Kitabı oku: «У всякой драмы свой финал», sayfa 4

4

Дорчаков сидел в своем кабинете на большом красивом кожаном диване и туманным взглядом с ленцой созерцал убранство помещения.

Кабинет был большим, просто огромным, но казался тесным, потому что в нем было с избытком напичкано столько разной мебели, что помещение скорее походило на музейное хранилище.

Здесь, кроме рабочего стола Антона и большого дивана, были еще разные столы и столики старинной работы, маленький диван, кресла и стулья, шкафы и шкафчики, тумбочки и уголки. По стенам висели картины, которые нравились Дорчакову. Да и вообще, несмотря на тесноту, весь кабинет нравился Антону. Его притягивала аура этой старинной мебели и аура этой тесноты, он черпал в ней свой настрой на работу.

Он сидел, вдавившись в мягкую спинку, откинув голову назад и раскинув руки на стороны. Ему не хотелось шевелиться, и он оживился лишь тогда, когда в дверь прошмыгнула Нарлинская. Она проворно шагнула к нему, ловко лавируя между креслами и столами. Антон, не шевелясь, глянул на нее и тихо выдохнул:

– Дверь. Закрой дверь.

Ева вернулась, щелкнула замком и снова направилась к Антону. Он, все еще не шевелясь, следил за ее движениями. Она была красивой, но ее способностей было недостаточно, чтобы стать лучшей актрисой. Он никогда не говорил ей, что она талантлива, он просто умел из бездарных актрис делать блистающих, лишь бы у них были хоть малейшие задатки и внешняя красота, которая привлекала бы его своим очарованием.

Нарлинскую он приподнял быстро. Она поверила в то, что у нее присутствует дар. А он не разубеждал ее в этом, бог с нею, пусть думает так. Хотя, если быть правдивым, способности у нее, конечно, были и отрицать этого никак невозможно, правда, не такие, с которыми она без его стараний могла бы блистать. Это он слепил ее своими руками, и он знал, почему он это сделал.

Ева подошла к дивану, нагнулась к Антону и погладила маленькой ладошкой его щеку, словно проверяла, как хорошо он выбрит. Села к нему на колени. Дорчаков оторвал руки от дивана и запустил пальцы под ее кофточку. До спектакля оставалось еще два часа, так что у них было достаточно времени. Впрочем, времени всегда не хватает. Его рука, как щупальца, медленно проникла глубоко под юбку. Ева мило замурлыкала и стала расстегивать пуговицы на его рубашке. Он гладил ее стройные ноги и представлял их, как две стрелки часов, которые движутся по циферблату и показывают время.

Расстегнув пуговицы, она соскочила с его колен и стала раздеваться. Антон смотрел, как она делала это и не двигался. Нарлинская бросила одежду на кресло, и подошла к нему.

Дорчаков с удовольствием ласкал глазами ее тело, он считал себя творцом прекрасного на сцене, и потому был просто обязан преклоняться перед женской красотой. Ему нравилось любоваться изящными формами Евы. Если бы он только умел, он бы написал с нее картину.

Вразвалку он поднялся с дивана, положил ее, и руки заскользили по бедрам девушки. Она обдала его своим жаром.

Потом, утомившийся, полуодетый он опять сидел на диване, раскидавшись, устало смотрел, как Ева неторопливо рылась в своей одежде. Молчал. А она надувала губы оттого, что не слышала слов восторга и капризно спрашивала:

– Почему ты больше не восхищаешься мною?

Антон тихим расслабленным голосом, не шевеля ни одной мышцей на теле, томно протянул:

– Восхищаюсь. Ты очень хороша.

Ева, наклонившись, натянула белые трусики и, стоя к нему боком, недовольно заметила:

– Сегодня ты не говорил многих слов, которые я всегда слышала от тебя, когда мы занимались любовью.

Дорчаков опять остался неподвижным, только едва заметно разошлись губы. Это вялое движение мышц лица говорило Еве только о том, что он устал.

Однако Нарлинская не верила в его усталость, гладила свою грудь, желая, чтобы он наблюдал за нею. Хотела ему сказать, что раньше он тоже уставал, но не показывал этого так явно, как сегодня, однако ничего не сказала.

