Kitabı oku: «Школьные рассказы. Рассказы для детей и о детях»

© Вадим Ильич Слуцкий, 2017

ISBN 978-5-4485-4543-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Первая любовь

– Слышь, Красавина, дай линейку!

Степа Угольков, маленький тощенький разлохмаченный мальчишка, повернулся и ожидающе посмотрел на Алину Красавину. Она загадочно улыбалась, глядя на него. И ничего не отвечала.

– Красавина, слышь, чего говорю: дай линейку! – повторил он, но как-то менее уверенно.

Она по-прежнему улыбалась улыбкой Джоконды.

Степа перестал видеть ее лицо: вместо него было какое-то сияние. Что за мура? Сколько раз он просил у этой девчонки линейку. Не будешь же каждый день все в школу таскать: учебники, тетрадки, линейки, ручки, карандаши, точилки, резинки. А у нее всегда все есть. И сидит удобно: прямо за спиной. Девчонка как девчонка, как все девчонки. Ну, учится клево.

Он смущенно опустил глаза. Заметил под тетрадкой линейку, схватил ее, развернулся назад, к своей парте, хотел было провести поля. Ольга Александровна всегда ругается: «Почему у тебя вечно тетради без полей?!» Но перед глазами стояло ЕЕ лицо, таинственное, прекрасное, сияющее. Такое далекое и недоступное. И куда-то зовущее. И почему-то неудержимо притягивающее, как магнит.

Он снова быстро повернулся, мельком взглянул на БОЖЕСТВО, бросил на парту линейку, для чего-то схватил ее ручку, опять резко развернулся назад.

Ольга Александровна в это время говорила:

– Согласные звуки Ч и Щ в русском языке всегда мягкие… Что это значит? В слове «чаща» мы пишем после Ч и Щ букву «а», а не «я». Но все равно слышится «чящя». Почему? Потому что Ч и Щ мягкие. Даже если их не смягчать, они все равно слышатся

мягко… Алина, ты что хотела спросить?

Алина уже с минуту держала поднятую руку.

– Оль-Санна, а Угольков у меня ручку забрал!

Учительница тяжко вздохнула.

– А тебе сейчас ручка зачем? Мы же ничего не пишем…

– А пусть он отдаст!

– Степа, верни ей ручку.

Степа быстро, не глядя, бросил ручку назад. Она упала на пол.

– Оль-Санна, а он на пол бросил. Скажите ему, пусть подымет.

Ольга Александровна с искренним недоумением воззрилась на своего ученика:

– Да что с тобой сегодня? Ты никогда так себя не вел. Подними сейчас же ручку! Ну, я кому говорю…

Степа молчал, глядя в сторону. Наконец, Алина сама величественно встала, медленно подняла ручку и, гордо улыбаясь, уселась на место.

Ольга Александровна снова взялась было за всегда твердые и всегда мягкие шипящие звуки и буквы, но через минуту послышалось:

– Оль-Санна, а скажите Уголькову: пусть он отвернется!

Еще через полминуты:

– Оль-Санна, а скажите Степе: он у меня зеркальце забрал!

И наконец:

– А Угольков за волосы дергается!

Тут Ольга Александровна прямо остолбенела.

– Боже мой, Степа! Да что это с тобой?!. Ты не заболел?

У НЕЕ глаза бирюзового цвета. А иногда они кажутся зелеными, как крыжовник. У кого еще такие глаза? А ресницы У НЕЁ длинные-длинные, и они взмахивают, как крылья бабочки. Разве у людей бывают такие ресницы? Маленькие ушки, как раковинки. И в ушках – крошечные блестящие сережки. Как звездочки. А когда ОНА улыбается, то на щеках у нее ямочки.

Этого всего он раньше не замечал… Ну и что такого? Просто глупая девчонка… Нет, она не глупая, она хорошо учится. Вся в пятерках. Ну и что? А мне-то какое дело? Плевать на эту девчонку! Да и на всех девчонок!

А все-таки не мешало бы ее проучить. Чего она ябедничает? И тогда можно будет ее снова увидеть! Идти за ней! Смотреть на нее!.. Да нет, чего на нее смотреть? Сто раз видели. Просто надо с ней рассчитаться!

– Диман!.. А, Димка?

– Ну?

