Kitabı oku: «Искушение», sayfa 3

Сказал, что я клеевая

Мёрзнет внутри душа.

"Шарф, – говорит, – надень."

Но не поможет шарф -

Это не мой день.

Ветер поёт: "Вперёд,

Вышла, и по прямой"

Думаю, ветер врёт,

Чувствую, день не мой.

Сола Монова (Юлия Соломонова)

– Люська, будь человеком – расскажи, как он. Было у вас чё? Из-под носа ведь увела мужика.

– Ага, чтобы ты потом в твиттере или стограммах про меня чего-нибудь похабное начирикала. Чай мы с ним пили… с баранками и халвой, на небо смотрели.

– Так я и поверила. Я тебе всё-всё про себя, а ты мне ничего. Такая, значит, дружба!

– Да ладно. Конечно же, было.

– Колись! Только, чур, не врать. Ужас как люблю подробности.

– Ну-у… пришёл. Розы, пятнадцать штук, приволок. Красные, с кулак величиной. Шампанское. С виду настоящее. Не удалось отведать.

– Свежесть небось от букета на всю комнату! Признайся – визжала от восторга, на шею кидалась? Такого красавчика заарканила!

– Глупости. Я цену себе знаю. Какой аромат… так – ничего особенного. Рот до ушей, глаза в кучку. Уставился в переносицу, словно паралитик какой, и молчит.

– Не томи, Люсь, куда уставился-то?

– На платье наверно.

– Грудь что ли взглядом облизывал… раздевал наверно?

– Откуда мне знать. Может просто стеснялся. Ну… я и прикололась… слегонца, ты же понимаешь.

– Типа, отдамся за умеренную цену в хорошие руки? Понимаю. Потом ужин при свечах, три аккорда на гитаре… романс о неразделённой любви с нечаянно оброненной слезинкой, “а напоследок я скажу-у-у…”, как ты умеешь: с чувством, с толком, с расстановкой. Даже я иногда рыдаю. Плакал наверняка, в ногах валялся, клялся в вечной любви. Ведь клялся, да? Люська… ты просто суперская!

– Готовила я. Утку по пекински, салат “Любовница”, королевскую ватрушку размером со сковородку.

– С ватрушкой ты здорово придумала. Тонкий намёк на толстые обстоятельства. Инь-ян… сунь фал в чай вынь-су-хим. А он… со спины такой подкрадывается, поцелуй в ямочку на плече, ты дрожишь, … он руку нагло в запретную зону. Ещё бы: фигурка у тебя аппетитная. Губами ласкает шею, ушко языком теребит. Ты вся потекла. Стонешь вполголоса, цену набиваешь. Завидую. Каков, шельмец! И ведь не скажешь, что хват. Что дальше-то было? Танцевали впритирку… или того… сразу в постель?

– Музыку слушали. Цоя. Когда твоя девушка больна.

– Клюнул? Меня бы кто так вылечил!

– Шампанское минут двадцать открывал. Облил с ног до головы.

– Как романтично! Разделись, конечно, и под душ. Он тебя пеной, интимный массаж. Безумно люблю заводиться под душем. Офигеть! Дай руку, слышишь, как сердце стучит! Стихи ему читала?

– Как бы да… пока он пол протирал.

– Какой нафиг пол, когда эмоции бурлят, когда любви хочется! Свои стихи-то читала или те, дай вспомню: “голова предательски горяча, ты лежишь в рубашке с его плеча, он в своей дали допивает чай, красный «Marlboro» мнёт в руке. Наливает виски и трёт виски, защищаясь рифмами от тоски, разбивая вдребезги ветряки в неуютном своём мирке. За окном туман, впереди рассвет, из душевных ран льётся маков цвет, вытекает жизнь, исходя на нет, но не им будет сорван куш. Ядовитым дымом струится ночь, в кружке горький чай, а в стакане скотч…” забыла, что там дальше. А, неважно. Романтика на грани. Даже я поплыла… представляю, что он с тобой творил. Дальше давай, не томи… из тебя клещами тянуть надо?

– Так нечего рассказывать. Утку целиком схомячил, полчаса в салате ковырялся. Нахваливал. Потом кофе попросил.

– Силушку богатырскую наедал. Понимаю. Ну-у! Это всё прелюдия, присказка, так сказать. Сказку давай. Сама сказала – было. Что именно было, как?

– Выпил кофе. Три чашки. Взял за руку, в глаза смотрел. Долго-долго.

– Дальше, дальше, что? Наверняка до утра куролесили… кровать-то целая! Предохранялась, тест сделала?

