Kitabı oku: «Вероника желает воскреснуть», sayfa 2

3. Через тернии к славе

Алецкая – это не псевдоним, а настоящая фамилия, доставшаяся Веронике от отца. Кроме фамилии отец ей ничего не оставил – он ушел из семьи за месяц до рождения Вероники. Ушел и пропал, как в воду канул. Ни весточки, ни алиментов.

– У всех отцы как отцы, – вздыхала мать, гладя Веронику по кудрявой головке, – а у тебя не поймешь что.

– Папа хороший, – возражала Вероника. – Только он очень занят.

Про то, что отец занят какими-то важными делами, Вероника придумала сама, без помощи матери или кого-то еще. Детская логика – если папы нет с нами, значит, он сильно чем-то занят. Как освободится – сразу же приедет. С подарками.

– Занят, – соглашалась мать и меняла тему разговора.

Чаще всего она переключалась с отца на дочь – начинала хвалить Веронику. Не дочь, а сокровище – умница, красавица, помощница. Все на словах понимает, без ремня. В поселке, где родилась и провела свое детство Вероника, ремень был главным воспитательным атрибутом.

Главный воспитательный атрибут – ремень. Главный атрибут досуга – бутылка. Линия жизни прямая как стрела – детский сад, школа, техникум, замужество, семья, дети, завод, пенсия, кладбище. Осторожно, двери закрываются, следующая остановка… и так до конца.

Веронику работа на заводе не привлекала. Чего там хорошего – шум, грязь, смешные деньги, ноль перспектив. Еще в детском саду, сыграв мышку в спектакле про репку, Вероника вкусила сладость актерства и решила, что непременно, во что бы то ни стало, станет актрисой. Сдохнет, в лепешку расшибется, а станет. Потому что не видит для себя другого пути, другой стези.

Класса до восьмого мать относилась к этому спокойно. Какая девочка не мечтает стать актрисой? Мечтать не вредно. Но, поняв, что Вероника не просто мечтает, а всерьез намерена ехать в Москву и «учиться там на артистку», мать встала на дыбы.

– Какая Москва?! – кричала она чуть ли не каждый вечер. – Не пущу! Хочешь в институт – поступай в Красноярске! И специальность выбери нормальную какую-нибудь!

Самыми нормальными специальностями в ее представлении были бухгалтер или педагог.

– В Красноярске скучно! – огрызалась Вероника. – И специальность у меня самая лучшая, другой не надо.

Мать выходила из себя и начинала говорить про артисток нехорошее. И лентяйки они все, и алкашки, и проститутки, и детей почти ни у кого нет из-за постоянных абортов. Вероника поначалу возмущалась такой злобной дремучестью, спорила, пыталась переубедить, но быстро поняла бесперспективность подобного подхода и начала отмалчиваться. Правильная, в общем-то, тактика, ведь если не подливать масла в огонь, то огонь быстро погаснет.

Где-то через год мать частично сдалась. Смирилась с тем, что дочь будет артисткой, но по-прежнему выступала против учебы в Москве.

– В Красноярске же есть институт искусств, – убеждала она. – Красноярск близко, на выходные можно приезжать домой, да и спокойнее-то в Красноярске…

Веронике спокойствия не хотелось, даже наоборот – ей хотелось беспокойной столичной жизни, которая отсюда, из далекого сибирского поселка, представлялась вечным праздником, феерически ярким, упоительно радостным… В Москве была настоящая жизнь. Там были ВГИК, ГИТИС, «Щука»⁴, «Щепка»⁵, Школа-студия МХАТ… Окончишь – и все двери открыты перед тобой, выбирай любую. А куда податься после Красноярского института искусств? В местный ТЮЗ⁶ на амплуа вечной Снегурочки – Дюймовочки? Такого «счастья» Веронике и даром было не надо. Ее манили заоблачные высоты, слава, признание…

– Жизнь – это спектакль, и от нас зависит, какую роль мы в нем получим, – говорила она подругам.