– Подкараулим сегодня девчонок?

– Это каких?

– Ну тех… Которые за задней партой…

– Красавину, что ли? На кой она тебе? Еще нажалуется…

– Боишься?

– Чего боюсь?!

– Мы их листьями засыпем… Там, знаешь, какая куча!

Димка почесал ручкой в затылке.

– Ну, давай… Все равно не фиг делать до вечера…

Прошли две недели. До начала уроков, в классе, Ольга Александровна спрашивала девочек:

– Ну, как вчера? Опять воевали?

– Ой, Оль-Саниа, вы не представляете! Они шишек набрали и в нее стали кидаться. Прямо целый воз шишек… Целый день, наверно, собирали…

– Ну, а вы?

– А мы подбирали с земли и в них бросали…

– И кто кого?

– Мы их! Они еще как от нас убегали!

– Вы что же, все там были?

– Все-все! Мы теперь Алину всем классом домой провожаем!

– О, Господи, царица небесная! – вырвалось у Ольги Александровны.

После уроков Ольга Александровна зашла к «англичанке» Сусанне Ричардовне, невероятно высокой и невероятно худой, похожей на червяка в очках.

– Как у вас Угольков?

Сусанна Ричардовна отшатнулась, будто на нее пистолет наставили, приложила ладони к вискам:

– Это какой-то кошмар!!

– А что, Алина Красавина в вашей группе?

– Увы!

– А вы ей не предлагали перейти в другую группу?

– Еще бы! Сто раз!

– И что?

– Не хочет!

– Да вы что, неужели не хочет?

– Ни в какую. Она еще упрямее, чем он… Аж зафыркала, когда я ей сказала, – как кошка прямо!

Учительницы задумались. Лица у обеих становились все суровее, все решительнее. Наконец, Ольга Александровна произнесла:

– Значит, будем принимать меры!

– И, пожалуйста, поскорее: просто уже нет сил терпеть!

Зима. Все в снегу. Посмотришь на небо – и кажется, что и оно засыпано белой крупой. От снега в школе как-то особенно светло, и учителя почти не включают свет.

После уроков в коридоре первого этажа на одной из дверей появилась грозная бумажка: «Тихо! Идет товарищеский суд!» Из-за двери иногда слышался грозный шум, а иногда стихало и звучал только один звенящий голос.

Потом дверь открылась. Вышли директор, три завуча. Потом несколько пап и мам. За ними показались бледные родители Степы и, наконец, он сам, нахохленный, возбужденный, красный, как рак, и одновременно унылый.

Последней вышла Ольга Александровна. Закрыла дверь, повернулась к Степе:

– Ну, теперь ты все понял? Надеюсь, что понял…

Она потрепала его по голове.

– Иди домой. И больше так никогда не делай!

Еще через два часа Степа одиноко стоял во дворе школы. Рядом с ним на скамейке – с десяток заготовленных снежков. Он ждал: у Алины был танцевальный кружок. Прихлопывал ладонями без перчаток, топал ногами. Но с места не двигался.

Ждать на этот раз пришлось недолго: всего час. В вестибюле школы зажегся свет: из этого света вышли Алина и Ира, ее подруга. Но он не видел Иру, он видел только ЕЕ.

Она сделала вид, что не замечает ЕГО. Когда они прошли мимо, он, не помня себя от радости, прицелился и запустил ей вслед снежком. Он бросал снежки лучше всех в классе, но на этот раз рука его дрогнула: комок снега, вместо того, чтобы попасть ей в спину, угодил пониже.

Степа испугался: вдруг она рассердится! Но она величественно обернулась и тоном злой старушки из очереди прошипела:

– Угольков! Я завтра все твоей маме расскажу!

Вздернула нос и пошла дальше.

Она уходила. Он смотрел ей вслед, раскрыв рот и глаза, будто видел какое-то чудо. А она улыбалась. Оба были на седьмом небе от счастья.

Прошло сорок лет.

У Степана Евгеньевича были неприятности. Болела печень. Пришлось уйти на другую работу, потеряв в зарплате. Жизнь не складывалась. А ему уже пятьдесят!

Как-то он случайно оказался возле своей старой школы: просто проезжал мимо. Вышел из машины. Зашел во двор.

