Kitabı oku: «Сва», sayfa 7

– И у той герлы глазки были такие же. Они в этом притоне все были обдолбанные, иначе такое выдержать невозможно. Крыша треснет. Но может, у них и не треснет. Дик, наверно, круто там залетел. А мне теперь и без наркоты хватает ломки. Идиот! Я же чувствовал, что там будут не просто мочалки, а обязательно с какой-нибудь гадостью, и всё равно шёл! – стонал Сва от злобы на себя. – А если бы остался, точно сторчался бы. Я себя знаю… Хорошо, что с Диком за шмотки расплатился. Видеть его больше не могу. И всех хиппов в придачу. Хотя причём здесь хиппы? Это же выгребная яма, а не тусовка. В парадняке и герлицы совсем другие – милые, добрые… Пусть, но зачем они мне? Даже кисаться с ними – в лом, если Лави в крезе изнемогает. Жутко подумать: любовь в тюрьме, надвое разделённая больничной решёткой… Когда она вернётся, какой? Чего ждать – то ли спасения то ли казни? А что я теперь ищу? Новых девиц, что ли, на полчаса каждую? Стошнит разок в постели, и вся любовь, – сжимал он ладонями лоб, а локти пьяно расползались по столу среди бумаг и тарелок, под опостылевшей потолочной лампой. – С Лави я искал совсем не это. Я к её душе прикоснулся. Взглядом, губами. С нею моё тело исчезало, само становилась душою… Почему она сказала, что всё дала мне в первую ночь и ничего другого у нас не будет? Что нет ни души, ни Бога? А у самой именно душа и болит. Значит, есть, чему болеть. Слышишь, Лави? Ты там, в своей крезе, жить не хочешь, а я здесь без тебя загибаюсь. Если бы ты знала, кем я стал? Ужаснулась бы. Лучше бы мне остаться в той флэтяре, сгинуть, не выходя из ямы. Но слабо оказалось, вот и живу. Потому что я уже никто. Никтожество.

g. Гнилой флэт

К «олдам» Сва попал, вовсе не подозревая, что с ним случится в дальнейшем. Попал когда понял, что непоправимо гибнет. Он сбежал из системы, как из опостылевшего дома бегут в ледяной мир, зная, что остатки тепла вот-вот исчезнут. Никого, кроме Нота, в его жизни не осталось. Несколько дней Сва собирался с духом, чтобы ему позвонить, отыскал на полке Евангелие, прочёл первую страницу и закрыл. Ничего не лезло в голову:

– Причём тут эти отцы и праотцы, которые поколение за поколением рождали один другого? Как это всё с Богом связано? Ведь Бога родила Богородица от Святого Духа, это я ещё в школе знал. Чепуха какая-то… Постой, где-то тут про любовь должно быть написано: «Бог – это любовь.» Сколько я об этом слышал красивых слов, слов, слов. Неужели никто не понимает, что пустословие бывает смертельным? Допустим, найду я эти строчки, прочту, а как найти такое место на земле, в этом проклятом городе? Место, где всегда есть Бог и любовь? Где оно, кроме этой книги? Бог не может быть книгой, а книга Богом. Тогда зачем всё это? Как искать Любовь там, где нет любви?.. Надо всё-таки позвонить Ноту, больше некому. А если начнёт приставать с проповедями, повешу трубку. Извинюсь, чтобы его не обидеть, и исчезну. Он ведь верующий, потому, наверно, добрее других. А я добрый? Не знаю. Никому зла никогда не хотел. Только с девицами в последние недели вёл себя по-скотски. Но другого они и не ждали, и не заслуживали. Если бы они любовь искали, я бы почувствовал. Но они искали то же, что я. Хотя, может, мечтали о другом: муж, семья, дети и тут же, втихую – зарплата, шмотки, квартира, машина, дача. И ради этого жить? Ради такого убожества? Они этого даже не понимают. А кто понимает? Только Лави понимала, и потому так круто на всё забила. Наверное, Откол понимает и в ужасе смеётся над собой, хиппами и этой дурацкой жизнью. Но к нему не подступишься. Нот тоже, пожалуй, по-своему понимает. Он один может помочь, только он. А если не поможет, грош цена его вере. Просто душу свою на земле удобно пристроил – Библию под голову, и спи до самой смерти. И всё-таки позвонить надо, хоть в последний раз. С единственной целью: всё предельно упростить, отбросить все иллюзии, мечты, надежды, вновь остаться одному, свести всё к точке. И перестать быть. В геометрии точка – мнимая величина. А в жизни, как в древнем землемерии, любовь – это место и время пересечения двух жизней, от которых не остаётся следа…

