Kitabı oku: «Реквием по Победе», sayfa 4

Рассказ пьяного снайпера

Куда вам деться!

Мой выстрел – хлоп!

Девятка – в сердце,

Десятка – в лоб…

В.С.Высоцкий

Небо постепенно становилось пасмурным, хотя ещё утром вообще не предвещало дождя и было голубым с редкими белыми облачками. Однако, даже несмотря на такую смену настроения у природы, осенний лес продолжал радовать глаз своей красотой: сосна, что шумит и вздыхает, худенькая осина дрожит и трепещет, а мимо всей этой идиллии звонко катит свои волны река, унося бурным течением опавшие красно-жёлтые листья старого клёна, пережившего в этих лесах не мало….

По протопанной зверьми и людьми дорожке шло трое человек. Один с ружьём наперевес в смешном маскхалате да с четырьмя подстреленными, довольно крупными куропатками, висевшими у него на спине. Следом шёл мальчик – его сын четырнадцати лет, который представлял из себя маленькую копию своего отца: такое же выразительное лицо только с ещё детскими округлыми щёчками, такими же как у папы голубыми глазами, которые с изумлением смотрели на всё вокруг и с восхищением на отца-охотника. Замыкал этот маленький отряд седой мужичок в кепочке и старом холщовом пиджачке, который нёс на своих плечах большой рюкзак с нехитрым охотничьим снаряжением.

Впереди показалась опушка, деревьев стало меньше, а перед отрядом появилось ровное пространство земли, усеянное желтеющей травой.

– Здесь передохнём маленько, – произнёс охотник, упирая приклад ружья в землю и сбрасывая со спины связку куропаток. – Предлагаю зажарить одну.

Глаза мальчика радостно загорелись, а скулы немного свело от предвкушения вкуса дикой птицы.

– Ну, ты даёшь, Валерка! – усмехнулся мужичок, ставя рюкзак на какое-то бревно. – Мы ж её общипаем – мелкая совсем будет. По укусу каждому и всё тут.

– Ой, Пётр Иванович! – ответил охотник, улыбаясь. – Не учи учёного, она вон какая крупная! Ну, да, чутка поменьше без перьев станет – так это не беда, всё равно наедимся до отвала!

– Тебе видней, охотничек, – снова усмехнулся мужичок, вынимая из рюкзака ножи и прочее, что могло бы пригодиться в разделке птицы.

– Ты пойди лучше с Серёгой, – Валера кивнул на сына, – дров собери. Не дыханием же жарить будем! А общипать да разделать я и сам смогу.

– Хитрец, – хмыкнул Пётр Иванович и, потрепав мальчугана за плечо, сказал: – Ну, пошли, малец!

Они пошли обратно в лес.

Мальчик уже было вцепился в какую-то кленовую ветвь, но Пётр Иванович остановил его.

– Не ломай у дерева, – сказал он, – не любят они такого, да и вредит это лесу.

Мальчишка удивлённо глядел на своего спутника, а тот продолжал:

– Вон, лучше, под ногами что валяется подбирай – они уже мёртвые. Да проверяй, не забывай, чтоб сухими были, а то ж мокрое не зажжём.

– А откуда вы всё это знаете, дядь Петь? – спросил Серёга с любопытством.

– Да я по лесам мотаюсь больше твоего отца, – улыбнулся Пётр Иванович. – Я тебе и не такое расскажу!

Они подбирали сухие ветки с земли и вскоре набрали неплохое количество хвороста, так, что у каждого руки были заняты, и сквозь всё это трудно было смотреть вперёд.

По возвращению на опушку, их ждала уже общипанная и разделанная куропатка, и улыбающийся Валерка.

– Где вас носило? – смеялся он. – Заждался уже!

Все трое принялись складывать собранные ветки и поленья «колодцем», а когда всё было готово, подожгли и, найдя в окрестностях ещё тройку прямых веток принялись жарить куски мяса куропатки, которая, как и говорил Валера, даже без перьев оказалась весьма крупной.

– Папа, – вдруг заговорил Серёга, который до этого с любопытством и аппетитом смотрел на то, как его кусок мяса начинает покрываться коркой, – а чего дядя Петя не стреляет куропаток?