– Сказал, что ещё придёт. Хозяйка, мол, я хорошая. Как мама готовлю, даже лучше. В щёку чмокнул. И ушёл.

– Да ладно! И всё?

– Нет, не всё. Ватрушку попросил с собой завернуть. Сказал, что я клёвая.

*В миниатюре использованы стихи Алексея Порошина

Стихи и проза

Смех серебристый и запахи камеди

В небо взлетают рассветно-глубокое,

Сколько бы сердце ни билось, а в памяти

Влажные губы и взгляд с поволокою…

Алексей Порошин

Юное районное дарование, (так его обычно представляли в редакции, когда нужно было кого-нибудь послать на совещание, симпозиум или слёт, потому, что он единственный был холост и не имел супружеских, семейных обязательств) Алексей Вениаминович Пестриков, корреспондент, ведущий в газете отдел культуры и литературную страничку, находился на грани психического срыва.

Местные “знаменитости” присылали обычно стихи залихватские, разухабистые и странные. “Сенокос на лыжах”, “Весенний листопад”, “На свалке грёз”, “Причёска людоеда” – так по большей части назывались лирические шедевры, которые Лёша находил в конвертах.

Тем не менее, с него требовали, чтобы стихи и новеллы появлялись в газете как можно чаще.

Приходилась создавать лирику и пафосные вирши на коленке, подписывать их вымышленными псевдонимами и публиковать.

Получалось неплохо, особенно романтические миниатюры, вдохновенные патриотические зарисовки и юмористические новеллы.

Потом он издали влюбился в Катеньку Суровцеву, комсомольскую активистку, и всё пошло наперекосяк. Лёша больше не мог ни о чём другом думать, кроме шустрой пигалицы, её бездонных насмешливых глаз, волнообразных очертаний стана, губ вишенок и мелодичного голоса.

Стихи он стал писать втрое чаще, но выставить напоказ не решался, потому что вкладывал в них душу, выворачивая наизнанку насыщенные эмоциональные состояния вперемежку с мечтами и фантазиями.

Произведения выходили настолько интимными и чувственными, что делиться ими с кем-то было страшно: вдруг не поймут, вдруг осудят.

Пылкие переживания одолевали влюблённого графомана и днём, и ночью. Из-под его пера то и дело выходили настолько щемящие строки, что держать их в секрете не было сил.

Алексей Вениаминович начал тайно посылать стихи, отпечатанные на машинке в редакции, Катеньке, подписывая их псевдонимом Роман Мякишев.

Отослав первое письмо он, как бы случайно, встретился с Катенькой, чтобы по косвенным признакам и уликам понять, как девочка отнеслась к его искреннему признанию.

Особенных поводов для делового свидания искать не пришлось: ведь он корреспондент, к тому же член бюро райкома комсомола.

Катенька не прятала взгляд, не робела, уверенно и ловко расправлялась с вопросами, которые Лёша вымучивал, старательно отыскивая признаки влюблённости, или хотя бы небольшого интереса к себе, влюблённому, посылающему такие замечательные стихи.

И не находил. Улик не было.

Он был застенчив и робок, напуган нежными чувствами, воспринимал каждую встречу, как настоящее романтическое свидание. Тайное.

Рядом с ней краснел и потел, тайком разглядывая нежные пушинки на щеках, прозрачные раковины ушек, капельки влаги на губах, изысканный изгиб шеи, разлапистые реснички, косы, которые были полной экзотикой для текущего времени.

Ниже плеч Лёша смотреть не решался, поскольку мерцательная аритмия сердечных ритмов и без того могла привести к полной остановке дыхания, обжигающе горячего и прерывистого, как у человека, которому суждено с минуты на минуту предстать перед создателем.

На Катеньке был открытый лимонного цвета сарафан на тонюсеньких бретельках, вздымающийся спереди на вибрирующих от каждого движения холмиках c рельефными виноградинами сосков (о, боже), которые юноша приказывал себе не замечать.

Однако это было задачей поистине непосильной: магнетизм и гипнотизм девичьих особенностей не давал шанса остаться незамеченными. Они манили.

Сознание влюблённого разделилось на три самостоятельных ответвления, одно из которых задавало глупые вопросы, второе думало о возвышенном и прекрасном, а третье… третье не могло отделаться от желания заглянуть за пределы запретного, смаковало и оценивало все без исключения интимные подробности.

Лёшка не хотел, не имел права засматриваться на свою музу, на девочку, которую боготворил, с точки зрения, так властно щекочущей нервы, но всё равно возбуждался, замечая, как просвечивает насквозь её ушко, как шустрый язычок облизывает губы, как женственны и соблазнительны плавные жесты, как чувственно колышутся упругие полушария.