Как странно: все по-прежнему. Будто не было всех этих лет. И даже скамейка. И сугробы под окнами, как раньше.

Вот здесь он всегда встречал эту девочку, Алину.

Степан Евгеньевич вспомнил, как запустил в нее снежком, попал в мягкое место и испугался. Улыбаясь, сел на скамейку, посидел, встал.

Нет, все-таки хорошо жить на свете! Он засмеялся сам над собой, потом вздохнул и тихо счастливо улыбнулся.

И весь этот день у него на душе было легко, радостно и спокойно.

Дерьмовочка

В детстве я дружил с девочкой по имени Таня. Вернее, не дружил, а был в нее чуть-чуть влюблен. То есть, если честно, не чуть-чуть, а даже очень сильно. У нас это называлось «втюриться».

Было мне 9 лет. И ей тоже. Мы учились в одном классе. И жили в одном дворе.

Таня была светленькая-светленькая: волосы белые, как тополиный пух. Она всегда бегала вприпрыжку, легко и воздушно, будто сейчас взлетит. И всегда улыбалась. Во дворе, в школе – постоянно с улыбкой.

А я был очень вдумчивый углубленный в себя философ-пессимист. И мне казалась эта девочка каким-то чудом. Всегда улыбается! Всегда в хорошем настроении. Такая хорошенькая, розовая, легкая, светлая – как солнечный лучик.

Влюбленность всегда начинается с разглядывания. Если я видел Таню во дворе, то уже не мог оторвать глаз. Сижу за столом, уроки не сделаны, а я не могу ни на чем сосредоточиться, потому в окно виден весь наш двор, а по двору летает, как пушинка, Таня. Что в ней было такого особенного, я и сейчас не знаю, но делать я ничего уже не мог: все смотрел и смотрел – буквально часами.

По-моему, все девочки точно чувствуют, когда они кому-то нравятся. И им это доставляет удовольствие. Таня знала, что кое-кому она нравится. И умела этим пользоваться.

Если в какой-нибудь игре обязательно требовался мальчик, например, на роль Папы, или Доктора, или Продавца, то она всегда звала меня. Потому что догадывалась, что я не смогу ей отказать, так мне кажется. И я действительно никогда не отказывался.

Хотя и не любил с ней играть, потому что ужасно стеснялся. Стеснялся смотреть на нее, когда она была близко; стеснялся прикасаться к ней – а это в игре иногда требовалось. В общем, для меня это была пытка. Для нее – как будто так и надо.

Она не называла меня по имени, никогда со мной не здоровалась. Но ей все-таки было приятно, что она мне нравится, – в этом я уверен. А я, как настоящий рыцарь, не рассчитывал на большее. Я готов был умереть у ног своей белокурой Дульсинеи.

Наш дом – на горе, рядом лес и речка. На крутом склоне зимой толкутся девчонки и мальчишки со всего района: тут ледяная горка. Огромная, в полкилометра. Некоторые родители не пускают сюда своих детей: боятся. Я любил ходить на горку, но сам съезжал редко. Мне больше нравилось стоять рядом и смотреть.

В тот день я заметил на горке Таню. И сразу перестал кататься. Спрятался за ствол большой сосны. А она все скатывалась и скатывалась вниз. Сейчас я бы подумал: ну и здоровенная девчонка! Хоть бы устала! А тогда мне это казалось естественным.

Наверное, Таню я тогда не считал таким же человеком, как все. Она мне казалось каким-то особым существом: вроде эльфа или сильфа.

Но даже с эльфами случаются катастрофы. В очередной раз съехав с горки, Таня налетела на какого-то здоровенного бугая. Бугай стоял на коленках, внизу, у самого спуска, и ржал, как лошадь. Рядом валялись его санки, сделанные из гнутых металлических труб: такие и слона выдержат. Таня на своей ледянке сначала врезалась в широкую, как бульдозер, спину бугая, а потом ударилась о его санки. И заплакала.

Вообще-то девчонки часто плачут. Но Таня никогда не плачет, во всяком случае, я ни раньше, ни потом ни разу не видел, чтобы она плакала.

Не знаю, как это получилось: вдруг я оказался возле нее. Неожиданно для себя. Ноги сами принесли.

