Kitabı oku: «Лишь только век»

© Вадим Ларин

Посвящается светлому будущему

На обложке – Раиса Николаевна, моя мама. На детской, завершающей книгу, фотографии тоже мама. До войны оставалось еще 5 или 6 лет, она об этом не знала, но о событиях в мире говорило радио. Среди безбрежных подмосковных лесов, в деревне Годуново под Вереей было еще тихо, немецкие захватчики пришли сюда в 1941 г., от их выстрелов погибли дед Александр и бабушка Ольга.

Дед Николай Федорович накануне войны перевез семью в Москву. Станция «Маяковская» защитила маму во время бомбежек, ее брат Николай Николаевич ушел на фронт, окончил войну в Европе. Отца Петра Ивановича в начале 1950-х назначили заведующим клубом железнодорожников им. В. И. Ленина в Улан-Баторе. Ему дали 25 лет за незначительное дело, вернулся через 3 года после кончины Сталина. Быть может, жизнь отца – это «легенда» без срока давности? Мой двоюродный брат Лев Николаевич стал генеральным директором авиамоторного комплекса «Союз», сестра Марина – заслуженным врачом России. Фото с моей бывшей женой Илоной у памятника «Могила Неизвестного солдата».

Конечно, я писал многие стихи, проходя вместе с родителями через их память и преодоления. Минул почти целый век со времен их детства, и я живу событиями, пережитыми мамой и папой. Это – важный итог моей жизни. Продолжает жить во мне далекий и близкий Вьетнам.

Мне не удалось вместить в сборник многие дорогие мне фотографии родных и друзей – участников и очевидцев обычной жизни и грандиозных событий разных эпох. Но мама с куклой смотрит на нас. Мне хочется верить, что она – тот самый Крош, о котором всем послевоенным поколениям написал Анатолий Рыбаков. Конечно, мы всегда будем оставаться Крошами.

Вадим Ларин

Горгона и Персей

 
Медуза Горгона живет надо мной.
Милая, вредная прачка.
Опять заливает Парнас мой водой.
Стирает она или плачет?
 
 
Падают капли ржавой воды
На строчки стихов отглаголенных,
Будто секунды вечной судьбы
Чьих-то рубах просоленных.
 
 
Может, вернулись домой моряки,
Тельники скинув мазутные.
Иль трубочисты свои сюртуки
Вручили ей на минуту.
 
 
Я – не Персей. С ручкой в руке
Перед Горгоной – бессилен.
Только в чернильнице старой моей
Дремлет волшебная сила.
 
 
Я напишу про Медузу в домком
В самых простых выражениях,
Чтобы жестокая видела в том
Вечно свое отражение.
 
 
Нет! Наверное, я – не нов,
В силу меча не веря.
И вот весь в чернилах несказанных слов
Плачу у Вашей двери.
 

Сон-Москва

 
Безмолвна ночь. Клонятся небеса
Под Божеской рукою к горизонту.
Там лентой вьется чистая река.
Огни свои там зажигает город.
 
 
Кто обитатель стен, хозяин тех огней,
Кто корабли за чудесами снаряжает?
Кто выковал и Солнце, и Луну,
Кто в небо их волшебно запускает?
 
 
Доносят ветры хлебный аромат,
Что из печей крадется за туманом.
И песни нежные в тиши звучат.
Услышат их и в самых дальних странах.
 
 
Стою и жду. В ночи тяжелый гул шагов.
Ключи несут от башенок Кремлевских.
Я вижу гордых золотых орлов.
И звезд мерцанье алых лучеострых.
 
 
Звенят Куранты полночь на Земле.
Ракетой телебашня в высь стремится.
Сопит колючий ежик в шелковой траве.
Ужели сплю, ужели город снится?
 
 
Я не был там. Пусть такова судьба —
Взирать его с равнины потаенной.
Живет на берегах реки Москва.
А я рассказываю странный сон мой.
 