Не было ни одного намёка, ни единого признака того, что интимная энергетика лирических признаний достигла цели. Катенька вела себя обыденно, непринуждённо как ребёнок.

Это было обидно, досадно, и в тоже время вдохновляло. Непонятно, чего было больше.

Лёша не нашёл ничего лучше как попросить ответить письменно на список вопросов. И если не трудно, принести их в редакцию. Перевести общение в иное русло он не смог, отчего сильно страдал и огорчался.

За спиной у парня было двадцать три года, три безуспешных попытки наладить отношения с девочками и ни одной серьёзной влюблённости. Он не знал, как поступать правильно, как обозначить интимный интерес, как сделать первый шаг, чтобы не испугать, не обидеть.

Рифмы и ритмы всплывали в уме, складывались в строки, но они не воспевали любовь, не призывали к действиям, не утешали: они стонали, жаловались, печалились, взывали, плакали.

Сегодня, не получив ответ на свой безмолвный призыв Лёша бесцельно брёл через поле, потом по лесной тропе, залез в какие-то дебри, провалился в болотную трясину, вымазался с ног до головы, искал, где можно ополоснуться, долго, пока не застыл, плавал прямо в одежде, потом обсыхал, пока не опустились густые сумерки.

Не помогло.

Он чувствовал себя заброшенным, одиноким и несчастным, хотя сам ничего не сделал для того, чтобы приблизиться к мечте хоть на шаг.

Однако утром Лёша решился опустить в почтовый ящик конверт, в который поместил большую часть стихов, которые озаглавил – “Посвящаю любимой”, но опять подписался псевдонимом.

Если и теперь не поймёт, не почувствует, думал он, значит не судьба.

Странные люди эти влюблённые: они почему-то считают, что их эмоции и фантазии – открытая книга.

Ночью Лёша сочинял баллады и сонеты, днём грезил наяву, и всё ждал, ждал, когда же девушка наконец разглядит в нём того самого единственного, без которого жизнь не в радость.

А Катенька всё молчала и молчала, хотя не раз и не два заходила к нему в редакцию, приносила материалы для публикаций, отвечала на вопросы.

И ведь видела, видела, с каким обожанием Лёшка на неё смотрит, как мается неопределённостью, как много всего хочет ей сказать, но не может… потому, что боится разрушить мечту.

И ведь решился почти парень на серьёзный разговор, даже сценарий диалога написал, перед зеркалом репетировал в лицах: признавался, убеждал, спорил.

Всё портило это “почти”.

Каждый раз Лёша натыкался на непреодолимое препятствие, отступал, клялся, что завтра, максимум послезавтра, что через неделю железно признается, даже если Катенька посмеётся над ним.

В один из таких дней его вызвал редактор и будничным голосом поведал, что по партийной разнарядке район должен послать на областной слёт молодых поэтов самого талантливого. Альберт Иванович сдвинул на нос очки и сурово посмотрел Лёше в глаза.

– Надеюсь, ты понимаешь, насколько это важно. Сам, сам, понимаешь ли, звонил, от-ту-да, – показало пальцем вверх начальство, – не подведи.

Лёша пытался отказаться, привёл тысячу с хвостиком аргументов, но редактор был непреклонен.

– Зайди в бухгалтерию, получи командировку, деньги и готовься. Готовься! Не посрами честь родного коллектива. Ты же можешь, я знаю. Справишься? Хм… ато!

Алексей расстроился, но перечить не посмел. По пути домой он остановился у витрины фотоателье и увидел портрет.

Это была она, точнее её, Катеньки Суровцевой, изображение. Девушка вполоборота сидела на стуле, одной рукой игриво теребила закинутую на грудь косу, другая была свободно опущена между ног.

Тонкое платьице, оголённые ноги, довольно откровенно открытая грудь, рельефно выступающие ключицы, ямочка на подбородке, вопросительная улыбка, открытые ушки, поцелуйные губы…

Глаза на портрете был живые: о чём-то важном спрашивали, следовали за направлением его взгляда и манили, манили.

Лёша зашёл в мастерскую, представился и попросил, если можно, он готов заплатить, сделать десять таких портретов. И ещё один как можно крупнее.

Пожилой мастер улыбнулся, пожевал усы, – понимаю. Как я вас понимаю, молодой человек. И конечно вы хотите, чтобы это осталось в тайне. Зайдите вечером, часиков в шесть.

– Не могу, уезжаю в командировку. Приеду дней через восемь. Если бы сейчас.

– Сейчас могу уступить этот, с витрины. Хотите, забирайте прямо с рамкой.

