Kitabı oku: «Восхождение. Кромвель», sayfa 4
Глава вторая
1
Так Оливер Кромвель воспитывался, учился и рос. В семнадцать лет он был юношей несколько выше среднего роста, плечистый и крепкий, с некрасивым, но мужественным лицом. В тот год, когда Томас Бирд, доктор богословия, учитель и проповедник, друг семьи, подарил Роберту Кромвелю свою новую, крайне злободневную книгу, в которой он обрушивался на безбожных папистов и доказывал, как дважды два, что антихрист есть папа римский и, стало быть, другого не надо искать, и таким образом осуждал опрометчивое сближение короля Якова с католической Испанией и католической Францией, пришло время продолжить учение. Роберт Кромвель выбрал Кембридж, в котором сам не учился, но который ставил выше всех английских университетов, как он говаривал в увлечении, вместе взятых. По совету Томаса Бирда, доктора богословия, знакомого с миром английских ученых этого профиля, предпочтение было отдано Сидни-Сассекс-колледжу, самому чистому, самому пуританскому среди всех, по уверению Томаса Бирда.
В день отъезда Оливер поднялся до света. Он сошел вниз. За большим столом его ждал отец. Они молча позавтракали. Обтерев губы салфеткой небеленого полотна, не поднимая глаз, Роберт Кромвель сказал неторопливо, негромко, точно рассуждал сам с собой, только лицо его было строже обычного:
– Древо познания растет не вне, а внутри человека, преобразуя ум и приготавливая его к приобретению знаний, которые не должны быть ни чересчур теоретическими, ни чересчур практическими. Насколько будет подготовлен твой ум, зависит исключительно от тебя самого, от того, какой будет твоя внутренняя жизнь, я лишь надеюсь, что ты не отступишь от благочестия. А что до меня, то я хотел бы видеть тебя человеком практическим, деловым. Познакомься с историей, изучи космографию и математику, это необходимо для того, чтобы познать благословенный порядок, установленный Господом. Главное же, главнейшее в том, что эти науки необходимы для дел общественных, в которых участвовать должен каждый. Борись с ленью, с тщеславием, не гоняйся за удовольствиями, это мать всех пороков.
Они молча вышли во двор, оба крепкие, в одинаковых домотканых камзолах с белым воротником, в высоких шляпах и сапогах. Здесь они обнялись, без слов, без слез, по-мужски. Оливер поднялся в седло и тотчас выехал из ворот. Денег в его кошельке было немного, в переметные сумки поместилось всё его достояние. Молодой жеребец с белым пятном и длинной челкой на лбу бойко шагал по пыльной дороге. Роса уже пала и прибила потемневшую пыль. Ехать было приятно. Иногда для большего удовольствия он переводил жеребца на рысь.
Была середина апреля. Стояла в полном разгаре весна. Он ехал плоской равниной, покрытой изумрудно-зеленой травой. Иногда на равнине возникали холмы, невысокие, точно срезанные и сглаженные чьей-то могучей рукой. То здесь, то там на равнине были разбросаны небогатые фермы арендаторов и богатые фермы свободных крестьян и таких же сельских хозяев, как его отец, как он сам, как десятки горожан Гентингтона. Вблизи ферм паслись отары овец и стада рыжих коров. Это была его Англия. Он любил её просто, без пафоса, без громких обещаний и клятв. Он ехал учиться, чтобы потом ей служить, в должности мирового судьи, как отец, или депутата парламента, если король образумится и снова его созовет.
Двадцать третьего апреля он увидел перед собой странную смесь старинных и новейших строений из красного и белого кирпича. Когда-то на этом месте располагался католический монастырь Серых братьев, с величавым собором поздней английской готики, с обширной трапезной, кельями и кладовыми, в которых монахи держали запасы хлеба, колбас и вина. Повеление короля Генриха V111 монастырь был разрушен Томасом Кромвелем. Нынче от монастыря почти ничего не осталось, даже фундаментов, все-таки сохранившихся от многих монастырей, тоже разрушенных Томасом Кромвелем и его продолжателями после него. На месте собора была разбита лужайка. На лужайке человек десять студентов, здоровых и шумных, гоняли мяч, набитый старым тряпьем. Одна низкая массивная трапезная напоминала о том, что здесь когда-то стоял монастырь, рассадник папизма. Двадцать лет назад устроители колледжа превратили её в домовую церковь, в которой должны были молиться по-протестантски и слушать проповеди студенты.