Валерка взглянул на Петра Ивановича и шутливо ответил:

– А дядя Петя, сынок, стрелять у нас не умеет. Вот и ходит с нами, чтобы природой полюбоваться, а так не – не умеет.

Пётр Иванович усмехнулся и, воткнув свою палку с недожаренным мясом в землю, подошёл к рюкзаку, извлекая из него консервную банку с килькой.

– А ну-ка, Валерка, дай мне ружьишко-то.

Валера с недоумением подал своему собеседнику двустволку, а сам взял из его рук банку.

– Кидай, да повыше! – сказал Пётр Иванович.

Отец примерился и метнул банку ввысь в сторону поля.

Его собеседник тут же вскинул ружьё и, слегка прищурившись, выстрелил. Грохот раздался по округе, немного оглушая отца с сыном.

Послышался удар о железо и банка подлетела в воздухе ещё выше, вращаясь и перекручиваясь.

Тогда раздался второй выстрел, и она снова подлетела повыше, выкручивая самые невероятные кульбиты, пока наконец не упала на землю.

Пётр Иванович медленно опустил ружьё и согнул его, вынимая гильзы.

Валера ошарашенно смотрел на своего давнего знакомого, которого впервые в жизни видел стреляющим, да ещё и так метко, ибо когда сын побежал за упавшей банкой и вернулся с ней, то в ней зияло несколько дырочек от дроби, но все они были практически в одном месте.

– Пётр Иванович, – с удивлённым восхищением говорил Валера, – ты где так стрелять научился?

Тот вздохнул и с грустной улыбкой посмотрел на ошарашенного охотника.

– Валерка, мне ж уже пятьдесят лет всё-таки. Нешто я, по-твоему, не воевал? А говоришь, стрелять не умею.

Охотник продолжал смотреть на своего собеседника с невыразимым удивлением в глазах, а Серёга восхищённо выпучил глаза на мужичка, которого всегда считал лишь стареньким любителем природы.

– Метко же ты стреляешь, Иваныч! – продолжал недоумевать Валера. – Никак артиллеристом был, а?

– Хех! – засмеялся старичок. – Если б я служил в артиллерии – банки уже б не было. А я всего лишь снайпер.

Эта фраза вызвала ещё большее восхищение у мальчишки и, разумеется, ещё большее удивление у отца, который, хоть и знал Петра Ивановича уже почти десять лет, но только сейчас узнал про его военное прошлое, ибо даже в день Победы не видел его при наградах, как прочих ветеранов, живших в их посёлке.

Они продолжили жарить мясо куропатки и уже скоро вовсю уплетали его, запивая – взрослые домашним самогоном, а Серёга – берёзовым соком. Свежий воздух и запах грядущего дождя навеивали на охотников аппетит, а потому жаркое казалось им особенно вкусным, питьё слаще и крепче, а общение друг с другом душевнее. Однако за всё это время никто из них так и не перемолвился даже словом о военных годах.

Между тем, куропатка была уже почти съедена. Последние куски жарились на догорающем костре.

Валера, между тем, опрокинул в себя очередной стаканчик самогона и, поморщившись, спросил:

– Пётр Иванович, а что ж ты, и в самом деле, не охотишься-то? Ты вон как метко стреляешь! В соревнованиях мог бы участвовать, чемпионом был бы!

Старик угрюмо посмотрел на охотника и тоже выпил ещё один стакан самогона.

– Я свои соревнования на войне отбегал, – грустно сказал он. – Не хочу больше.

Пётр Иванович тяжело вздохнул и снова заговорил:

– Я, ведь, когда-то, в юности, и в самом деле стрельбой занимался. Тогда ещё в городе жил, чемпионом пару раз становился. В армию когда призвали, – тоже чемпионаты выигрывал. Сам Ворошилов, помню, награждал!

При этих словах он поднял указательный палец к верху.

– А потом война началась… Ну, со мной всё понятно было, я ж стрелок. Сразу в учебную роту снайперов определили. Я на фронт хочу, а мне, мол, учись. Делать нечего – учился. Хотя, не скажу, что мне было сложно. Всё как-то легко давалось. А что? Стрелял я, в самом деле, не дурно, с памятью всё в порядке – это когда надо было за местностью наблюдать, а потом отворачиваешься – оп – назад – и говоришь, что изменилось. Маскироваться я умел уже. В общем, как будто и не учился – природа наградила. Отправили на фронт.