В отчаянии Сва написал поперёк записной книжки и тут же отбросил её в комнатный угол:

Где она, самая простая, человеческая, не божественная, не ангельская, а грешная, несчастная, горькая, как лекарство, любовь? Лекарство от смерти.

Наутро онемелыми пальцами он набрал знакомый номер. Закрыв глаза, слушал гудки, не зная, что скажет через миг. В голове и груди холодела пустота.

– Алло…

– Сва, это ты?

– Да… Привет, Нот.

– Почему голос такой грустный?

– Ты находишь? Значит, так и есть.

– Брось, старик! – Нот помолчал. – Я понимаю, от такой жизни… Кому будет весело? Прости, что я сам не позвонил. Но я так рад тебя слышать, не поверишь.

– Нот, старина, – он проглотил несколько вдохов, чтобы овладеть голосом. – Спасибо, не забыл…

– Ты что, Сва? – голос Нота прервался. – Знай – ты не один. Что бы ни случилось, слышишь?

– …

– Хочешь, сегодня увидимся? Приезжай ко мне! Или в городе встретимся? Не откладывая, а?

– Правда? – голос предательски плыл, вопреки всем усилиям.

– Знаешь, давай… через час смитингуемся. У Грибоедова, а?

Он не верил ни ушам, ни телефону. Сном показалась поездка в метро. Возникали, двигались мимо и пропадали редкие дневные пассажиры, беззвучно мелькали станции.

– Не забыл, позвал. Меня, никтожество…

Надо было во что бы то ни стало успокоиться. Постараться стать прежним, отринуть всю грязь. Как будто не было этих гадких недель, всей этой мерзости. Пусть было, но не с ним, а с тем, кого он сейчас упорно, отчаянно в себе душил. И сегодня додушит до конца. Нот поможет, сам того не подозревая.

Они внезапно обнялись при встрече, чего никогда раньше не делали. Но радостная улыбка Сва сразу застыла. Нот был печален, хотя и пытался это скрыть, он первым начал разговор, опустив беспомощные глаза:

– Сва, прости ещё раз, что я совсем пропал… У меня отец умер. За бугром, во время гастролей. Инфаркт. Скоро сорок дней… Ты не представляешь, как тяжело было. И сама смерть, и гроб в самолёте, и похороны. А теперь мама сдала, болеет. Несколько раз в церковь с нею ходил, отпевание было, потом панихиды. Потихоньку отходит, и я с нею.

Ссутулившись, он шагал рядом. Одного взгляда хватило, чтобы понять – Нот сам нуждается в нём, сам страдает, хотя без всякой вины. Сва положил руку ему на плечо, остановил, посмотрел в глаза и вдруг сказал, слегка краснея:

– Я начал Евангелие читать. Жалею, правда, что с первой страницы. Лучше бы с того места, где говорится, что Бог – это любовь. Тогда всё остальное стало бы понятнее и нужнее. Ладно… Держись, старик! Ты мне очень-очень дорог. Без тебя я бы…

– Оставь! О чём говоришь? – он отмахнулся, помедлил, блеснул глазами. – За тобой, за мной, над всеми нами – огромные, неведомые силы. Добро сталкивается со злом, жизнь со смертью. И так ужасающе несётся время. Мой отец, хотя и крещён был, так и не успел выбрать между светом и тьмой. Жаль его, очень.

– А Лави что выбрала, ты знаешь? – помрачнел Сва.

– Для нас это тайна, – помолчали, идя рядом. – Она страдает запредельно. Очень больна, это ясно. Но чтобы сделать выбор, не здоровье нужно, а воля, хотя бы одна искренняя молитва.