Вещуны

 
Под свой колпак, под разноцветный,
Упрятал шут яйцо наседки.
Устал от царской маяты,
Лежит в цветах и видит сны.
Вот царь шагает под короной,
Где вьет себе гнездо ворона
И зычным голосом сатрапу
О всех докладывает правду.
А он устал себя неволить,
Что на уме царю глаголить.
Всего один, кому и в праздник,
Тиран не угрожает казнью,
Хотя б и стрижен под горшок,
И весел, словно петушок.
Но вот зарделось снова утро,
Так, точно спал всего минуту,
И чей-то писк под колпаком
Он слышит уха уголком.
Тут свой колпак он поднимает,
А там петух как царь шагает,
Росточком с маленький вершок,
Сам Золотой наш гребешок.
 

Почтовый ящик

 
Ну почему и отчего
Из железной груди моей
Саксофон не отлили?
Пел бы и пел себе
Под чьими-то чуткими пальцами.
А так вишу молчком,
Глотая письма ночью и днем,
Признания в бедах и счастьях.
Нет, я не горюю.
«Здравствуй, дружок!» —
Читает мальчишка
В дальнем углу планеты.
А я тихонько дужу в рожок
И всем рассылаю приветы.
 

Маяки

Подражание А. Рэмбо

 
Что за топот в поднебесье?
Конь Ильи в ночи летит.
Это Бальмонт своей песней
Вместе с звездами звенит.
 
 
Пред домами пляшут тени
Молчаливою гурьбой.
И зовет их в лес Есенин —
Скорбный вещий домовой.
 
 
У реки пылают ивы,
Солнце ветками схватив.
Сочиняет Ознобишин
Вместе с речкою мотив.
 
 
Все мы – полны одночасья.
Облетает яблонь цвет.
И в волшебных ипостасях
Вечно жив родной поэт!
 

Прощаю

 
Поле, слезами Божьими зареванное,
Лес, дыханьем его изможденный, буреломный,
Море, вычерпанное плошкою насухо,
Небо, содранное и сунутое за пазуху,
Ищет странник упрямый себе в утешение.
 
 
А поле хлебами шумит золотыми.
А лес дубами встает вековыми.
И море волнуется вечною радугой.
И в выси планеты сияют нарядами.
И Бог умирает и просит прощения.
 

Маин¹

 
В пустыне тундры день умолк.
Затих тревожный бег оленей.
Шаман откинул свой полог,
Примету древних погребений.
 
 
Молчит колдун, и тишина
Мерцает Северным сияньем.
Горит Полярная звезда,
Властитель странствий в мироздании.
 
 
Пылает искорками снег
Над чумом древним, колченогим,
Сим предвозвестником ракет,
Открывших в космосе дороги.
 
 
Маин, он знает ночи плен,
Он Солнце людям возвращает.
И шапку круглую, свой шлем,
На брови глубже надвигает.
 
 
Пора, пора! Взвилась пурга
Ракетными дымами старта.
Вернуться б только до утра
И нарядить в дорогу нарты.
 
 
А до восхода – целый век,
Помноженный на скорость света.
Уснул шаман, и белый снег
Кружится в танце с воем ветра.
 

Барабан

 
Несется барабан под гору
И дробь-тревогу бьет свою.
Он слышен одному лишь Богу,
Остановившему войну.
 
 
Там, на вершине, барабанщик
Поник, убитый миг назад.
Не поведет он войско дальше.
Окончен бой, окончен ад.
 
 
Бегут войска, спасая флаги,
Бегут домой, к своим хлебам.
Им лишь один – призыв отваги
Гремел усталый барабан.
 
 
Победам громким был обучен.
И вел войска свои вперед.
А после он печальным тучам
Свой круглый подставлял живот.
 
 
Стучали капли мерно, глухо —
Рыдал Господь, создавший мир.
Смеялись барабанщик с другом,
Чуму войны обретши в пир.
 
 
Но вот лежит, сраженный шпагой,
Сей новоявленный Адам.
Не смог спасти он чести флага.
Умолк усталый барабан.
 

Последний день

 
Рамиро Кемпес – матадор —
Лежит в трусах на койке.
Смеется Солнце из-за штор,
Сей плащ проткнув неловко.
По потолку гуляет тень.
О бык, вчера прощенный!
Его последний красный день
В арене раскаленной.
Висит на гвоздике костюм,
Весь золотом расшитый,
Безумным Солнцем между дум
Нарочно позабытый.
А бык был черен, словно ночь.
Лоскут ее несчастный.
Там тьма и свет во всю их мочь
Ведут свой бой опасный.
Шумит листвой Воскресный день,
Веселый, беззаботный.
А завтра он, как эта тень,
Пойдет искать работу.
 

