещению в города препятствовали, помимо всего прочего, местные законы, ограничивавшие внутреннюю миграцию мусульманского населения, в том числе между департаментами («Туземный кодекс»)⁵⁷.

Урбанизация в Алжире вплоть до второй трети XX века «высасывала» из деревни в основном европейцев. В 1872 г. около 40 % европейского населения Алжира составляли сельские жители, их абсолютная численность поднялась почти в полтора раза к 1880 г., поскольку с юга Франции потянулись крестьяне, бежавшие из пораженных филлоксерой винодельческих районов (главным образом из Прованса и с берегов Гароны). Болезнь растений, бороться с которой приходилось сплошным выкорчевыванием старой лозы, впервые поразила в 1865 г. департамент Гар, затем распространилась в районе Бордо, а в 1890 г. охватила с большей или меньшей интенсивностью все виноградники Франции. Их нескоро удалось обновить. Тем временем благодаря иммиграции виноградарей определилась ведущая специализация товарного земледелия Алжира – экспортера вина. Однако, несмотря на то, что эта отрасль относится к трудоинтенсивным, уже к 1906 г. уровень урбанизации среди алжирских европейцев повысился до 66 % и дальше продолжал расти. Это сопровождалось процессом укрупнения средней земельной собственности фермеров, которые воспользовались, во-первых, экспроприацией земель 250 племен, восставших в 1871–1872 гг., после чего парламент ассигновал 50 млн франков на создание новых земледельческих колоний, членам которых раздавались участки до 20–40 га каждому; во-вторых, «законом Варнье» от 1873 г., модифицированным в 1887 г., по которому аннулировалась нераздельная форма собственности мульк (в принципе «безусловная», почти частная, но не всегда индивидуальная) и отменялась неотчуждаемость земель хабус = вакф). Те и другие земли, как и общинные владения арш, принудительно разбивались на мелкие наделы, передавались в частные руки и становились объектом купли-продажи. Бум купчих сделок привел к тому, что в некоторых районах за десять лет обширные угодья полностью поменяли хозяев, иногда гектар плодородной земли продавался за 1,5 франка. Поэтому 1871–1900 гг. оказались периодом стремительного увеличения европейской земельной собственности в ущерб «туземной», оттесненной из относительно влажных долин на сухие плоскогорья Высоких плато или на подверженные эрозии склоны гор Кабилии. Лучшие земли достались европейцам. Не случайно после «золотой эры» колонизации последней трети XIX века все реже стали встречаться сезонные или постоянные рабочие – либо французы, либо испанцы, их место стал занимать «туземный» сельский пролетариат.

Закон от 26 июня 1889 г. устанавливал, что каждый европеец, рожденный в Алжире, становится французом, если по достижении совершеннолетия не откажется от этого статуса. Таким образом, разношерстное по историческому и этническому происхождению европейское население, которое в последней трети XIX века бурно росло за счет иммиграции⁵⁸, «автоматически» получило французское гражданство, ранее возникавшее по личному запросу о натурализации. (В индивидуальном порядке его оформляли и некоторые мусульмане). Тем самым был дан зеленый свет появлению «креольского» общества алжирских европейцев, которое в дальнейшем росло за счет самовоспроизводства, так как на рубеже веков иммиграция замедлилась, а с 1911 г. фактически остановилась⁵⁹ и, напротив, пока еще тонкой струйкой потекла трудовая эмиграция алжирцев-мусульман во Францию, прежде всего в Марсель, где они нанимались в докеры, открывали свои харчевни и постоялые дворы. По данным на 1912 г., когда впервые был разрешен выезд алжирцев в метрополию, там насчитывалось 12–13 тыс. таких отходников, обычно выезжавших на заработки без семьи. Но это было только начало. К 1914 г. одних кабилов стало во Франции 15 тыс. (против 5 тыс. в 1912 г.). Алжирцы выезжали и в соседний Тунис, где имелся неудовлетворенный спрос на рабочую силу в горной промышленности.

После Первой мировой войны кабилы, которые обычно имели в каждой большой семье 3–4 родственников во Франции, составляли здесь не менее половины выходцев из Алжира (всего около 100 тыс.), находивших работу в металлургической, химической, строительной и горной промышленности, а также в сфере обслуживания⁶⁰. Они образовали крупные колонии в индустриальных зонах метрополии, задерживаясь там не на месяцы, а на годы. Сама по себе пролетарская эмиграция, примерно в пять раз превосходившая число рабочих-мусульман, остававшихся в Алжире, становилась главной особенностью алжирской социальной структуры. Во Франции, а не на родине алжирцы приобретали элементарную квалификацию, знакомились с профсоюзным движением и лозунгами левых партий. Этой особенностью не исчерпывалась, однако, картина развития колониального Алжира, представлявшего собой в социальном плане мозаику, которую известный социолог Пьер Бурдье назвал «системой каст», характерных как для арабо-берберского общества (которое вопреки усилиям властей, направленным на его этнический раскол, консолидировалось на основе ислама), так и для европейского социума, «единым блоком» являвшегося классом господ, но разделенного изнутри массой официальных и невидимых барьеров⁶¹.