Нот замолчал, задумался. Сва тоже затих, опустил голову и тут услышал:

– Спасибо, всё-таки, что приехал. Так рад тебя видеть! Я тоже с парадняком почти завязал. Один, по сути, остался, да ещё мама. И ты вот. Кстати, неважно, как ты Евангелие читаешь, хоть с конца, хоть с середины начинай. Главное, читать умом и сердцем, а между слов помещать свою жизнь, себя искать.

– Невероятно всё-таки, – Сва ворочался в постели, смотрел в тёмное окно и не мог заснуть. – Нот во мне нуждается… Слабость, сила – всё относительно. Человек непостижим. И Бог непостижим. Может быть, только в душе, может быть Бог… Бог может быть или не быть. Быть, как у Нота. Не быть, как у Лави. Хотя кто до конца её душу ведает? У меня в душе есть Бог или нет? Не знаю. Хочу, чтобы был. А Бог этого хочет? Он же свободнее меня, свободнее всех. Где Бог есть всегда? На небесах, подальше от людей и их мучений? Или везде, включая земной ад и мою поганую душу? Или везде или нигде – вот в чём вопрос.

На следующий день они с Нотом встретились вновь, на прежнем месте, но с другими, чуть посветлевшими лицами. Долго, неторопливо шли по мартовской Москве. Кольцо бульваров было лучшим местом для самых заумных разговоров. В них забывалось всё, что обожгло и опустошило душу в последние недели, и даже мысли о Лави отступали. Рядом молчаливо шагал единственный друг, но и ему невозможно было рассказать о происшедшем. Краска стыда мгновенно вспыхивала на щеках, и сердце принималось испуганно биться в груди: «Мочалки, липучки безмозглые. Смесь серости и мутной голубизны в глазах. Как в этом вечно зимнем небе», – гнал он прочь мерзкие воспоминания, втягивал влажный, холодный воздух, медленно выдыхал и с облегчением смотрел вокруг. Заново вглядывался в простые, полные смысла вещи.

Слабое солнце сквозь туман светило на схваченную холодом, блёклую траву, чёрные тоскующие деревья и пустые аллеи. Воробьи комьями прошлогодних листьев стыли на ветках. Перед глазами чередовались размытые контуры домов, бульвар разворачивался через город огромной дзенской гравюрой. Это был рисунок срединного, истинного мира, а по сторонам проступала другая, ненужная реальность – фасады зданий, переулки между ними, пятна автомобилей, тени людей. Взгляд вслед за мыслью пересекал незримую грань миров, бытия и небытия. С каждым вздохом и выдохом рождались и умирали бесчисленные жизни, безвестные вселенные, а голос вспугнутой птицы звучал тысячелетие. Это был крик о непостижимости жизни – самый быстрый полёт и неподвижность равны и безразличны, если Путь проходит через тебя…

– Нот, ты говоришь, идея Дао есть во всех культурах, где шёл поиск истины? – возобновился разговор.

– Иначе быть не может. Только необязательно называть её по-китайски. Можно сказать «Дхарма», «Логос», «Путь». Это не просто слова, это великие символы. Почитай Гераклита, Платона, Евангелие от Иоанна. Они дополняют и объясняют древних китайцев.

– Ты о божественном Логосе?

– Да, к этому всё шло. В Евангелии… – он укоризненно глянул на Сва, помолчал, – есть одно откровение. Слова «Я есть Путь, Истина и Жизнь» дают высшее, духовное понимание иероглифа «дао». Но ты, как я понимаю, о даосизме понаслышке знаешь, самих текстов и в глаза не видел?

Сва кивнул и выразительно вздохнул.

– Для начала нужно бы прочесть Чжуанцзы, Лаоцзы, но сейчас всё по рукам ходит. Хотя… могу дать тебе перепечатку «Даодэцзина», есть даже лишний экземпляр. Это дохристианская классика – не меньше, чем античная философия. И что интересно, чем больше углубляешься в православие, тем понятнее становятся, именно в сравнении, парадоксы даосизма и мысли святых отцов. – Нот остановился и слегка улыбнулся, подняв палец: – Сильный звук неслышим, великий образ необозрим, великий квадрат не имеет углов… Есть, над чем задуматься. И смотри, как человеческая мысль идёт дальше: в христианстве бесконечное существует не само по себе, а соединяется с божественной сутью. Для Василия Великого, Бог подобен солнечному кругу без начала и конца, троичен словно солнце, его свет и тепло. А кто-то из западных мистиков, кажется, Николай Кузанский, написал: Бог – это круг, центр которого везде, а окружность нигде.