Грабитель и мумия

 
Что за девица, бинтами замотанная,
Словно тряпьем за тысячу евро?
Точно напилась ты и, зареванная,
Укрылась во тьме, укутавшись в нервы.
Что ж успокоилась одна, без меня
До Рождества Христова лет за тысячу?
Тоже царица мне, мумия,
Тебя же с тех пор все ищут.
Сотню вещичек с собой набрала.
Лютню, веник, гребешок… Ура!
Жаль. Пустая. К тому ж – одна.
Трезвенник был твой Ра.
Знаешь, бальзам нынче – не тот.
Встречу нашу с тобой отпразднуем.
Что ж он думал, жадный твой Бог.
Стаканов не дал одноразовых.
Очнись! Долой, долой весь дух хмельной!
Хочу я в тебя влюбиться!
Вставай, просыпайся! Мы вместе домой
Помчимся на колеснице!
 

О капитанах и дальних странах

 
В красном платье, словно закат,
Девица на палубе вертится.
Лучше, братцы, вернемся назад.
Боятся морские черти.
Лиловое небо штормом грозит.
За борт ее, чертовку!
В море соленом она догорит.
Пять тысяч акул – нам в глотку.
А платье свое Ассоль красное
Из алого паруса сшила.
И нипочем ей двенадцать баллов
Вместе с писателем Грином.
 

«Не будет больше дальних стран…»

 
Не будет больше дальних стран,
И штилей, и штормов.
Ушли в отставку капитан
И древний пароход.
Один в больнице занемог,
Без странствий на мели.
А друг в порту насквозь промок
От слез морской волны.
Настало время. Им пора
Уйти в последний путь.
Их SOS не слышат, и ветра
Им не дают уснуть.
Едва качается корабль
И ребрами скрипит.
И рында старая его
По-прежнему звонит.
И слышит старый капитан
Ее печальный звон.
И только чайка на корме
Гоняет всех ворон.
 

«Колеса крутятся едва…»

 
Колеса крутятся едва.
Устал наш пароход.
С верховья до Саратова
Гудит, гребет.
Плывет над лесом черный дым.
Застыли берега.
И нету сил уже идти
Куда глядят глаза.
И вот усатый капитан
Бросается в волну.
И дует словно ветер дальних стран
Ему в корму.
Пошел, пошел наш пароход!
Вот бакен обогнал.
И думу думают одну
Река и капитан.
 

Окно

 
Я кисть сломал свою. Торчат занозы,
И Солнца луч сияет в облаках,
А за окном цветут мимозы.
И васильки звенят в полях.
 
 
Сказали мне: ты – не художник,
Природы спутник, ловкий ферт.
Ступай, запри в чулан треножник
И извозюканный мольберт.
 
 
И я, в смятеньи молчаливом,
Из поля выдрал дерна холст
И в раму вставил сиротливо
С ромашкой в буйный полный рост.
 
 
Нет, не подобие земное
Обрел я вдруг вам всем назло.
И плещет небо голубое,
И Солнце смотрит золотое
В мое открытое окно.
 

Ищу слова

 
Я время на себя примерил
И вдохновение припрятал для себя.
Но горестно терплю потери
День ото дня, день ото дня.
 
 
Словарь мой нищий из карманов
Дырявых сыплется, звеня.
И в день по капельке из раны
Стремится ввысь мечта моя.
 
 
Перо теряет голубь белый.
Кружится алый листопад.
А я смотрю, как ворон, смело
На взгляды словно из засад.
 
 
Стихи взрастают у обочин
Колючим сорняком в пыли.
И путник ступни колет ночью
О них. И плачут журавли.
 
 
Берез усталые ложатся тени,
Дневных не довершив забот.
А я, природы дикий пленник,
Не нахожу уж новых слов.
 

Зима

 
Тень от елки в снег вонзилась.
Взгляд застрял между берез.
Снежной скатертью накрылось
Поле летних моих грез.
Птички трупик коченелый
Положу в карман штанов,
Только б летом улетела
Прочирикать бредни снов.
Злой мороз на ухо шепчет:
Поспешай, мой друг, домой.
Что ж ты бродишь, словно леший,
Околдованный зимой!
 