Подруги млели, закатывая глаза. Они верили, что Вероника станет актрисой, иначе бы они с ней не дружили. Верили и восхищались.

В Москву Вероника приехала со ста тридцатью рублями и большими надеждами. Сто тридцать рублей (семьдесят пять Вероника скопила, разнося почту во время летних каникул, пятьдесят пять дала мать) были по тем временам солидной суммой, можно сказать – средней месячной зарплатой. Во всяком случае, Вероника рассчитывала, что этих денег ей с лихвой хватит на то, чтобы прожить в столице два месяца, до тех пор пока она не поступит во ВГИК или в ГИТИС. А там уже и общежитие будет, и стипендия. Главное – поступить.

Двадцать пятого августа Вероника отправила маме телеграмму из трех слов «Поступила все нормально». Куда именно поступила, уточнять не хотелось, потому что никуда она не поступила, а устроилась уборщицей на автомобильный завод имени Ленинского комсомола, производивший почти забытые нынче автомобили «Москвич». Работа была не ахти какая, но зато давала деньги на жизнь, временную прописку в Москве и койку в общежитии. Домой Веронике возвращаться не хотелось. Точнее, она просто не могла вернуться в родной поселок, откуда уезжала совсем недавно вся такая возвышенно-одухотворенная, проигравшей, побежденной обстоятельствами. Нет уж, лучше так, уборщицей, зато в Москве. «Главное, зацепиться в столице, а там все сложится», – рассуждала Вероника.

Обиднее всего было то, что во всех местах, куда Вероника пробовала поступить, от «Щуки» до ГИТИСА, она неизменно срезалась на творческом конкурсе, во время демонстрации своих актерских способностей. Чрезмерное волнение (а кто бы на ее месте не волновался бы?) обернулось скованностью и излишком пафоса. Короче говоря – держалась Вероника ненатурально. Человек, менее уверенный в себе и своей одаренности, сдался бы и начал искать себе новое поприще, но Вероника верила в себя и в свою счастливую звезду. Ей просто не повезло, но это же не означает, что ей никогда не повезет. Повезет, да еще как повезет, так повезет, что все ахнут!

Пока что ахала только Вероника. С непривычки от швабры и тяжелых ведер с водой немилосердно болели спина и руки. Хорошо еще, что симпатичную Веронику поставили уборщицей в здание заводоуправления, а не в какой-нибудь из заводских цехов. Постепенно Вероника привыкла, втянулась, освоилась, даже записалась в театральную студию при заводском Дворце культуры. У завода (подумать только!) имелся свой собственный молодежный драматический театр. Не бог весть что, обычная, в сущности, самодеятельность, но название! Не «коллектив самодеятельности», а «театр»! В названиях вся соль, вся сокровенная суть. В письмах матери и подругам Вероника с упоением рассказывала об учебе, о своих достижениях, о ролях, которые она играла, о новых знакомствах, о хорошей московской жизни… На самом деле все обстояло далеко не столь радужно, но в студии Веронику «обтесали» (сама она в этом контексте употребляла глагол «отшлифовать»), научили правильно держаться на сцене и правильно подавать себя, в результате чего на следующий год она поступила в вожделенный ГИТИС. Повезло, звезды выстроились на небе наилучшим образом, творческий конкурс прошел на ура, остальные экзамены удалось сдать на четверки и пятерки (память у Вероники была отменной и голова варила хорошо), в результате чего Вероника наконец-то стала студенткой.

На дворе был 1985 год, разгар всесоюзной борьбы с пьянством и алкоголизмом. Жестокой, надо сказать, борьбы. Партия и правительство насаждали поголовную трезвость крайне суровыми, беспощадными мерами.

Новый год без шампанского и салата оливье – это не праздник, а так – дата в календаре. Сразу же после боя курантов в общежитие на Трифоновской улице нагрянула комиссия, возглавляемая заместителем декана режиссерского факультета. Вероника, немного перебравшая шампанского, наговорила комиссии дерзостей, некоторые из которых можно было счесть политически провокационными, в результате чего была исключена не только из института, но и из комсомола. Остальные участники застолья получили выговора с предупреждением, потому что сидели тихо и не качали права.