– Потрясающе. А по-твоему, одно другому не мешает, даосизм и христианство?

– Древние откровения так или иначе готовили человека к принятию высших истин. В истории религий это аксиома. Было, конечно, множество соблазнов, ловушек для мысли.

Сва не смог удержаться от нового вопроса, разговор затягивал всё сильнее:

– А как ты объяснишь всё, что появилось после христианства? Например, ислам?

– Думаю, в исламе произошло колоссальное упрощение и Ветхого и Нового заветов. Это вера в голую силу, для фанатичной толпы. Там Бог – карающий владыка.

– Но ведь мусульмане свободно эту веру избрали. Имели право.

– Далеко не всегда свободно. Многие были обращены под угрозой истребления: христиане Азии, Африки, Балкан, Кавказа, почти вся Византия… А в христианстве самое ценное – наша свобода.

Верить от страха, слепо, рабски и бесчеловечно и, по сути, безбожно. Бог ждёт нашего вольного выбора – сердцем и умом. Так вот, насчёт ислама… Недавно я заинтересовался суфиями. В суфизме можно много чего найти, даже элементы христианства и буддизма. Если хочешь, в нём для меня вершина ислама.

– А в чём там суть?

– Я сам понять пытаюсь. Меня в суфизме поразила парадоксальность истины, почти как в даосизме. Сознание не может её вместить и потому страдает вместе с душой. Постижение абсолюта возможно только в высшем откровении. Познавший становится мудрецом и безумцем одновременно. Как я понял, суфии считают истину непостижимой, точнее, невыразимой. Это важное признание и честное. Ведь христианство – религия откровения, а не тайны. Здесь всё наоборот. Христос сходит на землю, а не ждёт, когда кто-то из людей воспарит до небес. А в суфизме на истину только намекают, создают в пустыне ума словесные миражи, поэтические образы, притчи.

– Поясни, неясно как-то.

– У них представления об истине воплощаются только в текстах, а не в иконах и мандалах, как у христиан или буддистов, и даже не в музыке. Суфии создают поразительные образы, но осмыслять их должен читатель. Обычно, с помощью учителя, иначе нельзя, – Нот сбоку внимательно глянул на Сва.

– А суфийской музыки разве нет?

– Есть, но она примитивна, как рычаг. Тебя поддели ритмом, зацепили повторами, и ты летишь… Увы, нечего дать тебе послушать. Но, поверь, никакого сравнения с суфийскими поэтами. Там – тончайший восторг, даже в переводах чувствуется.

– Дашь почитать?

– Как раз сейчас у меня ничего не осталось, прости. Кое-что было, но приятелю отдал, а он, как обычно, возвращать не спешит. Как бы не заиграл.

– Жаль, – огорчился Сва, – Я бы сходу прочёл и вернул.

– Сходу не получится, это надолго. Но, постой… Есть идея! Могу познакомить тебя с одной парой, у них целая библиотека суфиев. Мы тут недавно познакомились, случайно, на концерте арабской музыки. Они оба задвинуты на суфийской мистике, на поэзии. К тому же, по их словам, вошли в систему, когда она только возникала. Если так, это настоящие олды, из первых в Москве. Правда, на хиппов мало похожи. Скажем, рок-музыка и Запад в целом им сугубо пополам, это уже не банально. Ну, и по прикиду, по хайру тоже отличаются. Если хочешь, сходим к ним в гости, познакомишься, а дальше, будем надеяться, и до их книжек дело дойдёт.

Сва хмыкнул и блеснул глазами – вопрос был явно лишний. Нот, в свою очередь, усмехнулся и, продолжая говорить, начал рыться в растрёпанной телефонной книжке:

– Если честно, я их почти не знаю, на квартирниках у них не бывал, только один раз заходил, чаю попить. Люди они немного скрытные, но крайне интересные, особенно Лилиан. То ли домушников, то ли гэбухи боятся. Понять можно, насобирали бездну всего – целый домашний музей. Да, ещё… Судя по их прогонам, для особо избранных они какие-то суфийские ритуалы устраивают, хотя это смешно до предела, – он остановился, глянул на Сва, поиграл в воздухе монеткой и вошёл в телефонную будку. – Меня лично волнует лишь одно: что суфии взяли от христианства и зачем? Хочется с помощью этих олдов тему поймать, как музыканты говорят.