Антон слегка опустил веки, у него не было настроя на разговор. Казалось, она слишком долго одевается. Хватит уже докучать ему. Бежала бы в гримерную.

Ева почувствовала холодок. Внутри прокатилась обида. Фыркнула, сорвала со спинки кресла юбку, быстро сунула в нее красивые ноги, буркнула:

– Я, наверно, уже надоела тебе?

Антон скучно улыбнулся. Раскрыл глаза шире, пошевелил руками и промолчал. Вяло подумалось, боже мой, какой бред сивой кобылы ему приходится сейчас выслушивать.

Ева замерла, собственная мысль поразила ее, как током, и с придыханием отчетливо спросила:

– Тебе понравилась она?

Дорчаков словно не услышал девушку, потянулся за рубашкой, натянул на плечи, стал застегивать пуговицы, опустив глаза книзу и наблюдая за своими пальцами.

Ева по-прежнему говорила с придыханием, выжидающе ловя взглядом лицо Антона:

– Я спрашиваю тебя об Ольге. Неужели она тебе понравилась? Ведь я же красивее и моложе ее!

Антон чуть подумал, оценивающе окидывая девушку, будто хотел удостовериться, что она говорила правду. Ева сообразила, что он сейчас сравнивал, и взволнованным голосом настойчиво повторила:

– Да, я моложе, пусть ненамного, но моложе, и я красивая, я очень красивая. Ты всегда это подчеркивал, Антон!

Тот прошелся пальцами по застегнутым пуговицам рубашки, точно проверял, не пропустил ли какую, и негромким голосом напомнил:

– Ольга тоже красивая.

И в голове мелькнуло при этом, что Ольга, может быть, не менее красивая, чем Ева. Это дело вкуса. О вкусах, как водится, не спорят. Но то, что Ольга явно умнее, это неоспоримо.

Нарлинская отчаянно бросила в ход свои козыри, надеясь, что они должны сыграть решающую роль:

– Еще неизвестно, какая она в постели, а обо мне ты всегда говорил, что лучше меня нет!

Антон поднялся с дивана, он был в трусах и рубахе, поискал глазами брюки и успокоил Еву:

– Я и сейчас это подтверждаю, лучше тебя у меня никого не было.

Ева осталась недовольна его тоном, нахохлилась, взяла со спинки кресла блузку и через голову натянула на себя:

– Ты таким голосом это говоришь. Я вижу, ты думаешь, что она лучше. Но ведь она не актриса. А ты всегда говорил, что никогда не променяешь самую плохую актрису на самую хорошую работницу магазина, потому что у нее беднее внутренний мир и она не способна талантливо сыграть роль любовницы.

Дорчаков определенно издевался над ее страхами, голос его прозвучал иронически, когда он, делая удивленным лицо, спросил:

– Разве Ольга работает продавцом? – ведь он хорошо знал, где та работает.

Ирония Антона ужасно не понравилась Еве, не на шутку напугала девушку. Вдобавок Антон серьезным тоном присовокупил:

– Ольга тоже из мира искусства, от преподавателя музыки всего один небольшой шажок до актрисы.

Однако Ева не собиралась сдаваться, она выбросила еще один козырь:

– Для актрисы нужен природный талант. Музыкант и актер, это разные профессии.

Он хмыкнул, святая простота, она верит в то, что бог наделил ее талантом.

Взял брюки, медленно надел их, неспешно заправил рубашку под ремень, застегнул его и подошел к зеркалу. Посмотрелся, понравился сам себе, взял расческу и после этого глянул через зеркало на Еву:

– Природный талант? – спросил. – Хорошие слова. Но ты ошибаешься. Прежде всего, нужен талантливый режиссер, Ева, а остальное приложится. Всякому человеку присущи способности к артистизму. Всем в своей жизни приходится изворачиваться, выкручиваться, сочинять, обманывать, а это и есть часть актерской профессии. Только тебе за это еще платят деньги, ты получаешь аплодисменты, и тобой восторгается публика, а простому смертному за это приходится получать тумаки, выговоры, нарываться на скандалы и нередко быть покалеченным морально или физически. Ты забыла, какая ты была, когда тебя мадам Думилёва притащила ко мне? Это ведь даже вспоминать смешно. Как мокрый воробей. Вспомни, из какой помойки она тебя вытащила?