Вероника до последнего не верила, что ее исключат. Надеялась, что поругают-поругают и простят, сжалятся, спустят на тормозах. В сущности, она ничего такого страшного не сделала. Ну, сказала, что раз шампанское продается в советских магазинах, то почему бы советским людям его не пить? Ну, назвала генерального секретаря Горбачева «минеральным секретарем». Ну, вырвала из рук секретаря институтского комитета комсомола початую бутылку шампанского и демонстративно допила ее. Разве можно из-за этого ломать человеку жизнь? Тем более что, протрезвев, Вероника осознала содеянное и выразила раскаяние не только в устной, но и в письменной форме.

Оказалось, что можно. Пришлось Веронике снова устраиваться на работу. На сей раз это оказалось сложнее. «Вы не состоите в комсомоле? – удивлялись кадровики. – Почему? Ах, вот оно что… К сожалению, ничего вам предложить не можем» Еле-еле удалось устроиться на один из деревообрабатывающих комбинатов, разнорабочей в столярный цех.

Перспективы вырисовывались самые мрачные. Назад, то есть домой, пути нет, впереди – ни единого просвета. Поступать на будущий год заново? В ГИТИС можно больше не пытаться, да и в другие учебные заведения тоже не возьмут. Спросят: «А вы разве не комсомолка?» – и дадут от ворот поворот. Что же теперь, до двадцати восьми лет⁷ шваброй махать и доски тягать? Вероника попробовала было вступить в комсомол заново, но ей отказали. «Возможно, через год-другой, – туманно ответил секретарь организации комбината. – Если вы проявите себя должным образом…» «И как, интересно, проявлять себя?» – негодовала Вероника. Вместо одной доски сразу три перетаскивать? Или оставаться сверхурочно для уборки цеха?

Чтобы не свихнуться от безнадеги, Вероника пробовала вести «светскую жизнь» – ходила в театры и на выставки, гуляла по центру Москвы. Надо было врастать в «культурную среду», заводить приличные знакомства. Одним из таких знакомств оказался помощник оператора с «Мосфильма», представившийся Веронике режиссером. От него Вероника узнала о том, что на территории ВДНХ находится учебное заведение – творческая мастерская эстрадного искусства, готовящая актеров разных жанров. Поступить туда не так уж и сложно, потому что это не высшее, а среднее специальное учебное заведение, но, закончив курс обучения, становишься дипломированной актрисой. А дальше все в твоих руках…

– Это настоящая кузница звезд! – горячился помощник оператора, поминая Бондарчука, Райкина и других небожителей. – У меня там очень неплохие связи, могу свести с нужными людьми.

От предложенной протекции Вероника отказалась, потому что помощник оператора в обмен на протекцию хотел близости, а ей этого совершенно не хотелось. Веронике нравились красивые, статные, представительные мужчины, помощник оператора был плюгавым заморышем с потными ладонями и неприятным запахом изо рта. Но никто не мешал ей поступить в мастерскую самостоятельно, что она и сделала. К тому времени началась так называемая перестройка, и на многое начали смотреть проще. Про комсомол при поступлении ничего не спрашивали. Не состоит Вероника в рядах, так и не состоит, ничего страшного.