Через пару минут он с довольным видом сообщил:

– Нас ждут послезавтра вечером. Я тебе позвоню, договоримся. А пока возьми вот это, дома послушаешь, – Нот протянул Сва увесистый пакет с магнитофонными кассетами. – Тут классика рока. Лучшие вещи лучших групп, копии с дисков. Не спеши, приобщайся. Постепенно вернёшь, и я другим послушать дам.

Через два дня они вышли на «Динамо», прошли через парк, и Сва поразился совпадению: эти московские суфии жили совсем близко от уже знакомого дома. Всю оставшуюся дорогу он думал о Лави, отвечал невпопад и время от времени тягостно всматривался в потухающее небо.

– Где она сейчас? В неведомой генеральской квартире, или ещё в больнице? Одинаково недоступная и там и тут…

В душном комнатном воздухе незнакомого подъезда эти мысли рассеялись. Хлопнула дверца лифта, и его мечты устремились к таинственному Востоку.

Квартира олдов ничуть не была похожа на хипповый флэт, скорее, напоминала изрядно запущенную мастерскую художников. В прихожую, заставленную пыльными подрамниками и какой-то дачной рухлядью, Сва прошёл вслед за Нотом и вместо хозяев увидел большую белую персидскую кошку.

– Проходите, одевайте тапочки! Там, у входа, слева. Нот, захлопните, пожалуйста, дверь! – произнёс быстрый женский голос, и фигура в пурпурном халате устремилась вглубь по коридору. Сва замешкался на пороге, снимая обувь. Видимо, свет тут горел постоянно, освещая жёлто-серые разводы много раз протекшего потолка. Только в гостиной, обставленной по-восточному, он, наконец, услышал:

– Здравствуйте, меня зовут Лилиан.

Хозяйка с чёрными гладкими волосами и блестящими карими глазами протянула худую руку, звякнув множеством массивных браслетов.

– Сва! Учится на филфаке, в московском универе, – представил его Нот.

– Чудесно. А вот и Нил, моя алхимическая половина, – загадочно представила она невысокого рыжего бородача. – Николай Ильич, если хотите. У него сейчас срочный заказ в издательстве. Он потом придёт, чай с нами пить. Ты придёшь?

Хозяин с проницательным взглядом крупных серых водянистых глаз, кивнул, мягко пожал руку Сва, поздоровался с Нотом и, прежде чем скрыться в соседней комнате, чему-то понимающе улыбнулся. Ему было далеко за сорок, ей, по виду, около тридцати.

Через пару минут вместо чая Лилиан поставила на низком столике у дивана маленький поднос с тремя пиалами и металлическим кувшинчиком, а сама села напротив, на устланное ковром кресло. Закурив, посмотрела на Сва, чуть задержала изучающий взгляд, но тут же опустила веки и улыбнулась, заметив его смущение:

– Нот говорил, вас интересует суфийская мистика? – начала она разговор, разливая густое красное вино.

Лилиан, видно, совсем не стеснялась своих случайно обнажившихся колен и бледного осунувшегося лица. Её глаза то и дело пронзительно вспыхивали, убеждая: «У меня нет возраста».

– Если честно, я суфиев не читал, только слышал о них. От Нота вот, – замялся Сва.

– Тогда, хотите, я вам для знакомства кое-что прочту? – неожиданно спросила она, отложила сигарету и сходу, по памяти, произнесла несколько звучных строф.

Неожиданные мысли и образы поразили, впечатались в сознание: наш «пращур» – божественное вино, «а Адам был потом», «тело – наш виноградник, а дух наш – вино», опустошается плоть, и в её руинах рождается дух…

Лилиан помолчала, затянулась сигаретой и посмотрела на Сва:

– Это знаменитая «Винная касыда» великого суфия Омара ибн аль Фарида.

– Получается, что «в начале было вино», а не Слово, – иронично заметил Нот. – Похоже на мистику для хиппов, которые выпить не прочь.