Оливера провели в кабинет ректора с невысокими узкими окнами. Он вручил немолодому, но моложавому человеку в пасторском одеянии рекомендательное письмо от Томаса Бирда. Ректором колледжа был Сэмюэль Уорд, доктор богословия, переводчик Библии на родной английский язык, правоверный из правоверных среди пуритан. Томас Бирд хвалил своего ученика за примерное благочестие, обходя стороной его успехи в учебе. Такой рекомендации было довольно. Оливер Кромвель бы занесен в списки студентов. Ему выдали табель. В табеле он отметил лекции богословия, истории и математики, которые решил посещать, следуя наказу отца. Его поселили в небольшой комнатке с железной кроватью, полкой для книг и столом для письма. В углу помещался комод для белья. Он разложил пожитки и стал учиться.
Устав Сидни-Сассекс-колледжа был самым суровым из всех колледжей Кембриджа, а Кембридж ещё со времен королевы Елизаветы славился на всю Англию как рассадник пуританского духа. Из молодых людей, в него поступавших, колледж готовил будущих проповедников. Молодые люди должны были служить образцом нравственной жизни, а потому им запрещалось отращивать длинные волосы, тем более их завивать, как это вошло в моду среди придворных папистов. По той же причине им запрещалось носить пышные кружевные воротники и короткие бархатные штанишки, какие предписывала придворная мода. Они не имели права посещать бои быков, медвежьи травли и театральные представления, заходить в городские таверны, тем более посещать дома, где содержались девицы легкого поведения, им возбранялось играть в кости, в карты и во все иные азартные игры, изобретенные дьяволом.
Сэмюэль Уорд держал своих воспитанников поистине в ежовых рукавицах. Мало того, что он позволял им шагу ступить и просто-напросто устранял от них полную соблазнов светскую жизнь, он неукоснительно требовал внимания и прилежания. Дисциплина в колледже должна была быть образцовой. Присутствие на проповеди считалось священной обязанностью, а чтобы разного рода ленивцы и разгильдяи не могли ускользнуть от его неумолимого ока, они должны были пересказывать проповеднику в мельчайших подробностях содержание проповеди, на которой присутствовали, так что молодым людям поневоле приходилось ловить каждое слово и застывать наподобие статуи. Стоило проворонить нить рассуждений наставника, стоило хоть в чем-нибудь отступить от предначертанных правил, и преступник подвергался наказанию розгами в присутствии всех остальных.
Само собой разумеется, что профессора Сидни-Сессекс-колледжа на все лады проклинали безбожных папистов. Почти так же мало устраивала их и новая, реформированная, англиканская церковь. Постоянно ощущая нарастающую угрозу гонений, неистовые проповедники пуританства улавливали обостренным чутьем, что церковная организация, какого бы толка она ни была, жестоко подавляет отдельную личность, требует рабского исполнения уставов и предписаний, навязывает свои догмы и частные мнения священнослужителей. Теоретически они уже опровергли англиканскую церковь. Если Господь своим предвечным решением определяет всё наше будущее ещё до рождения, то никакая церковь уже не в состоянии ничего изменить, а её утверждение, будто она служит посредницей между верующим и Господом ложно, как ложны все действия и речи во время богослужения и вся церковная иерархия.
Каждый верующий сам лично обращается к Господу, чтобы уразуметь свое земное предназначение по намекам и знакам, из милости или особого расположения ниспосланным Им. Следуя этому доводу, пуританские проповедники предлагали заменить церковь обыкновенным собранием верующих, которые сами избирают себе духовного руководителя и пресвитера. Этот избранный самими верующими пресвитер управляет делами общины, настолько несложными, что они по плечу любому из верующих. Понятно, что в таком случае власть епископа теряет свой смысл. Проповедники и пресвитеры данной местности составляют совет-консисторию и совместно решают дела своих общин. Если понадобится, из тех же проповедников и пресвитеров избирается общенациональный синод, который на своих съездах разрешает назревшие проблемы вероисповедания.