Нарлинская опустила глаза:

– Ты сегодня несправедлив ко мне, Антон, в то время я уже работала в театре, – сказала в пику ему.

Дорчаков тихо засмеялся, продолжая смотреться в зеркало и причесываться. Своим смехом и последующими словами, без всякого сомнения, он старался унизить ее:

– Да в каком же это театре? Ты это называешь театром? Ты его название хотя бы помнишь? Забегаловка, а не театр: заходи к нам всякий, кому нужно сходить в туалет!

Похоже, наступил момент, когда надо было проявить женскую хитрость, пока Антон окончательно не размазал ее театральную жизнь. Она подступила к Дорчакову сбоку, обняла, следя за его лицом в зеркале и наблюдая, как он любуется собой. Прижалась всем телом, шепча на ухо:

– Я так признательна и так благодарна тебе за все, что ты для меня сделал!

Антон повернулся, щелкнул пальцами по ее носику, прикоснулся к бедрам, удовлетворенно заметил:

– Если бы мне не приглянулись твои прекрасные ножки, где бы ты была сейчас и кого бы благодарила?

Еве нравилось, когда ей говорили комплименты. Не только Антон обращал внимание на красоту ее ног. И пока они будут восхищать, ее успех незыблем. Даже если ее актерский талант не способен конкурировать с красотой ее ножек. Тем не менее, она возразила Антону, как бы одернула, чтобы он сильно не задирал нос, напомнила, что не он первая скрипка в ее истории. Проворковала:

– Наверно, Евгении. Это она положила на меня глаз, она поверила, что из меня получится хорошая актриса. Ты же не мог отказать ей.

Дорчаков нахмурил, он хорошо понял Еву. Конечно, отказать Думилёвой он не мог. Но с неприязнью заметил Еве:

– Мадам положила на тебя только глаз, а работать с тобой пришлось мне!

Нарлинская притиснулась к нему плотнее, поцеловала в шею, тихо улыбнулась и пролила приятным голоском:

– Ты больше в постели со мной работал, Антон, старательно и упорно преподавал искусство любви. И, надо сказать, преуспел в этом.

Антон не отрицал:

– Да, действительно, все было так, и искусству любви приходилось тебя обучать, потому что твой прежний опыт не лез ни в какие рамки. Многого не знала и не умела. Однако после моего обучения ты стала получать главные роли в спектаклях. Не забывай об этом! – мягкая рука Антона ушла вниз, скользнула по внутренней части бедра Евы, пальцы почувствовали тепло.

Ладошка Евы погладила Дорчакова по щеке в ответ на его движение.

– Публику надо уметь подогреть, – сказал Антон. – Я знаю, как это делается. А теперь и ты научилась. У тебя очень быстро появилось много поклонников. В тебя стали влюбляться, и ты даже начала оказывать внимание некоторым из них.

Нарлинская вздрогнула, безмятежную улыбку с лица, как ветром сдуло, она торопливо стала разубеждать Антона:

– Все это слухи, Антон, наговоры моих недоброжелателей, которых так много в театре, и от которых я так сильно устала.

Дорчаков вкрадчиво, но с явной угрозой произнес:

– С огнем шутишь, Ева! Твои увлечения вернут тебя в лучшем случае на помойку, а о худшем даже говорить страшно! Однако на лучший случай тебе рассчитывать не следует, крепко запомни это!

Маленькие уши Евы слегка покраснели:

– Ты поверил во все эти бредни, Антон? Как ты только мог, ведь ты же знаешь меня!

Антон усмехнулся, меняя интонацию голоса на менее угрожающую, но при этом продолжал смотреть испытующе. Он знал, что дыма без огня не бывает, что во всяких слухах всегда есть частица правды, слухи на пустом месте не рождаются. На пустом месте вообще ничто не рождается.