Тут Пётр Иванович покачал головой, опустив глаза.

– Настоящая бойня – не иначе. Бывало, лежу на позиции с винтовкой, смотрю на поле боя. Всюду трупы наших и немцев, подбитые танки, самолёты падают, снаряды рвутся, неба вообще, чай, не видно. И вот, представьте, во всём этом аду мне нужно высматривать цели – не дай бог промахнуться. А это трудно, между прочим. Фрицы-то повсюду носятся, а на вид-то почти все одинаковые. Погоны толком не успеваешь рассмотреть, хотя и учили нас этому. Всё-таки врага в лицо, более-менее, знали, только смотреть не успевали. Короче, с боями и руку набил, и глаз, так сказать, насмотрел.

Он усмехнулся, покашливая от дыма костра.

– Наши, конечно, надо мной подшучивали. Дескать, они в грязищи, в копоти бегают там, а я лежу где-нибудь на холмике в травке, или на дереве «белочкой» сижу. Но, вообще-то, уважали. Мне, иной раз, прикажут устранить какого-то немецкого командира – я и уйду на пару дней, а то и на неделю в лес да в горы, аль ещё куда.

С этими словами, снайпер подмигнул Серёге, припоминая их недавний поход за хворостом.

– Только так запаришься валяться на одном месте да нужду справлять под себя. Смрад от меня стоял такой, что батальон точно знал, когда я возвращаюсь – за километр, как от выгребной ямы несло. Однако цели свои я всегда устранял. Несколько суток мог не спать, глаза уже сами закрываются, живот урчит, что твоя тёща, но я этого сукина сына дождусь да всажу промеж глаз свой свинцовый привет.

На последних словах он сделал резковатый акцент, приправляя своё повествования быстрыми жестами, как пуля пробивает череп.

Валерка всем телом подался вперёд, внимательно слушая своего друга, а Серёга так и вообще сидел с открытым, от восхищения и удивления, ртом.

– Годы шли, – продолжал Пётр Иванович. – Мы то отступали, то, наконец, наступали. Города постепенно освобождались, границу, мало-помалу перешли, вот уже Европа оккупированная. Опыту мы, конечно, знатно набирались. Ещё бы. Воевать толком-то не умели в сорок первом, зато как потом стали биться – любой армии мира покажем где раки зимуют. В общем, дошли до Берлина. Страшное дело, скажу я вам. Всё разрушенное, взорванное, разбитое, в копоти. Немцы тогда отбивались и извивались, как только могли. Мне кажется, мы Москву обороняли не настолько яростно, как они бились за свою столицу. Однако ж нас было уже не сломить. Дан приказ задушить тварь в её логове – мы задушим! Но… было это непросто….

Старик тяжело вздохнул, глядя на догорающие нижние поленья.

– Лежу на позиции как-то, значит. Наших прикрываю. До рейхстага уже, в принципе, рукой подать – буквально через пару улиц. Верхушка его была видна с моей крыши. А у меня задача – устранить, стало быть, сопротивление на одном из перекрёстков, по которому должны танки ехать. Ну, я смотрю: баррикады, наскоро сделанные ежи, мусор всякий валяется на дороге, и, то тут, то там, снуют немецкие солдаты. Я уже совсем хладнокровным солдатом был – враг есть враг, а потому перестрелял я их всех. Никто толком ничего понять не успел. Мне не привыкать. На тот момент на моём счету было двести девять человек, а тут ещё пять прибавилось. Смотрю дальше в прицел, вроде, никого. И тут, кто-то из-за баррикады осторожненько так выглядывает. Я – глядь – и оторопел… это ж ребёнок вылезает… мальчик, возрастом, наверное, как Серёга…

Пётр Иванович кивнул на парнишку, который всё ещё сидел с разинутым ртом.