Дальше дела пошли в гору, видимо, кто-то там, в незримых горних высях, решил, что хватит испытывать Веронику на прочность, пора бы и вознаградить за все пережитое. Шишки перестали сыпаться с неба, настал черед пряников. Две эпизодические роли в нашумевших «перестроечных» картинах, некогда безумно популярных, а ныне совершенно забытых, сделали Веронику узнаваемой. Не столько среди зрителей, сколько в профессиональной среде. С подачи известного кинорежиссера Гуцула к ней прилепилось прозвище Большеглазый Одуванчик. Одуванчик – потому что худая и кудряшки на голове. Веронику стали часто приглашать на роли восторженных простушек и неисправимых идеалисток. Роли были далеко не главными, платили ей немного, но Вероника и не думала отказываться от съемок. Она использовала любую возможность для того, чтобы «засветиться» на экране, лишний раз побывать на съемках. Съемки – это среда, съемки – это знакомства, съемки – это шанс. Когда Ира Анисимова закатила скандал режиссеру Большакову («не нравится, как я играю, – играй сам!») и покинула съемочную площадку, гордо вскинув остроносую голову, Большаков не побежал за ней (надоело бегать, не мальчик), а отыскал в толпе отдыхавших актеров Веронику и велел заменить Анисимову. «Разве ж я смогу?!» – сгоряча ахнула Вероника. Момент был такой судьбоносный, что называется «из грязи в князи», вместо роли соседки (два минутных эпизода, три фразы за весь фильм) – главная роль! «Слушай меня – и все получится», – успокоил Большаков. Вероника слушалась, и все у нее получилось. Анисимова потом рвала на короткостриженой голове волосы, кусала локти, и честила Веронику на чем свет стоит, и падала перед Большаковым на колени, но вернуть роль так и не смогла. Сама виновата, незачем было истерить попусту. Подумаешь – режиссер замечание сделал. Режиссеры для того и существуют, чтобы руководить процессом, делать замечания и говорить свое вечное «пробуем еще раз!».

У каждого актера есть своя «фишка», своя особенность, фирменный отличительный знак. У Вероники таким знаком стала легкость. Она играла легко и естественно, и, кроме этого, с ней легко было работать. С вменяемыми и исполнительными людьми вообще легко работать. Вероника старалась не создавать никому проблем. Мудрое качество, ведь создавая проблемы кому-то, мы в первую очередь создаем их самим себе. Имея далеко не самый покладистый характер, Вероника тем не менее держала себя в руках и старалась идти на компромиссы.

– С Алецкой приятно работать, – говорили режиссеры. – У нее крышу никогда не сносит.

В личной жизни Вероника была далеко не столь покладиста. Работа – это одно, а личное – совсем другое. Режиссеру можно простить многое, а если столько прощать спутнику жизни, то зачем он нужен? Лучше другого поискать, тем более что недостатка в кандидатах не было. Однажды почти сложилось, то есть это Веронике показалось, что сложилось, а на самом деле совсем не сложилось, потому что любимый (да еще как любимый!) человек оказался таким нехорошим, что и слова подходящего для характеристики в русском языке не найти. В цензурных его пределах, во всяком случае. Узнав, что Вероника беременна (случайность, но, может, и не случайность, а намек свыше – пора бы уже), он взял ее в такой оборот, так затерроризировал, так запугал, что она сделала аборт. Решающим доводом стал рассказ о множестве генетических дефектов, унаследованных любимым вместе с орлиным профилем и фамилией от предков-аристократов. «Нормального ребенка от меня все равно не родишь», – сказал он как припечатал. Ну и еще много чего наговорил, язык у него был хорошо подвешен, и уязвимые места Вероники он изучить успел, времени было достаточно. На Веронику от всего этого, главным образом от сознания того, что ее, оказывается, нисколечко не любят, накатила такая беспросветная тоска, даже не тоска, а ужас какой-то, что ей в какой-то момент стало все равно. Безразличие ко всему – это самое страшное из того, что может случиться с человеком. В подобном состоянии можно сделать то, о чем придется жалеть всю оставшуюся жизнь. «Пусть это никогда больше не повторится!» – взмолилась Вероника за секунду до того, как подействовал наркоз. Мольба была услышана, но неверно понята. Вероника имела в виду предательство, а получила осложнения с «почти стопроцентной», как выражались врачи, перспективой бесплодия.