Ева заметно встревожилась, постаралась сменить тему разговора, вернуть его в прежнее русло, выражая беспокойство интересом Дорчакова к Ольге. Тот ответил сухо:

– Долг вежливости, Ева. И потом, мне кажется, что Евгения уделяла ей больше внимания, чем я. Уж не положила ли она глаз на нее, как когда-то на тебя? Не приведет ли она завтра ее ко мне и не попросит сделать из нее приму? Вот это для тебя должно быть важнее.

Девушка насторожилась, по телу пробежал холодок, под сердцем защемило, она прошептала ему в лицо, стараясь смягчить Антона:

– Но ведь ты не сделаешь этого? – почувствовала, как у нее задрожали колени.

– Сделаю, Ева! – уверенно в ответ заявил Антон. – Если попросит мадам Думилёва, сделаю! Так же, как выполнил ее просьбу, когда она привела тебя!

Нарлинская опустила руки, постояла некоторое время около него и отошла. Его слова убили ее.

– Будь сама умнее! – сказал он назидательным тоном. – В этом мире нужно уметь выживать! – и неожиданно задал вопрос не по теме. – Кстати, что от тебя хотел Корозов? Он старательно обхаживал тебя в ресторане. Да и ты льнула к нему. От моих глаз ничего не укрылось!

Не найдясь, что сразу ответить, Ева потянула время, обдумывая ответ. Правду сказать не могла. Пыталась сообразить, с чего бы вдруг такой вопрос? Если следил, потому что ревнует, тогда не стоит переживать по поводу Ольги. Тогда ей надо успокоиться и ответить серьезно. А если спросил из простого любопытства, тогда и ответ должен быть пустяшный, но правдоподобный. Она знала, что Антон всегда хорошо отличал, где она была искренна, а где играла роль.

Дорчаков смотрел на нее, как кобра на флейту.

Стараясь выглядеть, как можно правдивее, она пожала плечами:

– Да ничего не хотел, пел дифирамбы.

– Не рассказывай мне сказки, Ева! – отмел ее объяснение Антон. – Я по его глазам сразу понял, что это умный и серьезный мужик, и он не станет на такую дешевку размениваться, тем более что у него есть красивая жена.

Упоминание о красоте Ольги снова неприятно кольнуло Еву, она обиженно вздохнула. Дорчаков не отступался, он хотел услышать, почему Корозов пригласил ее в ресторан? Ведь чтобы выразить восхищение ее красотой или игрой в спектакле, достаточно пройти за кулисы или просто положить на сцену к ее ногам букет цветов, но не приглашать же целую компанию незнакомых людей в ресторан. Нарлинская продолжала выкручиваться:

– У каждого свои принципы, Антон, и общается каждый по-своему.

– Не мели муку! – отмахнулся Дорчаков. – У мужиков один принцип с женщинами – забраться в ее постель, впрочем, и у женщин он такой же – затащить мужика в свою постель. Не крути мне мозги, говори, что ему нужно было? Только не плети про дифирамбы, я в это не поверю.

Никакой разумной придумки у нее в голове не появилось, и она дерзко напористо назвала причиной приглашения свою игру в спектакле.

Дорчаков минуту, не отрываясь, смотрел в ее глаза, и отступил. Она не поняла, поверил он ей, либо нет, но он больше не спрашивал о Глебе. Помолчал, поторопил:

– Все, иди, готовься к спектаклю.

Ева глянула в зеркало, поправила прическу, проскользнула между мебелью к двери, щелкнула замком.

Антон проводил ее взглядом, сел за рабочий стол.

5

Отец Романа снова злился на сына, потому что опять тот несколько дней подряд не отвечал на его телефонные звонки, сам не звонил и не появлялся у него в доме. Выведенный из терпения поведением сына, вновь поехал к нему, но дверь никто не открыл. Рисемский долго звонил, пока не сообразил, что в квартире никого нет.

На следующий день опять вернулся, и вновь получил тот же результат. Это обеспокоило его. Всякое могло случиться, тем более что характер сына иногда бывал непредсказуемым. Рисемский отдал распоряжение своей охране вскрыть дверь. Те стали возиться с замком. Возились долго, Рисемский уже хотел отдать приказ, взломать дверь, когда, наконец, замок поддался и умелец, который мучился над ним, с видом победителя распрямился и распахнул дверь.