– Я глазам не мог поверить. Реально мальчонка, в коричневой рубашечке со свастикой на рукаве. Лицо совсем ещё детское, румяненькое такое. А потом, смотрю, а у него панцерфауст⁷ в руках! Этот змеёныш танки наши готовился взрывать, видно, знал, зараза, что они здесь ехать будут. Думаю, до чего ж война довела народы! У нас, вон, дети на заводах пашут за трёх взрослых, в лесах партизанят – немцев режут, как скот, да поезда взрывают, а у этих – на баррикады выходят – танки наши жечь! Я смотрю на него в прицел, хочу на спусковой крючок нажать… и не могу… Понимаете? Не могу! Он же пацанчик ещё совсем, жизнь толком не пожил! Что и говорить, я, сам-то, ещё пацаном был – всего двадцать семь лет тогда стукнуло! Я ж привык убивать реальных фрицев: надменных эсэсовцев в этой проклятой чёрной форме, злобных солдат и офицеров с наглыми рожами, снайперов немецких, что по глупости обнаруживали себя. А тут ребёнок! И он стоит на баррикаде с этим чёртовым гранатомётом и испуганно так озирается по сторонам. А я понимаю – мне его убить надо, иначе наших танкистов сколько поляжет… Я прицелился, и на секунду закрыл глаза… ну, не мог я на это смотреть! Вслепую на спуск нажал. Паф! Гляжу – он падает с дыркой во лбу. Такое молодое детское личико и изуродованное пулей и кровью… Я отложил тогда винтовку и заплакал прям там, лёжа на крыше….

Старик снова тяжело вздохнул, глядя на догорающий костёр, и сделал ещё один глоток самогону.

– Через пару дней была капитуляция. Немцы проиграли. Мы победили. Эшелоном меня до родного города довезли, я и демобилизовался сразу. Не мог я так больше. Двести пятнадцать человек убил, так ещё и последний мой убитый враг – ребёнок. С тех пор я ни разу не стрелял. Даже к оружию никакому не прикасался. Зло это. Самое настоящее….

Отец и сын, с невыразимым удивлением и интересом слушавшие рассказ снайпера, вдруг, как-то одновременно, стали угрюмыми. Каждый из них думал о своём.

– Не дай бог вам, ребята, когда-нибудь выстрелить, даже из этого ружья…

Он кивнул на двустволку, лежавшую неподалёку.

– …в человека. На войне, увы, необходимо, но эта необходимость – ужасная. Вот этим и страшна война. Ты стреляешь в того, кто стреляет в тебя….

На его щеках появились капли.

Пётр Иванович, было, подумал, что плачет, не чувствуя это, однако, это лишь начинался дождь. Тучи на небе сгущались, и потихоньку начинало моросить.

– Пойдём, потихоньку, – сказал Валерка, начиная собирать пожитки и заливая костёр водой из фляги.

Вскоре, всё было собрано, и маленький отряд засеменил в сторону посёлка….

Выстрелы после Победы

Наши мёртвые нас не оставят в беде,

Наши павшие – как часовые…

Отражается небо в лесу, как в воде, —

И деревья стоят голубые.

В.С.Высоцкий

Столица Рейха хрустела и трещала.

Всё в ней сыпалось и рушилось от залпов тяжёлых орудий советских войск и попаданий снарядов.

Улицы были завалены всяким мусором, разбитой техникой и трупами солдат и простых защитников города. В каждом переулке и закоулке стояли баррикады из чего только возможно, а из окон вели огонь из разного оружия гражданские, эсэсовцы и даже дети из гитлерюгенда.

Меж домов пробирались, отстреливаясь через каждую секунду, советские солдаты. Нервы у всех были на взводе. От страха, что сейчас их могут убить, хотя войне, глядишь, конец; от адреналина боя и от осознания того, что в этом проклятом месте – логове зверя – стреляет всё, что только может.

Берлин хрустел и трескался. Вот уже… две недели….

***

По дворам, сквозь шум выстрелов и взрывов, пробиралось с десяток человек в выцветающей зелёной форме, на которой, позвякивая, висели боевые награды, прикрытые грязными плащ-палатками, в кои люди и были облачены.

Они старались двигаться бесшумно и быстро, то и дело озираясь по сторонам, готовые в любую минуту открыть огонь из всех стволов.

Наконец, отряд подобрался к дому, который ещё буквально месяц назад был жилым, а в квартирах горел свет, люди занимались своими делами, с тревогой поглядывая на восток, откуда грозно и непоколебимо шла Красная Армия. Теперь же он был наполовину разрушен, уцелел только один подъезд. В развалинах виднелась разбитая мебель и прочая домашняя утварь, кое-где лежали оторванные человеческие конечности или сами обгоревшие трупы, от которых стоял отвратительный, тошнотворный запах. Запах мертвечины, вперемешку с гарью и порохом.