На фоне пережитого былые мытарства стерлись в памяти, словно и не было их никогда. Автомобильный завод? Деревообрабатывающий комбинат? Гулянка в общежитии? С кем это было? Среди множества полезных качеств, которыми обладала Вероника, было умение быстро забывать плохое. Впрочем, не все, потому что самое плохое намертво врастает в душу, и не до конца. При случае Вероника могла выхватить швабру у не слишком старательной домработницы и устроить мастер-класс по уборке помещений. Опять же любая актриса должна знать простую народную жизнь, чтобы правильно воплощать образы. А то ведь просто смешно, когда на экране девушка из народа неотжатой тряпкой полы трет. Все должно быть достоверно. Готовясь к роли Маши в сериале «Летопись счастья», Вероника научилась доить корову и освоила такой девайс, как самопрялка. В роль надо вживаться, ею жить, тогда и результат будет соответствующий. С каждого спрашивается по способностям и воздается по заслугам.

Года до девяносто пятого Вероника соглашалась на любую предложенную ей роль. Потом приглашений стало так много, что пришлось выбирать то, что больше по душе, или то, что выгоднее. Многие актеры выбирали между кино и театром, совсем уходя со сцены, но Вероника так поступить не могла. Она дорожила театром, как возможностью прямого живого контакта со зрителями. Одно дело – аплодисменты по окончании премьерного показа и совсем другое – аплодисменты по окончании спектакля. Кино берет своей массовостью, но того уровня душевности, что есть в театре, в кино не будет никогда. Для Вероники было очень важно играть и наблюдать реакцию зала. Эмоциональная подпитка, вечное самоутверждение в профессии, ощущение единства с теми, для кого ты играешь, целостность действия, в конце концов. На сцене пьеса, действие отыгрываются от начала до конца и каждый раз по-новому. В кино же нет никакой целостности. Снимаются отдельные эпизоды, и потом уже из них монтируется фильм. В кино нет ощущения того, что ты выходишь и проживаешь жизнь своей героини, только потом, когда смотришь готовый фильм, можно ощутить нечто отдаленно схожее, да и то не всегда. В общем, кино – это кино, а театр – это театр, и этим все сказано.

К тому же Вероника была осторожной и в какой-то мере суеверной, поэтому не любила складывать все яйца в одну корзину. Уйдешь «с головой» в кино, а вдруг перестанут снимать и никаких «запасных аэродромов» не будет? Нет, лучше совмещать сцену со съемочной площадкой. Разумеется, если бы в театре Веронике доставались роли второго или третьего плана, то она бы без сожаления рассталась со сценой. Но роли были одна другой лучше, Вероника считалась если не «примой», то, во всяком случае, одной из ведущих актрис. Как говорил главный режиссер Майк Азаров: «На Алецкую зритель ходит». А еще бы ему не ходить, зрителю-то!

В новое тысячелетие Вероника вступила известной актрисой, лауреатом множества наград и премий, можно сказать – звездой. И все сама, сама, без посторонней помощи, без чьего-то могущественного покровительства. Классический пример селф-мейд вумен. Мечта сбылась, жаль только, что не с кем было разделить эту радость – мать давно умерла, а мужчины в жизни Вероники менялись так часто, что ни одного из них нельзя было рассматривать в качестве близкого, родного человека. Мужчина появлялся, очаровывал, некоторое время все было хорошо, а затем Веронике становилось скучно… Или она начинала замечать то, чего не замечала раньше… Или бурный жизненный ритм становился помехой дальнейшему развитию отношений… Очень часто все портила ревность, большей частью надуманная, но от того не менее противная. Непросто быть мужчиной известной актрисы, непросто сознавать, что твоя женщина, как выразился один из Вероникиных избранников, «принадлежит всем, кто вовремя включит телевизор». Да и характер у Вероники был не сахарно-медовый, а скорее уксусно-горчичный. На работе и вообще на людях она держала себя в строгих рамках, закрывая глаза на многое, что ей не нравилось, а дома не считала нужным притворяться. Если еще и дома притворяться и играть какую-то выдуманную роль, так получится, что вся жизнь – сплошное притворство, одноактная пьеса, растянутая на много-много лет. В общем, личная жизнь не складывалась, но до поры до времени Веронику это не беспокоило, потому что казалось, что все еще сложится, все еще у нее впереди. Да и некогда, в сущности, было размышлять на тему своего одиночества, потому что жизнь была насыщенной и даже перенасыщенной самыми разнообразными событиями.