Некоторые из пуритан шли ещё дальше. Они угадывали, что в пресвитеры сами верующие станут избирать только самых богатых, ибо земная сила богатства неодолима, богатство застилает глаза своим жирным блеском, подавляет волю своей невидимой властью над умами и душами и покупает чужую волю за деньги, стало быть, не кто иной как богатство станет навязывать свою волю собранию верующих в делах веры, а что там ни говори, богатство исходит от дьявола. Всем известно, что богатство противно воле Христа, ибо легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное. Истинная вера внутри нас, и потому никто не имеет права предписывать веру другому. Каждый верующий и община верующих подвластны только Христу, из чего следует, что верующие сами управляют своей общиной, им принадлежит последний, решающий голос в её духовных делах. В вопросах веры община верующих должна быть независима от любых властей, церковных и светских.
В железных тисках Сэмюэля Уорда юный Оливер учился много прилежней, чем под надзором Томаса Бирда. Конечно, и в Сидни-Сассекс-колледже его не могла удержать никакая узда. Он был слишком норовист, физическая сила, энергия так и переливала в нем через край. Он и в Кембридже с увлечением практиковался в стрельбе из большого тугого английского лука, не раз решавшего победы англичан в Столетней войне, и с удовольствием скакал на своем молодом жеребце, стоявшем в общей конюшне, примыкающей к колледжу. Его нередко видели за игрой в кегли и в мяч. Он плавал и фехтовал, точно его готовили не в проповедники, а в солдаты.
Он лишь давал выход своим жизненным силам. В солдаты он не готовился, точно так же, как не собирался стать проповедником. Его отец был сельским хозяином, и он тоже должен был стать сельским хозяином, в этом он видел предназначение, определенное свыше. Железные тиски Сэмюэля Уорда имели мало отношения к его прилежанию. Он повзрослел, осознал свое назначение и сознательно отбирал только то, что могло ему пригодиться в городской общине, на пастбищах и в лугах. Он исправно посещал проповеди, у него обнаружилась крепкая память, он хорошо запоминал их содержание, Сэмюэль Уорд был им доволен, но этим и ограничивалось его богословское рвение, в глубины и тонкости вероучения он не вдавался. Зато в математике он стал одним из первых студентов, его в особенности увлекла геометрия, ведь без геометрии нельзя обойтись, когда имеешь дело с землей. Он познакомился с начатками астрономии, без которой в сельских работах тоже не обойтись, но по-прежнему оставался равнодушен к логике и риторике, а его латынь стала немногим лучше, чем была в гентингтонской начальной школе. Чтобы приготовить себя для общественных дел, о чем напоминал ему перед отъездом отец, он увлекся историей, и величие и разнообразие событий, потрясавших греков и римлян, производили на него такое сильное впечатление, что он ушел в нее с головой. Ему попала в руки «Всемирная история», составленная Уолтером Рэли, в которой старый адмирал и пират, славный дерзкими налетами на колонии испанцев в Америке, каждому историческому событию старательно подбирал соответствие в Библии. Он основательно проштудировал и полюбил эту книгу, найдя в ней не разрозненные отрывки, как всякий раз отчего-то получалось на лекциях по истории, а связующую нить, которая придавала историческим событиям осмысленную цельность.
Его ум явным образом пробуждался для серьезных занятий, но так и не успел пробудиться для них. В Сидни-Сассекс-колледже ему суждено было провести только год. Мать вызвала его в Гентингтон: внезапно скончался отец. Не успел Оливер возвратиться домой, как умер отец Элизабет, его дед. Он становился главой семьи, хозяином дома, хозяином коров и овец. На его юные плечи ложились заботы о матери и о сестрах. Слава Богу, старшая из них уже вышла замуж, но самой младшей было только шесть лет. Предначертание свыше обозначалось само собой: не труды проповедника, не уже завлекавшее его поприще светских наук предстояли ему, он должен был пасти коров и овец, продавать мясо и шерсть и кормить большую семью.
Без сожаления склонил Оливер голову под указующий перст Провидения. Как прежде отец, он отныне поднимался со светом, затракал ломтем хлеба и молоком, садился верхом на своего любимого повзрослевшего жеребца с белым пятном и длинной челкой на лбу, объезал пастбища и луга, своим усердием удивляя соседей, которые помнили его непоседой, забиякой и драчуном, возвращался с вечерними сумерками, ужинал вместе со всеми за большим, от времени потемневшим столом и читал Библию воскресными вечерами. Сын заместил отца, и это также было предначертано свыше.