Отец Романа вошел в квартиру, боясь, что может увидеть труп сына, но облегченно вздохнул, когда увидал обычный беспорядок и более ничего. По некоторым признакам сообразил, что Роман три-четыре дня не появлялся в квартире. Поручил своим людям разыскать сына. Довольно быстро ему принесли информацию, что машина Романа стоит у кафе «Оранжевое небо». Отец немедленно выехал туда.

Он думал, что увидит машину, в которой имеются какие-то следы, кои приведут его к Роману, но ничего подобного не произошло. Машина была снята с сигнализации, двери открывались свободно, словно Роман на минуту отошел куда-то и должен вот-вот вернуться.

Раскрутили работников кафе, выяснили, что одна из официанток обслуживала Романа и видела, как, рассчитавшись, тот подошел к машине, как на него сзади напали трое парней и затолкнули в свое авто.

Она же сказала, что перед этим за столик к молодому человеку подсаживался мужчина из машины черного цвета, у которого за спиной был охранник. Мужчина ничего не заказывал, но о чем-то говорил с Романом. И вышел из-за стола раньше молодого человека.

Рисемский по описанию девушки предположил, что это был Корозов. Вполне возможно, Роман нарушил обещание ему, и захотел сам вернуть кинжал. Рисемский не был лично знаком с Глебом, но после разговора с сыном намеревался встретиться с Корозовым, навел о нем справки и получил кое-какую информацию.

Ломая голову над тем, что произошло, предположил, как из-за кинжала могла произойти размолвка и что на Романа могли напасть люди Корозова.

Немного смущало, что все как бы лежало на поверхности, и было до ужаса просто, это заставляло сомневаться в правильности выводов. Но другой версии у него не было, поэтому он решил немедля надавить на Корозова.

От кафе сразу отправился в офис Глеба. Корозова на месте не было. Отец Романа решил подождать в машине. Ожидая, все больше распалял себя яростью. Нельзя было ошибиться, ошибка могла стоить жизни его сыну. Скоро увидал, как на парковку подкатил автомобиль Корозова, и как тот вышел из него. Рисемский вылез и направился наперерез Глебу.

Глеб не знал отца Романа так же, как и тот не знал его. Видел приближающегося человека с двумя охранниками сзади, приостановился. Рисемский, подходя, начальственно объявил:

– Я – Рисемский Олег! Ты – Корозов? – спросил для верности.

– Да, – подтвердил Глеб.

Отец Романа остановился перед ним, не протягивая руки для приветствия, широко расставил ноги и определенно ждал какой-то реакции от Глеба. Тот молчал, не догадываясь, чего хочет Рисемский. Его бычье поведение удивило Глеба, и он нахмурился.

Их взгляды ломали друг друга.

Олег был высок, под стать Глебу, с мощным лбом, о котором можно было сказать, что такой лоб способен прошибить любую стену, седеющими висками и такими же бровями. Императивным тоном он стал выкатывать из себя слова, словно чугунные болванки:

– Я задам тебе два вопроса, на которые жду правдивые ответы! Первый: где мой сын?!

Корозова этот вопрос поставил в тупик, он понятия не имел, где его сын и кто у него сын? Он не знал, что у Романа была та же фамилия.

– Почему я должен знать, где твой сын? – спросил он. – Ты меня ни с кем не путаешь?

– Я тебя ни с кем не путаю, – заиграл желваками Рисемский. – Мой сын – Роман, с которым ты встречался в кафе «Оранжевое небо», а потом подлейшим образом напал на него и похитил!

До Глеба дошло, почему Рисемский так себя вел с ним. Он напружинился, сдерживаясь:

– У тебя плохие источники информации, за них я бы не дал и горелой спички!

Олег пропустил мимо ушей сарказм Глеба, и все с тем же видом с напором потребовал:

– Отвечай на поставленный вопрос! И не юли! Я этого не люблю!