Была жизнь. Была. Была и прошла…

4. Лучшее – враг хорошего

Годы не красят – это так. А если и красят, то чем-нибудь таким – внутренним светом, мудростью прожитых лет, но все, что только может обвиснуть, начинает обвисать, морщин становится все больше и больше, в волосах проступает седина… Грустно, грустно.

Когда-то давно, на заре артистической карьеры, Веронике казалось, что она всегда будет молодой. Такой, как сейчас – молодой, обворожительной, сексапильной. Прав был поэт, сказав, что «мы все сойдем под вечны своды», но до поры до времени об этом не задумываешься. И неумолимого бега времени не ощущаешь. Время не бежит, оно ползет или просто стоит на месте. Тик-так, а стрелки не шелохнутся. Но наступит день и…

Беда Вероники, ее личная трагедия, заключалась в том, что она не была готова принять свой возраст, не была готова к переменам такого рода и, как следствие, не смогла принять то, что надо было принять. У каждого возраста, как и у каждого времени года, есть свои преимущества и свои недостатки. Вместе со зрелостью приходит мудрость, приходит уверенность в себе, да много чего приходит. Важно разглядеть, понять, принять и жить с этим дальше. Кризис среднего возраста преодолим, иногда люди справляются сами, иногда им для этого требуется посторонняя помощь. Сорок лет – это всего лишь двузначная цифра, круглая дата, очередная веха, не более того. Это не рубеж, за которым жизнь превращается в увядание, и не роковая черта, делящая жизнь надвое. Это всего лишь цифра – четверка и ноль. Время вспять не повернуть, так какой смысл впадать в депрессию по поводу того, что мы не в силах изменить? Как верно сказано в общеизвестной молитве о спокойствии: «Господи, дай мне душевный покой, чтобы принять то, что я не могу изменить, дай силы изменить то, что могу, и дай мудрости, чтобы отличить одно от другого».

Веронику сознание того, что ей исполнилось сорок лет, угнетало неимоверно. «Надо же – сорок лет! – ужасалась она. – Бо́льшая половина жизни прожита… Бо́льшая половина… Страшно подумать!» Вспомнила, что мать умерла, не дожив неделю до шестидесяти двух лет, и ужаснулась еще сильнее – не бо́льшая половина, выходит, а все две трети.

А казалось бы…

А еще совсем недавно…

А закроешь глаза, и вроде как вчера…

Сорокалетие праздновать не принято – плохая примета. «Да никакая это не плохая примета, а просто очень гуманное правило, – думала Вероника, глядя с тоской в зеркало. – Чего тут праздновать? Какие могут быть поздравления? Впору соболезнования принимать».

Зеркало не радовало, оттуда на Веронику смотрела некрасивая немолодая женщина с неизбывной печалью в глазах и гримасой отвращения к себе самой на бледном лице. И еще эти мешки под глазами… И гусиные лапки вокруг…

– Года текут, года меняют лица. Другой на них ложится свет⁸, – продекламировала вслух Вероника.

Меняют, да.

Ванная гостиничного номера была выложена зеленой кафельной плиткой, и на этом фоне лицо казалось еще более бледным. А лампа, висевшая над зеркалом, светила прямо в лицо (чей только воспаленный разум придумал ее сюда присобачить?), не только безжалостно высвечивая все недостатки, но и делая его шире.