Король Яков смотрел на дело иначе. Оливеру шел девятнадцатый год, а по королевским законам совершеннолетие наступало в двадцать один. Только в двадцать один год он имел право вступить во владение отцовским наследством, до этого в собственном доме он не являлся хозяином. Его дому, его коровам, его овцам, пастбищам и лугам угрожала опека. Опека означала только одно: владельцем его достояния становился король, его сюзерен, и в качестве сюзерена король мог делать с ним всё, что хотел. А чего мог хотеть король Яков, казна которого была вечно пуста? Король Яков хотеть мог только денег и денег, Чтобы получить как можно больше денег с опеки, чиновники короля придумывали всевозможные штрафы, платежи и повинности, и когда Оливер наконец достигнет двадцати одного года и уплатить пошлину за право наследования, ему, скорее всего, не за что и нечем будет платить: своей ненасытностью королевские чиновники далеко превосходили голодных волков.
По счастью, Роберт Кромвель некоторое время служил мировым судьей по выбору горожан Гентингтона и не понаслышке знал об ужасах королевской опеки. Предчувствуя близкую смерть, умный хозяин, он до совершеннолетия сына завещал всё свое движимое и недвижимое имущество своей верной жене Элизабет Кромвель, в девичестве Стюард. Конечно, столь изощренная изворотливость его подданного очень не понравилась королю Якову. Решительно не согласное с королевскими интересами завещание королевскими чиновниками было оспорено в королевском суде. Чтобы Элизабет Кромвель, в девичестве Стюард, могла ступить в права наследства, ей, по мнению королевских чиновников, следовало заплатить выкуп королю, который, как-никак, был также и её сюзереном, а сумма выкупа называлась такая, что в права наследства не стоило и вступать, проще было всё движимое и недвижимое имущество передать без суда королю или сжечь.
Всем известно, что чиновники падки на мзду, и мзда была дана, на что ушла некоторая часть небольших сбережений Роберта Кромвеля, который не был расточителен, подобно старшему брату: сэр Оливер к тому времени не только прожил в пирах и забавах родительское достояние, но и запутался в неоплатных долгах. К делу о наследстве привлечена была также родня, которая имела влияние и в Гентингтоне, и в Кембриддже, и в Лондоне, главным образом в среде торговцев и сукноделов, то да сё поставлявших двору, были приглашены хорошие адвокаты, и общими усилиями удалось доказать, что раз Роберт Кромвель наследовал свое имущество от Генриха Кромвеля и уже уплатил выкуп в казну короля, то никакой сюзерен не обладает правом получать выкуп за одно и то же имущество дважды. Нетрудно заметить, что была допущена явная юридическая натяжка, поскольку сюзерен имеет право на выкуп при каждой смене владельца, однако королевские судьи, убежденные мздой, признали этот довод вполне обоснованным, и вдова Элизабет Кромвель вступила в права наследства без выкупа.
Без сомнения, судебное разбирательство тоже было указанием свыше. В день совершеннолетия Оливера король вновь предъявит свои права сюзерена, и дело о наследстве вновь дойдет до суда, и мало ли судов предстоит в жизни тому, кто владеет движимым и в особенности недвижимым, хоть и довольно средних размеров имуществом, недаром же говорят: кто с землей, тот с войной. Оливер не мог не понять этого указания так, что ему надлежит изучить те законы и те юридические науки, которые понадобятся ему для защиты своих прав и в день совершеннолетия и впоследствии, во время неизбежных столкновений с королевскими чиновниками и с владельцами соседних участков земли. Другими словами, ему было необходимо учиться, но теперь уже не в Кембридже, не в Сидни-Сассекс-колледже у Сэмюэля Уорда, который пытался сделать из него проповедника, а в Лондоне, в Линкольн-Инн, на судебном подворье, где обучаются и проходят судебную практику будущие юристы. Что ж, так должно быть, если это необходимо. Пришлось вновь седлать своего жеребца, набивать пожитками переметные сумки и отправляться в путь, а хозяйство пока что придется вести маме Элизабет, всё равно, пока он не вступит в права наследства, он не может заключить никакой сделки, не может шагу ступить.