Но и Глеб не любил, когда с ним так разговаривали. И он мог схватить за глотку, когда этого требовали обстоятельства. Сейчас же он видел, что нужно рассеять нелепые подозрения Рисемского, а потому говорил как можно спокойнее, хотя все тело было напряжено:

– Да, я встречался с Романом, – сказал он. – И это все. Разговора у нас не получилось, потому что он отказался беседовать со мной! – Глеб смотрел прямо, ломая властный взгляд Олега. – Поэтому помочь тебе я ничем не могу! И кто напал на него – не знаю. Ты лучше меня должны знать, кто мог похитить сына? Если ты действительно его отец. Или ты хочешь, чтобы я поверил тебе на слово? Не стоит передо мной ломать комедию! Осади свой пыл и подумай, с кем он конфликтовал, кто угрожал ему? Кстати некоторое время назад, его пытались избить около драматического театра. Если бы я не вмешаться тогда, могла бы произойти поножовщина, и чем бы все закончилось, сказать трудно.

Рисемский выслушал молча. И, кажется, пыл его начал угасать, между тем, с прежними нотками повелительности, спросил:

– Тогда второй вопрос: где кинжал?

– Сначала докажи мне, что ты – отец Романа! – отсек Глеб.

Олег на мгновение замешкался, как будто наткнулся на непреодолимую стену, но тут же нашелся:

– Не вижу смысла доказывать бесспорное! Наведи справки, если не веришь моему слову! Советую немедленно вернуть кинжал! Это семейная реликвия.

– Я тебя не знаю, чтобы верить твоему слову! – сдержанно ответил Глеб. – Вот когда наведу справки, а ты мне представишь доказательства о принадлежности кинжала тебе, тогда и поговорим!

Рисемский видел, что легко смять Корозова, как ему недавно представлялось, не получится, тот оказался тертым перцем и твердым мужиком, сломать такого ему оказалось не по силам. Он забуксовал. Сжал зубы. Лицо вытянулось, на лбу собрались морщины, голова загудела, как глиняный горшок, звук которого забил уши. Щеки стали бледными. С острасткой выдавил:

– Ты играешь в плохую игру, если хочешь присвоить кинжал! – повторил. – Это семейная реликвия!

– Я не играю, – сказал Глеб. – Роман отказался от этой семейной реликвии. Поэтому я верну кинжал настоящему владельцу. А тебя прошу, когда найдешь Романа, устрой нам встречу.

Олег округлил глаза и зло пообещал:

– Я устрою тебе голгофу! – хлестнул по лицу Глеба недовольным взглядом, развернулся и большими шагами двинулся к своей машине, на ходу что-то говоря охранникам.

Корозов смотрел ему в спину, может быть, он был не прав, что не отдал кинжал отцу Романа, между тем, что-то внутри останавливало его и говорило, что спешить с этим не следует.

Через полчаса Глеб отдал распоряжение Исаю, чтобы тот навел справки о Рисемском.

А Рисемский распорядился своим людям, чтобы, кровь из носа, притащили к нему Блямбу и Кума. Надеялся через них выяснить, где находится Роман? Подозревал, что они причастны к его похищению.

Поздно вечером того же дня, когда после окончания спектакля из театра выходили актеры, и вместе со всеми вышла Нарлинская, к ней подошел парень, вежливо взял под локоть и показал на стоявшую у тротуара белую автомашину, приглашая пройти в нее.

Нарлинскую сегодня никто не должен был встречать, поэтому просьба незнакомца удивила. Очередной поклонник, что ли? Как они все ей надоели. Прохода от них нет. К тому же в машины незнакомых поклонников она никогда не садилась. Посему никакие просьбы не могли на нее подействовать. Она выдернула локоть из руки незнакомца и быстро пошла к своему автомобилю.

Парень хмуро посмотрел ей вслед, ничего больше не сказал, не стал преследовать, неторопливо отправился к белой машине.

Ева села в автомобиль, прижала затылок к подголовнику, прикрыла веки, расслабилась, успокаиваясь. По телу разлилось умиротворение. Тихо подышала. Потом встрепенулась, вставила в замок зажигания ключ, завела мотор и авто медленно отъехало. Девушка видела, как следом за нею тронулся белый автомобиль. Нарлинская любила ездить быстро. Включила фары и одним духом выехала на дорогу. Живо перестроилась в крайний левый ряд и выжала педаль газа до отказа. Машина понеслась так, словно была на взлетной полосе.