В доме было темно и прохладно, электричества не было, ибо советская артиллерия повредила кабели и прочие провода, уцелевшие люди скрывались в бомбоубежищах и прочих укрытиях, а в их комнатах расположились обороняющиеся немецкие солдаты, забаррикадировавшие не то что двери, а даже коридоры. Из окон сделали огневые точки и импровизированные дзоты, не дававшие прохода по Унтер-ден-Линден⁸, на которую и открывался вид с противоположной стороны дома.

Лейтенант Цветков, командовавший отрядом, подвёл своих бойцов к двери, по-видимому, служившей чёрным выходом. Солдаты тут же распределились по обе стороны от неё, вскинув автоматы. Старшина приготовил гранату и посмотрел на командира. Тот кивнул со словами:

– Зачищаем в ноль. Пленных не брать!

Солдаты кивнули.

Старшина рывком открыл дверь, за которой, как ни странно, не было ни мусора, ни баррикад, и метнул гранату в проход.

Бойцы присели на корточки, вжимаясь в каменные стены.

Взрыв.

– Вперёд! – скомандовал Цветков, и солдаты ринулись внутрь дома.

Они осматривали каждую квартиру, каждый вершок этого здания, которое теперь населял противник, а не мирные жители, стало быть, можно и нужно вести огонь на поражение.

На первом этаже было пусто. Лишь груды поломанной мебели, побитой посуды и осколки оконных стёкол.

Едва солдаты, окончив осматриваться, побежали к лестнице наверх, на них тут же обрушился шквал пулемётного огня. Фриц появился буквально из ниоткуда, и теперь палил из своего MG, уперев его о перила.

Раздался крик убитого солдата, остальные же поспешили прыгнуть в открытые квартирные двери и затаиться там, вжавшись в стены.

– Скотина такая! – воскликнул старшина. – Думко убило!

– Вижу я! – отозвался Цветков.

Очередь резко оборвалась и наступила тишина.

Лейтенант высунул голову из квартиры, дабы оглядеться. Немецкий солдат только этого и ждал, ибо тут же снова открыл огонь. Цветков едва успел спрятаться обратно.

– У-у-ух падла! – выругался он. – Слышь, Знахарев, дай гранату!

Старшина вынул из-за пояса заветную длинную рукоятку и передал её командиру. Тот навскидку метнул её под лестницу, на которой стоял пулемётчик.

Взрыв.

Немец подлетел от волны, доставшей до него и рухнул за перила на первый этаж.

– Андреев, осмотреть Думко! – скомандовал лейтенант фельдшеру, убедившись, что угрозы нет. – Остальные за мной на лестницу!

Послышался топот сапог по деревянному полу. Солдаты держали автоматы наготове, и двигались по лестнице, глядя на верх, вскинув орудия.

Поднялись.

На этаже было всего пять дверей и все заперты.

Бойцы разбились на небольшие группы и стали распределяться по квартирам.

Как только двери какого-нибудь из помещений открывались, сразу же слышалась стрельба и вопли погибающих людей.

Цветков вместе со старшиной и ещё одним сержантом вломились в одну из квартир, где находилась пулемётная точка, которую обслуживали пять немецких солдат.

Пулемётчик попытался развернуть своё грозное орудие, вытащив его из баррикады в окне, но тут же получил короткую очередь в спину и рухнул лицом на мешки. Его товарищ успел вытащить пистолет, однако, старшина дал залп от пояса из своего ППШ, оборвавший жизни ещё двум фрицам, не успевшим даже выстрелить.

Оставшиеся солдаты в панике и отчаянии кинулись в рукопашную.

Худенький и бледный немец бросился на Цветкова с ножом. Попытался нанести колющий удар в грудь, но лезвие ударилось о металл автомата, которым лейтенант закрылся. Ловким движением он резко поднял своё оружие вверх, заставив противника отпустить рукоять ножа. Тот выпал. Солдат побледнел ещё больше и безумными глазами кинулся на советского офицера, желая его придушить, но со всего размаху получил прикладом в нос, из которого тут же хлынула кровь, после чего раздался одиночный выстрел, пронзивший его сердце. Тело в грязном, сером, теперь ещё и окровавленном, мундире рухнуло на пол.