2
Лондон с первого взгляда стал ему неприятен. Громадный сумрачный королевский дворец, громадные неприветливые дворцы кавалеров, рядом с которыми замок дяди Оливера в Хинчинбруке представлялся скромным жилищем, а его собственный дом в Гентингтоне выглядел чуть не курятником, роскошь нарядов, роскошь карет, драгоценные кружева, редкие перья на шляпах вельмож, разодетые слуги, разодетые кучера, рядом с которыми он, сельский хозяин, выглядел нищим, расточительство на каждом шагу, противное заповедям Христа, непереносимое для человека истинной веры, а к этому времени Оливер Кромвель был с головы до ног пуританин.
Слава Богу, в этом бесовском вертепе он не был оставлен судьбой. В Лондоне у него оказалась многочисленная родня. Одна из его теток была замужем за Баррингтоном, другая была женой Гемпдена, третья оказалась замужем за Уолли. В ближнем и дальнем родстве он состоял с Сент-Джонами, с Гоффе, с Хеммондами, с Инголдсби и кое с кем из богатых и влиятельных людей в лондонском Сити. В этих домах он принят был как родной. Его окружили его сверстники, двоюродные, троюродные братья и сестры. На Судебном подворье он бывал вместе с Оливером Сент-Джоном, который был всего на год старше его. Оливер Сент-Джон познакомил его с Дензилом Холлзом, с Эдмунтом Уоллером, с Артуром Гезлригом, с Томасом Ферфаксом, тоже студентами, учеными-книжниками, будущими юристами. Он близко ни с кем не сошелся: по натуре он был нелюдим. Молодые люди хоть и приняли его в свой тесный круг, но тоже близко с ним не сходились. Всё же они были товарищи, они знакомили родню из провинции с жизнью столицы, от них он узнавал последние новости, они разжигали в душе его дух недовольства, живший в ней с детских лет, когда он слушал сетования отца на глупости нового короля и проповеди Томаса Бирда, который не уставал повторять, что добрые государи случаются до крайности редко во все времена, что даже величайшие, могущественнейшие из них не избавлены от карающей десницы Всевышнего и что они должны быть подчинены гражданским законам точно так, как и последний из подданных.
Казалось, королем Яковом был недоволен весь лондонский Сити. Причина и предмет недовольства были для всех очевидны. Как ни тщился маленький человек с большой головой и кривыми тонкими ножками, уже получивший оскорбительное имя Вонючки, наполнить казну, торгуя решительно всем, что удавалось и даже не удавалось продать. Он продавал титулы рыцаря и баронета и принуждал торговых людей покупать эти титулы, ни для чего не нужные им. Он взваливал на мастерские ремесленников разного рода контроль, считая своим долгом определять сроки ученичества подмастерьев, и размер заработной платы, и добротность сукна, вывозимого за рубеж, и требовал за свое непрошеное усердие неумеренную оплату. Ему не помогало ничто: казна не только не наполнялась, но становилась год от года бедней. За пятнадцать лет, прошедшие с несчастного дня его коронации, государственный долг вырос в три раза и перевалил за два миллиона, потери же сельских хозяев, владельцев сукновален и других мастерских, в особенности потери торговых людей были неисчислимы. Главным же бедствием для всех тех, кто своими трудами наращивал богатство страны, все-таки растущие несмотря ни на что, была продажа патентов на монополию: без сомнения, монополия обогащала владельца патента, однако разоряла всех тех, кому не досталось этой королевской бумажки, ведь бумажка на этот вид деятельности продавалась только одна.