Когда приходилось притормаживать, подпирая впереди идущий транспорт, Ева недовольно бурчала себе под нос слова упрека в адрес водителя, чья машина оказывалась у нее перед глазами.

Увлеченная гонками, в зеркало заднего вида посматривала лишь тогда, когда притормаживала, но видела сзади только свет фар. Не отслеживала белый автомобиль, да уже и забыла о робком поклоннике, который сразу ретировался, получив резкий отказ. Мало ли их было таких, которые вздыхали со стороны и застенчиво краснели, когда она их одергивала. Их лица мелькали, как отражения в калейдоскопе.

Ева свернула в переулок, белый автомобиль последовал за нею. Она подъехала к дому, в полумраке припарковалась недалеко от подъезда. Белый автомобиль застопорился неподалеку. Нарлинская усмехнулась, хлопнула дверью, пискнула сигнализацией и легко юркнула в подъезд.

Поднялась на свой этаж, с кем-то на лестничном марше поздоровалась, а с кем и сама не поняла, просто ответила на приветствие какого-то жителя подъезда, спускавшегося сверху.

Ей нравилось, когда ее узнавали в подъезде, на улицах, на дороге, вообще везде, это было приятно, в такие моменты она чувствовала себя звездой, хоть и губернского масштаба, но все-таки звездой. Приятно быть звездой и слышать у себя за спиной: «Вон, вон, идет Нарлинская. Посмотрите, это Нарлинская. Да неужели это Нарлинская? Какая красивая».

И тогда Ева сожалела, что она не столичная актриса, и думала, что в столице быть узнаваемой, куда приятнее, хотя Дорчаков всегда охлаждал ее пыл, напоминая, что лучше в деревне быть первой, чем в городе последней, намекая, что в столице она могла оказаться на самом последнем плане. И тогда она думала, что Антон просто старался удержать ее около себя, потому что не хотел потерять хорошую любовницу.

Ей было страшно думать, что она не хватала звезд с неба, что звезду из нее вылепили три влиятельных человека. Между тем, именно это Ева крепко зарубила себе на носу, потому что хорошо знала, как сама упорно способствовала, чтобы усилия этих людей не ослабевали, а двигали и двигали ее вверх.

Нарлинская подошла к двери квартиры, настроение было хорошее, ее опять сегодня зрители встречали на «ура», хотя она уже начинала пресыщаться этим. Еве уже было мало, чтобы ей рукоплескали и выносили на сцену цветы, Еве уже хотелось, чтобы ее носили на руках. Возможно, очень многим актрисам хочется этого, но не у всех получается подобное.

За спиной все громче раздавалось шипение завистников, а иногда откровенно оглушительные восклицания: «Бездарность. Подстилка». Все труднее было делать вид, что она ничего не слышала. И тогда Ева утихомиривала себя мыслями, что «подстилкой» тоже непросто быть, к этому тоже надо иметь талант. Она очень сомневалась, что каждая из тех, которая в спину ей произносила похожие слова, сама отказалась бы от такой роли. Но не каждой это предлагают и не всякой это удается.

Как бы ей хотелось, забить кляпами рты тем, кто шипел ей в спину, но таких было много и всем рты не заткнешь, потому она играла свою роль не только на сцене, но и за кулисами.

Она не хотела верить Дорчакову, что в столице не смогла бы пробиться. Это три-четыре года назад она была «славной золушкой», как он ее тогда называл, но теперь она сумела бы подобрать ключики к любому главному режиссеру и другим влиятельным личностям. Таким даром актриса тоже должна обладать. И такой талант, Ева верила в это, у нее был.

Бросить бы сейчас всю эту периферию и помчаться в столицу, выбрать театр, чтобы главным режиссером непременно был мужчина, и войти туда милой девушкой, а потом разворошить сложившийся порядок и развернуться во всю мощь своего истинного предназначения.

Погруженная в свои мысли, Ева вставила ключ в замок. У нее была новая квартира, которая появилась не так давно благодаря ее таланту быть изумительной любовницей, которую при расставании щедро одаривают и потом помнят о ней очень долго. Ева открыла дверь. Но не успела переступить через порог, как в спину сильно подтолкнули мужские руки, и она услыхала дыхание над самым ухом.