Сержант не стал церемониться со своим противником, бросившимся на него с каким-то непонятным дрыном, а просто вломил ему по морде кулаком, и когда враг упал на пол – дострелил его.

Старшину же немец повалил на пол и пытался дотянуться руками до его глаз, чтоб выдавить их. Тот сопротивлялся, зажав в своих руках запястья фрица, но ему, судя по всему, было очень тяжело сдерживать врага. Лейтенант и сержант, как по команде, одновременно выстрелили проклятому фрицу в голову, прошибив висок. Кровь и рыжеватый мозг брызнули на стену, а тело его обмякло, и старшина смог сбросить с себя труп.

– Что ж ты, Николаич, так сдал-то? – тяжело дыша от волнения, спросил Цветков.

– Старею, кажись, – также тяжело вздыхая, ответил Знахарев и подобрал свой автомат с пола.

– Ага, нашёл время! – пошутил лейтенант.

Но не успел никто засмеяться, как вдруг с потолка посыпался град пуль. Немцы, находившиеся в квартирах этажом выше, принялись стрелять в пол, поняв, что в доме чужаки.

– Какого хрена?! – ругался лейтенант, вжимаясь в стену. – Огонь по потолку!

Автоматы советских солдат обратили свои стволы к верху и заработали в ответ на немецкую пальбу, беспорядочно поливая весь потолок.

Комната наполнилась пылью от штукатурки, которая так и сыпалась сверху, запахом пороха, а чуть позже и каплями крови, что понемногу сочилась с этажа выше. Должно быть нескольких фрицев всё-таки застрелили.

Внезапно часть потолка треснула и с грохотом провалилась в комнату, где стояло трое советских солдат. Вместе с обломками и пылью на пол упал и фриц, судя по всему, последний из тех, кто был наверху. Он был в полной растерянности и, кое-как приподнявшись, поднял руки, пытаясь сдаться, но обозлённые советские воины были непреклонны, а лишь дали по нему очередь. Немец отлетел к окну, выпав из него вместе с частью мешков, загораживавших его.

– Охренеть что творится! – в пол голоса воскликнул сержант.

Цветков лишь вкрадчиво выругался и перезарядил автомат.

Через дыру в потолке было видно, что на полу этажа выше лежит несколько трупов фрицев, с которых, собственно, и сочилась кровь из пулевых отверстий.

Бойцы вышли из разбитой квартиры в общий коридор этажа, куда уже сходились остальные ребята из отряда.

– Доложить о потерях! – скомандовал Цветков, осматривая своих солдат.

– Целы! – отзывались парни, некоторые из которых зажимали ладонями раны в боках и на плечах.

– Так, останетесь у лестницы прикрывать нас, остальные за мной – немного осталось, – приказал лейтенант, и те бойцы, что не были ранены побежали за ним на следующий этаж.

Здесь было уже пусто, как и ожидалось. Лишь горы стреляных гильз, что ещё дымились, пулевые отверстия в полу, через которые можно было видеть комнаты этажом ниже и лужи крови.

Похоже, что часть фрицев погибла в ходе перестрелок через потолок, так как, солдаты говорили, что в других квартирах была похожая история, но без обрушения, а здесь же было несколько трупов; остальные же немцы, судя по всему, сбежали через окна, потому что во многих комнатах баррикады были наскоро разворочены, рам на окнах не было, а на дороге лежало несколько свежих тел, в которые были сделаны контрольные выстрелы – для надёжности.

Следующий этаж был полностью пуст, так как часть его была завалена обломками полуразрушенной крыши.

Дом был зачищен.

Бойцы собирались на втором этаже, выкидывая трупы врагов в окна, перевязывая раны и занимая оборону в квартирах.

– Андреев, – позвал лейтенант фельдшера. – Что там с Думко?

– Погиб, – угрюмо ответил старший сержант медслужбы и снял пилотку. Все, кто был рядом, последовали его примеру.

– Вечером помянем, – сказал Цветков, надевая её обратно спустя какое-то время. – Басов, – обратился он к радисту, – связь с «акацией»!

– Есть! – отозвался красноармеец, принявшись настраивать рацию.

Лейтенант, между тем, продолжал раздавать команды своим солдатам, подытожив:

– Не мародёрствовать! Приказ Ставки!