Уже больше недели Вероника не высыпалась, потому что сон у нее был чутким, а слышимость в отеле замечательной. В таких отелях только шпионов селить, уж им-то тут было раздолье – подслушивай сколько хочешь. Ночами Вероника просыпалась по нескольку раз – от шагов в коридоре, дверных хлопков, разговоров и прочих звуков, которые производили другие постояльцы. А в шесть часов утра на улице начинали шкрябать метлами по асфальту дворники, и это шкрябанье было слышно даже при наглухо закрытых окнах. «Наглухо» – ха! К гостиничным окнам это слово не подходило – какое может быть «наглухо», когда все слышно? Противные дворники не ограничивались шкрябаньем, время от времени они гортанно-жизнерадостно перекликались друг с другом. Вероника закатила уже три истерики заместителю директора съемочной группы, ведавшему размещением актеров, требуя переселить ее в нормальную гостиницу. Заместитель директора разводил короткопалыми руками и бубнил: «Я бы с радостью, Вероника Николаевна, но это же Евпатория!» И взгляд у него при этом был словно у нашкодившего кота. Можно подумать, что в Евпатории нет нормальных гостиниц! Есть, конечно, только каждый норовит урвать в свой карман сколько-то от бюджета, вот и экономят на всем, на чем только можно.

Недосып, плюс ежедневные четырнадцатичасовые съемки, плюс выпитая в скорбном одиночестве бутылка текилы (все-таки дата!) совершенно не красили Веронику. Ей бы принять расслабляющую горячую ванну да лечь спать (после такого количества текилы сон должен быть крепким, невзирая на внешние раздражители), но вместо этого она продолжала стоять, опершись руками на края раковины, и смотреть на себя в зеркало. Смотрела и расстраивалась, расстраивалась, но смотрела. Охота пуще неволи.

Вероника стояла не прямо, а немного склонилась вперед, потому что раковина находилась низко. Эта поза добавила огорчения – полы халата распахнулись, и в зеркале хорошо были видны отвисшие груди. Не так уж они и отвисали, еще неделю назад Вероника по этому поводу практически не расстраивалась, но сегодня… Сегодня все ложилось один к одному, все происходящее нанизывалось только на черную нить.

Оператор Гордеев поинтересовался, доводилось ли Веронике пробовать легендарный советский портвейн «Агдам». То есть не портвейн, а эрзац-портвейн, в Португалии за продажу такого дерьма расстреляли бы без суда и следствия. Или с судом – какая разница, но расстреляли бы точно. Жуткой отравой был этот «Агдам», сногсшибательный в прямом смысле этого слова. Вероника, не поняв подвоха (Гордеев – корифей мелкой подлянки, потому что импотент), ответила, что доводилось. И только сейчас она поняла, что это был не просто вопрос, а толстый прилюдный намек на ее возраст. Советского Союза с его напитками и закусками уже почти четверть века не существует, а Алецкая пробовала советский эрзац-портвейн, то делайте выводы… Неутешительные.

Парикмахер Модест, у которого Вероника была накануне отлета из Москвы, нахваливал какую-то новую маску для волос, напирая на слово восстанавливающая. Восстанавливающая… Как говорили древние римляне «Sapienti sat» – понимающему достаточно. Вероника очень часто использовала это выражение, подхваченное еще во время недолгой учебы в ГИТИСе от одного из преподавателей, но сейчас оно прозвучало в уме словно приговор.

Понимающему достаточно. Ты все поняла, Вероника? Или тебе нужно еще…

Память услужливо напомнила о том, что двоюродная сестра Ира в сорок лет стала бабушкой. Мрак беспросветный. Нет-нет-нет! Это ветвь Иринина такая, непутевая, все девчонки беременеют в выпускном классе. Замуж со школьной скамьи называется. Вероника далеко еще не бабушка… Какая она бабушка? Она еще девочка…

Чтобы доказать себе самой, что года над ней не властны, Вероника отцепилась от раковины, грациозно раскинула руки в стороны (ей всегда нравились широкие рукава, при взмахе похожие на крылья), принужденно улыбнулась и попыталась крутануться перед зеркалом на одной ноге, благо размеры ванной это позволяли. Единственным, что радовало в этой паскудной гостинице, было обилие пространства. Крутанулась неудачно, подошва тапки скользнула по мокрой плитке (умывание холодной водой лица не освежило, а вот пол был залит основательно), нога уехала в сторону, и Вероника упала. Падение получилось неудачным – Вероника с размаху приложилась виском о край раковины (как только череп выдержал, ведь височная кость самая хрупкая) и потеряла сознание. Когда сознание вернулось, попыталась встать, но не смогла – голова кружилась, а ноги подкашивались. Пришлось на четвереньках ползти до кровати.