– Отнюдь нет. Это поэзия для избранных, простакам не понять, – с нажимом произнесла она, вспыхнула и тут же сменила интонацию, опять устремив на Сва сияющие глаза. – Но стать избранным со временем можно, хотя и не всякому. Вначале этого нужно сильно захотеть… Увы, по-настоящему захотеть что-либо могут лишь единицы. Тем, кто искренне стремится к откровению, станут понятны тайные смыслы, зашифрованные в простых образах: вино, виноградная лоза, опьяняющий экстаз, любовь. В суфийской мистике, в поэзии это лишь обозначения вех на пути познания истины. Но для начала выпьем! Пусть это будет ваш первый суфийский жест.

Нот неохотно поднял пиалу. В какой-то миг Лилиан показалась слегка пьяной – так странно примагничивал острый блеск её отливающих зеленью глаз.

– Хотите, прочту вам ещё кое-что? Моих любимых персидских суфиев? Они писали необычайно глубоко, красиво, стремились, чтобы слово соединялось с душой читателя и властвовало над ней. И чтобы поэт полностью владел словом. Такой двойной властью суфии обладали в совершенстве. У персов вы, наверняка, это почувствуете. Вот как о мистической любви писал Саади…

Удивил незнакомый ритм, опять сверкнули и запомнились необычные мысли: лишь слёзы восторга открывают глаза для сокровенного, вино божественного безумия даёт свободу, странник идёт до изнеможения по пути любви и не может остановиться.

– Замечательно! – не удержался Сва.

Лилиан улыбнулась:

– Я рада. Но если бы вы знали, как Джами воспевает свою возлюбленную – истину и красоту в телесной оболочке! Можно навсегда забыть Данте, Шекспира, Гёте, Пушкина и прочих гениев.

Она принялась по памяти, не сбиваясь, читать строфу за строфой. Но Сва почти не понимал слов – ловил на себе лёгкие уколы её зрачков и недоумённо цепенел.

– Прочти им лучше Руми, – послышался рядом голос Нила.

Оказалось, он тихо сидел рядом в кресле и покуривал трубку.

– Нет, это на память я не могу. Дай гостям домой почитать, из той подборки, помнишь? А я пойду чай готовить.

Нил кивнул и взглянул на бледные малахитовые разводы старого потолка. Рядом с ним на диван вспрыгнула кошка и уставилась на Сва жёлтыми позолоченными глазами. Не глядя, Нил плеснул себе вина:

– Вы, наверное, слышали, в суфийской поэзии всё построено на метафоре, на символе с многозначным смыслом. Но в настоящей мистике истина открывается лишь тем, у кого сознание готово её воспринять. От неподготовленных она прочно скрыта. Как писал великий аль Фарид: «Солги глазам и ясность спрячь в туман – живую правду сохранит обман». Понимаете? Вы можете, конечно, прочесть этих поэтов. Сейчас я принесу вам перепечатки. Но учтите, древние не читали, а слушали поэзию. Это был, по сути, обряд посвящения. Ученики собирались в доме мудреца и поэта, иногда пили вино. Случалось, самым близким из них давали курящиеся ароматы с примесью особых трав, настойки или сладости с разными добавками. Сейчас всё это называют наркотиками и путают с тем грубым дурманом, который по совдепии разные чебуреки толкают. Конечно, тот, кто ищет дешёвого кайфа, легко ловится – ничего не находит, но теряет жизнь. И таких, поверьте, очень-очень много. Кстати, слово «кайф», точнее «кейф» или «кэф», арабское и означает состояние сонного блаженства – весьма далёкое от суфийского экстаза. Ну, да ладно… – он опять откинулся на спинку дивана и неспешно повернулся к Сва:

– Скажите, а почему вы заинтересовались суфиями? – глаза Нила с непонятной лаской разглядывали его.

– Я их почти не знаю. Слышал, что у них был особый путь к истине. Может быть, схожий с дзенским, с даосским? Хотелось бы узнать. Меня вообще интересуют разные религиозные откровения, высшая красота человеческой мысли.

– Да, конечно. Красота мысли, откровение – это не может не увлечь, если вы духовно развитой человек. – Нил улыбнулся. – А вы верите в Бога?