Сначала просто стоял рядом как истукан. Она меня заметила, но посмотрела со злостью, как будто это я во всем виноват. Стала вставать – и не может. Опять села и зарыдала еще громче.

Всю эту сцену я помню так, как будто это кадры из фильма: как будто я это видел со стороны. Вот я нагибаюсь, помогаю ей встать. Я ужасно стесняюсь, ведь приходится ее трогать, брать ее за руки. Ничего не соображаю. Вот мы идем домой, карабкаемся наверх. У горки полно взрослых, но почему-то никто и не думает нам помочь, хотя Таня хромает и все еще всхлипывает. В одной руке я тащу ее ледянку: она довольно большая, но легкая, пластмассовая, ярко-зеленого цвета с загнутыми краями – похожая на огромный лист какого-то тропического растения. На другую руку и на мое плечо опирается Таня. Мне кажется, что это продолжается вечно.

Была когда-то у меня другая жизнь: я жил с родителями, дома, читал книги, думал, играл на скрипке. А теперь началась новая жизнь, она продолжается уже очень долго, гораздо дольше первой. Ту жизнь я уже почти не помню. Мы идем с Таней, она опирается на мое плечо. Идем-идем-идем. Придем ли мы когда-нибудь куда-нибудь? Я не уверен. Может быть, это уже навсегда? Может, это будет продолжаться вечно?

Это было одновременно мучительно и радостно. Голова кружилась от счастья, но в то же время ужасно хотелось, чтобы это поскорее кончилось. Больше всего я боялся, что не выдержу, устану: Таня была крупнее меня, тяжелая-тяжелая. Я ужасно боялся, что она заметит, как мне тяжело.

Да, это продолжалось бесконечно. Гора – полкилометра. Вверх. Потом еще перейти улицу. Дойти до ее дома. Она все не выпускала мою руку. Наконец, вот и подъезд. Тут она меня отпустила, взяла свою ледянку и пошла было. Уже почти не хромая. Но потом все-таки спохватилась и, полуобернувшись, буркнула что-то вроде «спасиба».

И только когда она ушла, пропала в темноте подъезда, я почувствовал себя по-настоящему счастливым. Я спас свою Дульсинею! Ну, пусть не спас, пусть только помог. Полкилометра вверх – а я нисколько не устал (на самом деле – еле дышал)! Я держал ее за руку, наверно, целых полчаса или даже час! И она мне благодарна, она сказала мне «спасибо»!

В общем, это был один из самых счастливых дней моего детства.

В первом и втором классе у нас была хорошая добрая учительница – Анна Матвеевна. Я ее плохо помню; помню только, что она нас часто водила во двор и мы там всласть играли в разные игры: в выбивалы, в штандер, в казаки-разбойники. Она была вся мягкая и теплая – так мне теперь представляется. Хотя при этом ее все слушались.

Потом Анна Матвеевна куда-то делась. Почему-то до сих пор так и не знаю, что с ней стало. И в третьем классе нас взяла Галина Ивановна. Ее с первого же дня все возненавидели. А больше всех – Таня.

У Галины Ивановны был еще класс, тоже третий. Нас она взяла «в нагрузку», во вторую смену, потому что не хватало учителей. Потом, через много лет, я узнал, что Галина Ивановна – знаменитая учительница: заслуженная-перезаслуженная. Помню, к нам на уроки постоянно ходили какие-то взрослые тетьки, а иногда и дядьки. Они тихо сидели за задними партами и что-то непрерывно записывали в толстые клеенчатые тетради. Все они как на подбор были важные-важные, как индюки, и такие же надутые.

И Галина Ивановна тоже очень важная. Она уже была пожилая, седая. Ее высокая прическа в виде копны сена почему-то казалась мне ненастоящей, искусственно приставленной к голове. А может, это так и было: может, это был шиньон? Только я тогда еще не знал этого слова.

Галина Ивановна очень маленькая и очень полная, как шар. Руки и ноги у нее будто надутые воздухом. Двигается не торопясь, медленно. Говорит тоже очень медленно, четко отделяя слова. Очень внятно говорит – но почему-то от ее слов очень скучно и начинает болеть голова. Лицо у нее тоже словно воздухом надутое, как у резиновой куклы; рот большой с углами, опущенными далеко вниз. Глаза какие-то пластмассовые.