– Да ладно, Борь, – обратился к нему старшина, бывший чуть старше лейтенанта, а потому, называвший его иногда по имени, – тут и брать-то нечего. Вон, разрушено всё!

– Всё равно! Приказ Ставки, напоминаю! – отчеканил офицер металлическим голосом.

Он был на фронте только второй год, однако, уже успел познать все ужасы войны и то, как многие пункты приказов и уставов нарушаются здесь, иногда во благо, а иногда и из человеческой глупости. Хоть Цветков и был уже опытным воякой, награждённым и уважаемым среди солдат, которые первое время посмеивались над ним, он продолжал оставаться всё таким же правильным, каким пришёл из училища два года назад, когда только-только готовилась курская операция.

– Товарищ командир, на связи «акация»! – доложил радист.

Лейтенант взял рацию, откуда раздался грубый голос комбата:

– «Акация» слушает!

– «Акация», я – «липа»! Противника с позиции выбили, ждём дальнейших распоряжений! – доложил Цветков.

– Отлично! Какие потери?

В голосе комбата чувствовалась радость даже за такой небольшой успех.

– Один боец убит, трое ранены, – сделав голос ниже, ответил офицер и повторил: – Противник полностью уничтожен!

– Хорошо! Закрепиться на позиции. Занять оборону здания и ждать дальнейших приказов.

– Есть!

– «Липа», отбой! Конец связи!

Рация зашипела, и лейтенант, вернув её радисту передал, сказанное комбатом, своим бойцам.

Солдаты суетились, занимая оборону в окнах и расставляя посты у входных дверей.

Наступление на столицу Рейха продолжалось….

***

Дни шли один за другим.

Отряд Цветкова продолжал удерживать занятый дом, а точнее – то, что от него осталось.

За всё время не произошло практически ничего интересного. Сил противника, пытавшихся как-либо приблизиться к ним, не было. Что уж говорить о штурмовых отрядах СС или даже Вермахта.

Где-то поблизости, то и дело, раздавалась стрельба, взрывы и разрывы от артиллерийских снарядов, скрежет танков и крики на немецком и русском, однако, до полуразрушенного дома на Унтер-ден-Линден ничего толком не доходило.

Лишь пару раз перед окнами проходила небольшая танковая колонна, да пара пехотных отрядов, направлявшихся к рейхстагу, который находился совсем недалеко.

Цветкову очень хотелось быть среди штурмующих подразделений. Несколько раз за день он подбегал к окну с видом на «Линден» и обращал свой взгляд влево, где начинали виднеться грязные, от гари и пороха, колонны Бранденбургских ворот. Лейтенант всё время представлял, как со своими бойцами пройдёт через них и увидит то самое логово зверя – рейхстаг, под которым и засел самый кровожадный и ненавистный дьявол в человеческом обличии. Однако приказа на оставление точки не поступало. Всякий раз, когда он выходил на связь с комбатом, то слышал лишь одно – «ждите приказа, ещё успеете». Но когда же будет этот приказ? И будет ли вообще?..

– Да будет тебе, Борька! – утешал его Знахарев, когда лейтенант всякий раз отходил от окна с удручённым видом. – Я тебя прекрасно понимаю, хочется самому всё увидеть. Воочию, так сказать! Но ты сам посуди, – два года воюешь – ещё ни разу ранен не был, хотя в такие атаки нас водил – сам Жуков позавидует! А тут что? Погибнешь ещё ненароком прям перед победой! А она, говорю тебе, не за горами!

– Так вот же, вот! – восклицал в ответ Цветков. – Она-то не за горами, а я для этого, вроде как, ничего толком-то и не сделал!..

Старшина при этих словах хмурился.

– Глупостей-то не говори, командир. Что это за нюни ты тут развёл, в конце концов? Не сделал он ничего, видите ли! Ты, извини меня, Курскую дугу прошёл, Варшаву брал, теперь вот Берлин! Четыре ордена имеешь, ни одного ранения! И это при том, что тебе… сколько там тебе лет-то? Напомни…

– Двадцать один…, – угрюмо отвечал лейтенант.

– Двадцать один год!

Старшина развёл руками.

– Двадцать один год мужику, а в бутылку лезет! О себе не думаешь, так хоть о матери подумай, друг ты мой юный! Она ж тебя ждёт!