– Нет. То есть, да… – запнулся от неожиданности Сва. – Но я не верю в детского Бога, Бога для старушек. Как бы такого Бога ни называли – Аллах или Христос. Боги разные, а истина одна. Меня интересует истина, не из книжек вычитанная, а лично пережитая. Её я и называю Богом, – тут Сва смутился, поймав на себе взгляд Нота.

– Понятно, – доброжелательно кивнул Нил. – Вы непохожи на вашего друга. Он – православный христианин, выбрал свою традицию и преданно ей следует. А вам нужно непременно пережить истину в себе. Так ведь? Или за этим стоит экзистенциальный поиск обычной душевной веры, – он усмехнулся, – той, что нам строить и жить помогает?

– Истинная вера как раз и ведёт к истине, а не просто душу для подвигов тренирует, – вступил в разговор Нот, и Сва показалось, что они продолжают какой-то незаконченный спор.

Действительно, в тот же миг Нил нетерпеливо заметил:

– Об этом мы уже говорили… Скажите, вам имя Идрис Шах знакомо?

– Нет. А кто это? – вскинул брови Нот.

Нил задумался, мельком глянул на Сва и продолжил:

– Давайте о нём… в другой раз поговорим. Вы, помню, так и не ответили, как можно верить в высшую истину, которой вы не постигли, и может быть, никогда не постигнете, поскольку – допустим на миг – этой истины, как вы её понимаете, просто не существует?

– Могу ответить. Я думал над этим, – лицо Нота порозовело и потеряло обычное добродушие. – Говоря просто, церковная вера – это прямой способ познания истины. Наиболее древний и верный. Не туманной личной истины, моей или иного человека, а той, великой, что была до меня и после всех нас останется. Истину нужно искать вместе с другими людьми – соборно, как раньше говорили. Искать с помощью духовника, то есть учителя, наставника веры. И главное, нужно делать усилия, чтобы в этой истине жить, а не просто, лёжа на диване, созерцать высшие абсолюты.

– Но нельзя же придумывать себе истину, исходя из народной веры – взятой от толпы, пусть даже церковной толпы. Православие, как известно, говорит о непознаваемости Бога с помощью обычной, повседневной веры. Истина нисходит свыше на немногих избранников, она не может открыться всем сразу. Без божественного озарения любой ваш учитель – как костыль безногому, извините за грубоватое сравнение. Помните, как сказано в Евангелии: «Много званых, мало избраных»? Высшему откровению и сейчас не верят, как не поверили Христу, пришедшему к людям.

– Кто-то не поверил, а кто-то поверил. Поверившие и стали первыми христианами. Откровение может быть дано ребёнку, неграмотному мужику и не дано царю или книжному мудрецу. Его получают от Бога лишь чистые сердцем… Но, извините, я не хотел бы продолжать этот разговор, – Нот недовольно насупился.

– Хорошо, мы закончим его вместе со Сва, – суховато согласился Нил и повернулся в его сторону. – Вы, молодой человек, как я понимаю, интересуетесь суфийской практикой, а не только мистикой.

В этот момент Лилиан внесла поднос с дымящимися чашками чая и блюдом восточных сладостей:

– О, я слышу мужские споры! – кокетливо оглядела она сидящих за столом. – Это прекрасно. Можно я к вам присоединюсь?

– Так вот, Сва, – Нил отхлебнул чай и бросил в рот несколько изюминок, – начальный порыв веры неотделим от воли и необходим, как условие пробуждения духа. Надо захотеть проснуться от сна жизни. Чтобы обрести истинную веру, или лучше сказать, волю к познанию истины, нужно пробудить сознание, прорвать его защитную, телесную оболочку и освободить наши, обыкновенно скрытые, чувства и способности. Для суфия тело – лишь инструмент души, а душа инструмент духа. Опыт их пробуждения и называется экстазом, который достигается поначалу в священных танцах – радениях, по-арабски, «зикр». Кружение на месте или в хороводе, молитвенные возгласы, удары тамбуринов, ускоряющийся ритм мелодии, движений, действие некоторых снадобий – всё вместе разогревает тело и оно, наконец, отпускает душу ввысь. Тогда плоть падает словно бездыханная, а душа в полёте раскрывается навстречу духу и соединяется с абсолютом. Это озарение, или священное безумие, длится лишь миг, но миг поистине бесконечный… – Нил грустно улыбнулся и посмотрел на Сва. – Мы с Нотом об этом уже говорили, но он, как видно, не проникся. Так вот, выход из духовного экстаза, называемого «джазба», мучителен. Происходит погружение в сон прежней жизни, и душа суфия начинает смертельно тосковать, мечтать о новом восхождении. Некоторые не выдерживают падения в мир и навсегда становятся безумны… Вот совсем коротко и очень грубо – простите! – о суфийской практике озарения.