В поезде Лёша перечитывал собственные стихи и смотрел на любимую. Какая же она хорошенькая!

Участников слёта собрали в здании областного комитета комсомола, потом погрузили в туристические автобусы и повезли в старинную усадьбу, похожую на музей, которая было перепрофилирована для организации конференций и симпозиумов.

Два дня литераторам выделили для предварительного знакомства, на третий был арендован речной круизный теплоход, на котором в торжественной обстановке должны были состояться основные  мероприятия с участием телевидения.

Лёшу поселили с удивительно общительным юношей, Геннадием Саламатиным, который был в курсе всего происходящего.

Официально участников слёта пока не знакомили. Был постоянно открыт бар с живой музыкой. Две девушки и два парня играли на десятках инструментов без устали.

Из спиртного были только слабоалкогольные коктейли, которые не вставляли, но публика была тёртая, у каждого в багаже лежали бутылки с горячительным.

Обстановка с самого начала сложилась дружественная, раскрепощённая. То и дело кто-то со сцены декламировал стихи. Чаще всего микрофон брала интересная девушка с эпатажной внешностью.

Она закрывала глаза, оаскачивалась в такт заказанной музыкантам мелодии и читала, читала.

У неё был очень чувственный голос. Не слушать её было невозможно. Зал замирал. У Лёши по коже прокатывались мурашки, запирало дыхание. Стихи были так созвучны его настроению, так растревоживали душу.

– Нравится! Ещё бы. Это же сама Вера Зарубина, восходящая звезда. Весь этот слёт собственно для неё. Конечно, она бесспорный талант, но главное – её папочка, имеющий связи на самом верху. На теплоходе про неё документальный фильм снимать будут. Может, и мы в кадр попадём. Ладно, не бери в голову. Лучше по сторонам смотри. Ты уже выбрал?

– Чего?

– Чудик ты, Лёха. Смотри сколько соблазнительного бабья. Поэтессочки, красотулечки, лапочки, ух-х! Лови момент. Они же все немножечко чокнутые, чувствительные не в меру. Это нам на руку. Выбирай любую и пользуйся, трись. Пальчиком помани, сладенько спой в ушки, и откусывай помаленьку, наслаждайся. Вон ту фигуристую блондиночку, Риту Плотникову, видишь? Её не тревожь – моя, остальных пока можешь упаковывать. Усёк, поэт? Праздник у нас!

– Я не по этой части. Честно говоря, очень не хотел сюда ехать, приказали. У меня любимая.

Компания час от часу веселела, поднимая себе настроение всё более близким общением, алкогольным градусом, хулиганистыми частушками, провоцирующими снять интимную пробу, и танцами, которые сами по себе были эротической рекламой.

Со временем реалии происходящего в головах танцующих размылись настолько, что почти все участники потеряли представление о наличии комплексов, заместив их смутными желаниями, которые теперь обретали форму, и определяли вектор поведения.

Стесняться в такой горячей компании не было смысла.

Лёша устал, ушёл в свой номер, разделся и лёг, только спать не получалось. Он долго всматривался в потрет любимой, беседовал с ним, потом выключил свет. В это время в номер громко ввалился Генка.

– Поэт, ты спишь?

Лёша промолчал.

– Вот и чудненько. Ритулечка, проходи. Какая ты славная, какая расчудесная, какая горячая! Я в тебя сразу влюбился. Устала наверно.

Девушка хихикнула, уверенно присела на широкую Генкину кровать. Щёлкнул ночник, который парочка тут же завесила полотенцем, чтобы не очень сильно светил в глаза. Они долго шептались, громко чмокали поцелуями, крякали, напряжённо дышали, отчего воздух вокруг шевелился, вибрировал и искрил.

Слышно было, как расстёгиваются молнии, как щёлкают резинки трусов, как натужно скрипит под тяжестью тел гостиничная кровать.

Время от времени раздавались размеренные шлепки тело о тело и приглушённые стоны.

Лёша пытался сосредоточиться на слёте, на Катеньке, придумывал новые рифмы, но напряжение, в котором он пребывал, которое не отпускало, ни на минуту, не давало шанса расслабиться и заснуть.

И всё же, он забылся на время. Ему привиделась Катенька: милая, воздушная,  почти нагая. Она бежала навстречу босиком по цветущему лугу в развевающемся прозрачном платьице, сквозь которое просвечивало упругое тело, с раскрытыми объятиями, и что-то кричала.

Воздух был напоен ароматом мяты, бергамота, густым запахом смеси лавра и мускуса.