Самые громкие речи, направленные против грабительских выходок маленького человека с большой головой и кривыми тонкими ножками, Оливер слышал в доме тетки, вышедшей замуж за Гемпдена. Джон Гемпден, молодой человек двадцати пяти лет, успевший выдвинуться в лидеры парламентской оппозиции, с бледным высоким лбом, с хищным носом на узком лице, с тонким маленьким ртом, с презрительно выпяченной нижней губой, тонким голосом, привычно, четко перечислял:
– Мы обязаны жить в доме, построенном из кирпича, который продан нам монополией, окна этого дома должны быть застеклены монопольным стеклом, наш дом должен отапливаться монопольным углем, который горит в монопольном камине, мы спим в монопольной постели, расчесываем волосы монопольными щетками и монопольными гребнями, мы носим монопольное белье, монопольные ремни, застегиваемся на монопольные пуговицы, закалываемся монопольными булавками, едим монопольное масло, монопольную селедку, приправляем свою пищу монопольной солью, монопольным перцем и монопольным уксусом, мы пьем монопольное вино из монопольных бокалов, мы пьем монопольное пиво, приготовленное из монопольного хмеля, хранившееся в монопольных бочках и продаваемое в монопольных пивных, мы в монопольных трубках курим монопольный табак, пишем монопольными перьями на монопольной бумаге, при свете монопольных ламп читаем сквозь монопольные очки монопольную Библию, мы ловим мышей в монопольные мышеловки и заверяем свои завещания у нотариуса-монополиста. В сущности, только продажа хлеба не стала ещё монополией. Это большое упущение со стороны короля. Мы платим штрафы за то, что у нас нет монополии. Мы даем взятки министрам, придворным, секретарям, чтобы купить монополию, а когда нам удается за взятку приобрести патент на монополию, мы должны взять министра, придворного, секретаря в долю, выделить ему пай и выплачивать ему часть своего дохода. Мы должны платить даже за то, что чуть не каждый день нас досматривают налоговые агенты и проверяют, не нарушаем ли мы монополию. С того дня, как был распущен парламент, королем продано около семи сот патентов на монополию. Разве они обогатили его? Общим счетом продажа патентов на монополию принесла ему около ста тысяч фунтов стерлингов, зато владельцы патентов, взвинтив цены, положили в свой карман приблизительно полтора миллиона. Попросту говоря, у нас эти деньги украли.
Недовольство перерастало в негодование, как только под руку подворачивался испанский посол. Все знали, что в Испании не оставляли преступных замыслов возвратить будто бы заблудшую Англию в лоно римской католической церкви и что Испания различными средствами препятствовала английской торговле и английскому мореплаванию. Вопреки соглашению, испанские суды никак не защищали интересы английских торговцев и капитанов, а на предложение создать особый, апелляционный суд Испания неизменно отвечала отказом, английские консульства не открывались, продолжался досмотр английских судов. Все ждали, что король Яков защитит интересы английской торговли и не допустит, чтобы испанский посол вмешивался во внутренние дела королевства. Ничуть не бывало. Ожидания очень скоро были рассеяны самим королем. Тот, кто считался и сам себя величал королем англичан, очень скоро сделал испанского посла Диего Сармиенто графа Гондомару не только своим близким другом, но и советником по всем делам управления и внешней политики, чего не может быть и не должно быть ни в каком независимом государстве, тем более не может быть и не должно быть с иноземным послом, который представляет недружественную державу.
Граф Гондомара был яростным сторонником и одним из вождей возобновления истребительной войны с протестантством и возвращения всей Европы в лоно римской католической церкви, уже пролившей реки протестантской крови и в Германии, и во Фландрии, и во Франции. Предполагалось, что новая истребительная война вновь подчинит голландских мятежников их законному, то есть испанскому королю, лишит французских гугенотов политического влияния, подчинит австрийским Габсбургам немецких протестантских князей, в протестантской Швеции возведет на престол верного католика польского короля, возродит католичество в Англии и составит из католиков такой парламент, который станет беспрекословно исполнять любые пожелания короля. Таким образом в Европе должен возникнуть новый порядок, который будет поддерживаться железной рукой испанских и австрийских Габсбургов.
Не успели предприниматели и денежные воротилы лондонского Сити глазом моргнуть, как испанский посол овладел всеми помыслами маленького человека с большой головой и кривыми тонкими ножками. Граф Гондомара с благосклонным вниманием выслуживал его слезливые жалобы на несговорчивость представителей нации, соглашался, что если парламент и представляет собой большое тело страны, то без полного и беспрекословного повиновения королю это тело остается без головы, поддакивал, что так называемые прения в палате общин не что иное, как беспорядочные крики, бессмысленные возгласы и хулиганский шум, и вполне одобрял его убеждение, что раз он король, то ему принадлежит неотъемлемое право созывать и распускать это чудовищное учреждение по своему усмотрению или даже капризу.