Объяснения Нила привели Сва в восхищение. Захлестнули новые, поразительные мысли. Именно это искал он в поэзии, музыке, религии, жизни, в самом себе – экстаз, озарение свыше! Суть возражений Нота так и осталась непонятной.

На прощанье Сва и Лилиан обменялись телефонами. Провожая друзей в прихожую, она легонько сжала ему руку:

– Звоните, вы нам понравились, – её глаза пристально, без улыбки, блеснули и теперь, из-за тусклого освещения показались особенно загадочными.

К метро они с Нотом неслись почти бегом, чтобы успеть до закрытия.

– Знаешь, я не знаток суфизма, но по-моему… Нил наговорил о нём немало чуши… А ещё больше о православии… – запальчиво выкрикивал Нот, едва поспевая за Сва.

– Не знаю… Мне было крайне интересно… Потрясающие люди! Спасибо за знакомство, – кричал он в ответ. – Я только не понял, про какую коллективную веру ты говорил? Я и ты в толпе старух… Объясни, чепуха полная!

– Пойми, вера не связана с интеллектом… Это как интуиция, это дар души! Она может быть у разбойников и отсутствовать у философов… Вера – это путь постижения божественного… понимаешь?

– Неплохо ты бандитов зачислил в православие. Вместе со старухами безмозглыми, – приостановился Сва. – А нам с тобой что тогда делать?

– Не такие они безмозглые, как ты думаешь. Походи в церковь, присмотрись! У этих старух дар веры – как дар самой жизни. А у наших поэтов и художников их, так называемый, творческий дар – шиза крутая, за редким исключением.

– Ну, ты загнул! Это от спешки. Ладно, Нот, дорогой, пока! Потом договорим. Как раз твой автобус! А я – на метро!

В ответ тот обиженно махнул рукой и заскочил на подножку:

– Звони!

– Обязательно! На днях!..

В метро и дома, уже засыпая, Сва восхищённо повторял запавшую в сознание строчку Джами: «желанная… из вещества души твоё сложили тело». Вспоминал удивительный вечер, странные взгляды Лилиан, отмахивался от нелепых мыслей и без конца представлял себе Лави, её восторженные глаза, упоительную, нежную наготу. Как жаждал он её выздоровления! Теперь ничто не помешает их любви. Он представлял встречу с ней и ни о чём другом не хотел думать:

– Лави, я вылез из помойки. Покончено с миром уродов, я отмоюсь от грязи. Наша жизнь изменится. Я смогу тебя вылечить, оградить от любой боли – хотя бы с помощью суфиев, их поэзии. Познакомлю тебя с удивительными людьми. Ты забудешь весь свой мрак, увидишь, что истинная любвь, экстаз жизни – ещё впереди!

Уже около трёх месяцев, как Лави исчезла, и он ждал от неё вестей со дня на день. Сколько можно держать её в психушке? Наверняка, она уже вышла из крезы, а на свободе окончательно оживёт, они снова будут вместе, любовь сотворит чудо. Когда в один из вечеров раздался поздний неожиданный звонок, Сва с колотящимся сердцем бросился в прихожую прямо из постели. Но звонила не Лави, а Лилиан. Судя по голосу, она спешила:

– Сва, мы с Нилом забыли дать вам почитать обещанные стихи. Простите уж, заговорились тогда. Заходите к нам завтра, часа в четыре, не позже. Сможете?

– Спасибо, с радостью, но я не уверен, что Нот будет свободен.

– Я попробую с ним созвониться. Но вы всё равно приходите, даже один. Адрес наш помните? Если завтра не сможете, нам потом гораздо сложнее будет встретиться. У нас – работа, у вас – учёба.