Нарлинская резко обернулась, перед нею был тот парень с улицы, который предлагал пройти в белую машину. Он дыхнул ей в лицо запахом табака:

– Тихо, кукла, к тебе разговор имеется!

Ева возмутилась, отступая в глубину квартиры, потянулась рукой к выключателю:

– Кто ты такой, черт побери?

Парень, опережая ее, щелкнул выключателем:

– Одна живешь? Никого больше нет? – спросил, оглядывая освещенную прихожую.

Девушка снова хотела громко возмутиться, но в это время увидала на пороге другого человека, и слова застряли у нее в горле. Она проглотила слюну вместе с невысказанными словами, и даже не заметила, как парень пробежал по комнатам, проверяя, нет ли еще кого-нибудь в квартире.

В дверях стоял Рисемский, отец Романа. Нарлинская часто моргала, смотрела на него с внутренним страхом, наконец, едва пошевелила губами:

– Ты? Что тебе надо?

Парень доложил Рисемскому, что в квартире пусто и выскользнул за порог.

Ева постепенно пришла в себя и вновь, уже другим тоном, который обрел более твердое звучание, повторила вопрос:

– Зачем ты здесь? У тебя другая машина? Ты всегда ездил на черной.

Его взгляд властно охватил всю ее фигуру, как будто опутал с ног до головы паутиной:

– Где Роман? – спросил, пропустив мимо ушей ее слова.

Ева отступила на шаг, стараясь разорвать эту паутину, но она удерживала ее, сдавливала со всех сторон своими нитями, парализовала:

– Почему ты меня об этом спрашиваешь? – тихо спросила девушка вдруг осипшим голосом.

Олег расставил ноги, не отрывая от нее глаз, второй раз хлестко стеганул тем же вопросом:

– Повторяю! Где Роман?

Нарлинская сжималась под его взглядом, словно еще больше запутывалась в паутине. Испуганно выставила вперед маленькую ладонь, как бы защищаясь, пролепетала:

– Я давно не видела его.

– Врешь! – решительно и холодно отрубил Рисемский. Шагнул вперед и захлопнул за собой дверь. – Что тебе от него надо?

Ее ладонь уперлась Олегу в грудь, хотя это была довольно слабая защита.

Он легко отвел ее руку от своей груди, сдавил так, что Ева вскрикнула от боли.

– Я тебя предупреждал, никогда не ври мне! – сказал он. – Это ты наняла Блямбу и Кума? Зачем ты это сделала?

– Кто это? – спросила она после того, как он отпустил ее руку. Ева старалась убедить Рисемского, что не понимает, о ком тот говорит.

Но его слова, как тяжелые чугунные болванки придавили ее:

– Я придушу тебя прямо здесь, если еще услышу твое вранье!

Девушка, пытаясь остановить дрожь в теле, попробовала перестать мямлить и начала защищаться более агрессивно, выкрикнув фистулой:

– Ты сошел с ума! Никого я не нанимала! И не знаю, где Роман! Он непредсказуем, от него можно ждать, чего угодно! Он такой же, как его отец! Он весь в тебя!

Олег тряханул ее за плечи так, что ее голова замоталась из стороны в сторону:

– Впредь не смей к нему приближаться! Иначе для тебя это плохо закончится! Я раздавлю тебя, как букашку!

Голос Нарлинской задрожал, и эту дрожь вызывал не страх, а упрямство, злость и непокорство. Она глянула прямо в яростные глаза Олегу:

– Я люблю его!

Тот в ответ взорвался, схватил ее за горло и сдавил, отчего она засипела, и глаза вылезли из орбит. Но он не слышал ее сипа, он сам дико хрипел:

– Ты поняла меня? – спрашивал он, исказив лицо. – Ты поняла, что я тебе сказал? Не смей, не смей! Я вырву твою глотку за Романа! Забудь о нем! – он отпустил ее горло, оттолкнул от себя, с удовлетворением наблюдая, как она ошалело хватала ртом воздух.

Его пальцы Еве показались железными обручами, которые в одно мгновение перехватили не только ее горло, но всю ее жизнь, перед глазами пролетело многое из того, что было у нее связано с этим человеком, и о чем знали только они двое.