Главное же, граф Гондомара внушил маленькому человеку с большой головой и кривыми тонкими ножками неосторожную мысль, будто одни католики способны составить непоколебимую опору английского трона, Дальнейшее уже не составляло труда. По его настоянию король Яков не только с каждым годом всё теснее сближался с Испанией, тем самым предавая английские интересы, но и освободил прежде арестованных за подрывную деятельность иезуитов и служителей католической церкви, он разрешил им выехать на континент или оставаться в стране. Понадобилось немного времени, чтобы испанский посол стал смещать и назначать английских министров. Из правительства шаг за шагом удаляли все те, кто был правоверным сторонником англиканства и один за другим назначались католики или те, кто сочувствовал им. Вокруг короля усилиями Гондомары создавалась испанская партия, которая готовилась начать наступление на английских протестантов, в особенности на пуритан.
Родственники Оливера, которых он посещал, были растеряны. Джон Гемпден вопрошал, растерянно улыбаясь:
– Как это стряслось, что в правительстве, в королевском совете, в армии, в казначействе, в портах, в адмиралтействе главные должности оказались в руках людей, которых держит в руках испанский посол? Поразительно, но они служат испанскому послу даже тогда, когда это противоречит намерениям самого короля!
Масла в огонь подливали действия испанского флота. Каждый день приходили известия, что ещё один английский корабль, идущий в Вест-Индию, остановлен испанскими капитанами по обвинению в пиратстве и контрабанде, осмотрен или задержан, а товары захвачены, причем английских моряков принуждают покидать свои корабли и служить испанскому флагу. Брожение в лондонском Сити усиливалось. Растерянные владельцы кораблей и торговые люди с недоумением вопрошали друг друга, с каких это пор испанцы установили свой суверенитет над всеми морями, а самые сведущие припоминали, что назад тому лет сто римский папа своей буллой поделил весь земной шар между католической Испанией и католической Португалией. Натурально, во всех бедах винили католиков, прежде всего ненавистного испанского посла Гондомару. Стоило его карете появиться на лондонских улицах, как ей вслед раздавались возмущенные крики. Возмущение заходило так далеко, что граф Гондомара пожаловался маленькому человеку с большой головой и кривыми тонкими ножками на недостойное поведение его скверно воспитанных подданных, и королевский Тайный совет обратился с письмом к лорду-мэру, в котором потребовал, чтобы предприниматели и торговые люди относились к испанскому послу в полном соответствии с дружеским отношением английского короля к испанскому королю.
Угадывалось по всему, что католическая Испания перешла в наступление. Война уже вспыхнула, правда, пока что на другом конце континента. Австрийские Габсбурги, поддержанные испанскими Габсбургами, усилили в Чехии гонения на протестантов, права которых всего несколько лет назад были гарантированы так называемой императорской Грамотой величества. Страсти накалились мгновенно. Вооруженная толпа ворвалась в королевский дворец Пражского Града. Нескольких ставленников австрийского императора в чешском правительстве поймали и вышвырнули в окно. Правда, жертвы насилия каким-то чудом, свалившись с восемнадцатиметровой высоты, остались живы, однако восстание за независимость началось, чешский сейм избрал новое, национальное правительство, были изгнаны отовсюду иезуиты, вооруженные силы были приведены в боевую готовность, начались переговоры с соседними, тоже порабощенными славянскими землями о создании независимой федерации, Не дожидаясь, пока соседи ответят согласием, пользуясь замешательством в стане противника, чешская армия, поддержанная отрядом добровольцев из Трансильвании, двинулась к Вене и нанесла несколько чувствительных поражений растерявшимся австрийским войскам. Воодушевленный победами, чешский сейм провозгласил своим королем протестанта, курфюрста пфальцского Фридриха, не только главу Евангелической лиги, но и зятя английского короля, рассчитывая на широкую поддержку со стороны всех протестантских держав.
Расчеты повстанцев оказались ошибочными. В Лондоне вскоре стало известно письмо, направленное десятого октября 1618 года лордом Бекингемом, фаворитом и первым министром маленького человека с большой головой и кривыми тонкими ножками. Письмо было адресовано испанскому послу Гондомару. В письме говорилось:
«Его величество обещал сделать всё, что он может и что в его власти, и закончить дело мирно и спокойно, если богемцы захотят его слушать и пожелают следовать его совету. С другой стороны, если он найдет, что богемцы упорствуют и твердо держатся своего, он будет просить своего зятя и других князей Германской унии не давать им никакой помощи и поддержки».