Узник

 
Лампы тусклой свет неверный,
Тень гуляет по столу.
В переплет ее – немедля
Иль в конверт ее запру.
Пусть героем моим станет,
Оживит бельмо листов.
Пусть в темнице, как кандальник,
Бьется в муках вещих снов.
Пусть исторгнет откровенья,
Долю горькую кляня.
А потом, без сожаленья,
Растворится в свете дня!
 

Одна

По мотивам японской легенды

 
Вот нашел он через тысячу лет
Осколок базальта красного.
Здесь жила она
Среди трав и озер, среди рек,
Называемых сказкою.
 
 
В небеса устремилась гора,
Из каменьев тяжелых сложенная.
Натаскал их великан.
Так уж думала все она,
Красотою его завороженная.
 
 
Скоро свадьбе быть.
Да случилась беда.
На войну великан отправился.
Не вернулся он. Он погиб в бою.
Стрелам злым он, острым не кланялся.
 
 
Загремела гора.
Поднялся огонь
К небу синему, пораженному.
А она свое платье реке отдала
И пошла на круч, обнаженная.
 
 
Вот уж море огня,
Вот уж лава красна
Под ногами босыми мукою.
И шагнула она в царство огня,
Вознеся к небу руки.
 
 
И нашел геолог через тысячу лет
Осколок базальта красного.
Это – сердце ее
Великану. Помнит или нет?
Эту сказку прекрасную.
 

Тень

 
Ступеней скрип в ночи.
Не слышал прежде я,
Чтоб тень ступала тяжко так.
О, чья ты, тень?!
Вместилище грехов
И угрызений совести – стальных оков.
Иль времени – песка сомнений.
Парадный вход – не для тебя.
На свет ты выйдешь черным входом.
Растаешь ты, рассыплюсь я
В огне счастливого восхода.
 

«Цветами зла усеяна земля…»

 
Цветами зла усеяна земля.
Стремятся к небесам обманчивые всходы.
А у добра – своя пустынная стезя.
У красоты – своя печальная дорога.
Бежит меж ядовитых трав,
Клубится пылью под ногами золотою.
С ней смешивает путник прах
В горниле Солнца, на восходе огневого.
Одежда вся его в репьях,
Крапива жадная все истомила тело.
И жизнь свою невольную в стихах
Речет полям он тихо и несмело.
 

Голос

 
Дверному скрипу власть дана
Будить в ночи неосторожно.
Монаха келья иль тюрьма —
Отшельника вдруг потревожит.
Кто посетит его в ночи,
Любовь иль гибель от кинжала?
Лишь только дверь не промолчит.
Ужель судьба тебя спасала?
Любовь присядет на краю,
Волос пленительно коснется.
А он смеется, он в раю.
От грез, увы, он не проснется.
Но вся она в слезах ушла.
И дверь с собой не затворила.
И вот уж смерти тень нашла
Ему счастливую могилу.
 

Новый день

 
В пещеру мрачную забрел
Усталый летний день.
Гнилой соломы пук нашел,
Улегся, словно тень.
 
 
Царит здесь ночь во все века,
Иль бродит, или спит.
И вот она – ему жена
До утренней зари.
 
 
Тут вечным сном бегут стада
По каменным стенам.
И мерно капает вода
На зависть облакам.
 
 
Но через час из тайной тьмы
Прольется юный свет.
Проснутся птицами мечты,
И встретит мир рассвет.
 

В Замоскворечье

 
Я брел по берегу реки куда глядят глаза.
В воде плескались мотыльки, тонули образа.
Качалась банка от бычков, трещала стрекоза.
Я брел по берегу реки куда глядят глаза.
 
 
Мазутной радуги дуга бутылку вдаль несла.
За нею – клипер «Крузенштерн», обломок от весла.
Купала голову свою церквушка в бездне вод.
И чайкой белой шелестел забытый «Идиот».
 

«Репей, пусти меня, пусти!..»

 
Репей, пусти меня, пусти!
Что прицепился, точно шар земной.
Еще и колешься! Прости!
И я лечу. А ты, как конь гнедой.
Упала ночь. Невидимый злодей.
О, одинокая пчела, забывшая свой улей!
Так древняя природа средь полей
Меня своей настигла пулей.