К 1931 г. в Алжире постоянно проживало свыше 907 тыс. европейцев (805 тыс. без учета евреев с французским гражданством). Общий удельный вес европейского анклава составил около 15 % населения страны и затем стал неуклонно снижаться, несмотря на сравнительно высокую рождаемость в семьях «неофранцузов» испанского, итальянского, смешанного или, наконец, еврейского происхождения. Так называемые европейцы-иностранцы, как правило, представляли собой иммигрантов в первом поколении, ибо отказ от французского гражданства являлся сложной процедурой и не приносил никаких экономических выгод. Абсолютная численность иностранцев с 1911 г. приобрела устойчивую тенденцию к сокращению. Однако в 1936 г. среди алжирских европейцев насчитывалось 127 тыс. иностранцев из 946 тыс. (включая евреев) и в 1954 г. – 71 тыс. из 984 тыс.

Алжиро-европейцы, лично наделенные теми же политическими правами, что и жители метрополии, избирали от каждого департамента одного сенатора и двух депутатов нижней палаты парламента. Вместе с тем реформы первых десятилетий Третьей республики привели к созданию общих для Алжира представительных органов: консультативного «Высшего совета», созданного в 1894 г., и «Финансовых делегаций», учрежденных во исполнение декрета от 23 апреля 1896 г., -которые собирались на пленарную сессию для утверждения местного «специального» бюджета (дефицит которого всегда покрывался за счет французского обычного бюджета). Среди финансовых делегатов изначально было 48 французов, представлявших интересы колонистов-аграриев и лиц, занятых несельскохозяйственной деятельностью (по 24 человека в каждой секции), а также 21 алжирец, в том числе шестеро кабилов, за которыми были закреплены их места в третьей секции. Финансовые делегации в течение 20 лет отстаивали взимание с мусульман «коранических налогов» сверх введенных в Алжире прямых и косвенных налогов, обеспечивавших специальный бюджет гражданской территории. Военная территория управлялась «бюро по делам туземцев» – преемниками «арабских бюро», которые в 1870 г. были подчинены генерал-губернатору, а в 1880 г. упразднены.

«Высший совет» Алжира, куда вошли 60 человек, в том числе главные чиновники администрации и всего 7 представителей коренного населения, на первых же заседаниях объявил алжирцев «низшей расой», годной лишь служить у европейцев в качестве батраков, каменщиков, умелых сапожников⁶².

Впоследствии этот совещательный орган был расширен, в его составе стало 10 алжирцев. В каждом из трех департаментов, которые делились на полноправные (чисто европейские) коммуны и смешанные коммуны, избирался «генеральный совет». Он состоял из 24 европейцев и 6 алжирцев, их электорат был ограничен всего пятью тысячами человек, включая каидов и мелких чиновников.

Каиды, ага и башага, выполнявшие функцию провинциальных администраторов, подбирались французскими властями не столько из представителей традиционных «великих семейств» (условно говоря, феодалов), которые иссохли, обеднели, если не были уничтожены, сколько из подраставшей «снизу» арабской и берберской клиентелы. Вестернизация этой новой элиты шла медленно. Появившиеся в 1865 г. «арабско-французские школы», где утром велось преподавание по-арабски, вечером – по-французски, вскоре были закрыты. К 1882 г. остались всего 16 таких учебных заведений первой ступени и три коллежа в больших городах. Для подготовки школьных учителей было создано педагогическое училище в пригороде Алжира, но туда попадали лишь единицы мусульман. В 1890 г. только 2 %, а в 1914 г. – 5 % мусульманских детей, почти исключительно мальчики, посещали либо французские школы, либо коранические школы, созданные французами с целью подготовки чиновников со средним образованием, сведущих в литературном арабском языке и мусульманском праве. Лишь 34 алжирца к 1914 г. получили полное среднее образование с со степенью бакалавра (здесь: с аттестатом зрелости) и 12 окончили вузы⁶³.

Во французские школы, являвшиеся в глазах большинства алжирцев учреждением «гяуров», они и сами неохотно отдавали своих детей. Исключение составляла Кабилия, где местные нотабли отнеслись к этому вопросу либерально, разрешив детям посещение школ, в которых преподавался французский язык. Об отличительных особенностях кабилов писал русский натуралист П.А. Чихачев, посетивший кабильскую деревню возле горы Джурджур в апреле 1878 г. В этой деревне было 60 домов и жили примерно 200 человек. Приезжих любезно встретил здешний каид. После завтрака, пишет автор, каид «сопровождал мою жену в гарем одного богатого землевладельца, ибо гарем самого каида находился в соседней деревне. Закон Мухаммеда допускает многоженство, но оно редко осуществляется кабилами, хотя офицально они и мусульмане, но не очень рьяные приверженцы Корана. Как бы желая лишний раз подчеркнуть разницу между нравами кабилов и арабов, каид привел меня в семью менее богатого землвладельца, семью очень скромную, состоящую из одной жены, ее двух сестер и матери. Эти дамы с изукрашенными татуировкой лбами, с руками, увешанными тяжелыми серебряными браслетами, приняли меня по-французски, приветствуя словом «bon jour!», произнесенным правильно, без всякого акцента, и крепко пожали мне руку на английский манер»⁶⁴.