По пути Вероника два раза останавливалась – ее тошнило. Прямо на ковролин, а куда же еще? Взобравшись на кровать, она сняла трубку стоявшего на тумбочке телефона, набрала ноль с тройкой и простонала в ответ на «слушаю вас»:

– Я, кажется, умираю. Спасите.

Телефон был местный – набирай любые цифры или не набирай, все равно дальше ресепшен не пробьешься. Владелец гостиницы, которому надоело оплачивать из своего кармана чужие счета за межгород и за приватные разговоры, отключил номера от телефонной сети, рассудив, что в эпоху мобильной связи стационарные телефоны никому не нужны. Дежурный администратор вызвала «Скорую помощь» и, взяв на помощь охранника, прибежала спасать Веронику.

День рождения закончился в реанимационном отделении местной больницы. Вероника, уже протрезвевшая и оклемавшаяся, порывалась встать и уйти, а дежурный врач просил ее остаться и пройти обследование.

– Надо бы провериться, – бубнил он, – внезапная потеря сознания в вашем возрасте…

– Да я просто поскользнулась! – настаивала Вероника. – И ударилась головой о раковину… При чем тут мой возраст?

За упоминание о возрасте хотелось придушить улыбчивого доктора. Только вот шея у доктора была толстой-толстой, бычьей, неохватной. Совсем не по изящным рукам Вероники. Пришлось подавить желание.

Вероника ушла утром. На память о посещении ей выдали выписку, которая сразу же куда-то затерялась, и рентгеновские снимки Вероникиного черепа для последующей консультации у московских светил. Вероника нашла снимкам другое применение – продемонстрировала их на съемочной площадке. Так, ради прикола, хотелось оживить хмурое начало рабочего дня. Народ оживился, начал хвалить классические пропорции Вероникиного черепа, а скрипт-супервайзер⁹ Жанна, волоокая длинноносая каланча, углядела внизу рядом с фамилией и инициалами Вероники год ее рождения. И не только углядела, но и озвучила, дрянь такая! Сказать, что едва-едва пришедшее в норму настроение было безнадежно испорчено, означало не сказать ничего. И зачем этим докторам понадобилось написать год рождения рядом с фамилией? Ладно бы была она Иванова или, скажем, Кузнецова, тогда еще понятно, зачем нужен год рождения – чтобы с какой-нибудь однофамилицей не перепутать. Но Алецкая – это же редкая фамилия! А Веронику Алецкую вообще ни с кем спутать нельзя!

Только открой дверь плохим думам, и от них не будет спасения. Сконцентрировавшись на возрастной теме, Вероника вспомнила многое – начиная с уменьшения количества приглашений от режиссеров и заканчивая все более частыми посещениями стоматолога. Проклятое время – бежит, бежит, торопится, и не угнаться за ним!

Вероника была человеком действия, иначе бы она и не стала известной актрисой. «Под лежачий камень вода не течет» – было ее девизом. Есть проблема, которая осложняет жизнь? Надо ее решить!

По существу решение было правильным и состояло из двух пунктов.

Пункт «а» – взять себя в руки и перейти наконец-то к здоровому образу жизни. Перейти на деле, а не в мыслях. Есть не то, что хочется, а то, что полезно или хотя бы не вредно, больше двигаться, регулярно, а не два-три раза в год по вдохновению, заниматься спортом. И наконец-то освоить навороченный велотренажер, подаренный два года назад очередным несостоявшимся спутником жизни. Короче говоря – взяться за ум!