Добежать друг до друга они не успели: что-то тяжёлое грохнулось оземь, отчего видение скукожилось и растаяло, а Лёша открыл глаза.

Раздосадованное, разбитое почти бессонной ночью юное дарование повернулось на резкий звук. На полу в свете ночника забавно чертыхался голый Генка, упавший почему-то с кровати, на которой спокойно посапывала столь же откровенно нагая Рита Плотникова.

*****

Трепещущие пламенем тела,

Уставшие от длительных разлук,

Желающие ласки и тепла,

Касаний губ, прикосновений рук..

Сверкают в небе зарева зарниц,

И смерч несёт, захватывая, ввысь

Я у твоих колен простёрся ниц

И умоляю сердце – не взорвись!

Алексей Порошин

На следующую ночь Генка самозабвенно кувыркался в постели с Ирочкой Славиной, застенчивой мышкой, которая на людях стеснялась даже откровенного взгляда. Зато в постели недотрога брыкалась и воплощала в жизнь совершенно безумные эротические фантазии как настоящая фурия, показывая чудеса растяжки и пластики, совершенно не обращая внимания на присутствие рядом постороннего мужчины, всего в трёх метрах от интимного ристалища.

Лёше было противно: такие отношения между мужчиной и женщиной противоречили его представлениям о любви, но ложное понятие мужской солидарности не позволило ему поставить вопрос ребром.

Опытный ловелас Генка чувствовал, что Лёшей запросто можно манипулировать и беззастенчиво пользовался этим обстоятельством. Поэтом он был никаким, зато слабости человеческие использовал виртуозно.

На теплоходе они тоже попали в одну каюту, что не сулило ничего хорошего, тем более что ассортимент чувствительных особ пополнился вновь прибывшими поэтессами. Но Лёша не умел сопротивляться, не научился до сих пор говорить – нет.

Официальное открытие слёта состоялось сразу после обеда в большом актовом зале, освещённом многочисленными софитами и утыканном камерами. Лёше стало не по себе. Он пожалел, что согласился представлять себя поэтом, пусть даже и молодым.

Первой долго и чувственно выступала Зарубина, которая сегодня пребывала в особенно эмоциональном образе, дополненном необычным "летящим" платьем тёмно-серого оттенка, добавляющим ей таинственности и шарма.

Верочка драматично заламывала руки, подыгрывала себе мимикой, жестами и выразительными движениями тела.

Её снимали одновременно с нескольких ракурсов, разнообразя сцену звуковыми и световыми эффектами, музыкальным сопровождением. Это было завораживающее представление, похоже, отрепетированное заранее.

На фоне Верочкиного спектакля все остальные участники выглядели серой графоманской массой.

Когда дошла очередь до Лёши, он решил отказаться декламировать свои произведения, которые посчитал недостойными называться поэзией. Чтобы долго не объясняться, он сказал, что записи пропали, а по памяти он читать не может, однако организаторы тут же достали папочку с копиями произведений, которые сделали при регистрации участника слёта.

Пришлось выходить на сцену.

Лёша перекладывал листки с текстами в попытке успокоиться. Первое стихотворение безбожно скомкал срывающимся голосом, потому что понимал – это публичное признание в любви, к которому он готов не был, но зал отчего-то зааплодировал.

Реакция слушателей удивила, но давала понять, что стихи его не совсем безнадёжны, ведь другим чтецам внимания отчего-то не досталось.

Алексей увлёкся, по примеру Верочки Зарубиной прикрыл глаза, представил, что разговаривает Катенькой, что откровенно признаётся ей в своих романтических чувствах, не стесняясь о них заявить кому угодно, пусть даже на всю Вселенную.

Слушатели взорвались овациями. Это было так необычно, так странно, что Лёша убежал со сцены и долго не мог успокоиться.

Ему казалось, что над ним смеются, но это было совсем не так. Организаторы приняли решение коротко показать в новостях открытие слёта, фрагмент профессионально поставленного выступления Веры Зарубиной и его, Алексея Пестрикова безусловный триумф.

Лёша узнал об этом только на следующий день, а Катенька…

Девушка сидела в кресле у телевизора, но занята была чтением “своих” стихов, которые казались ей поэтическими шедеврами. Никто из её знакомых не мог похвастаться тем, что специально для них сочинили серию душещипательных миниатюр, в которых легко можно было понять, кто именно вдохновил поэта.

Катя не знала, что Алексей уехал на слёт. На областные новости на экране она не обратила внимания. Стихи Веры Зарубиной были лишь фоном, но на знакомую фамилию и Лёшин голос девушка отреагировала сразу, уставившись в экран, где Алексей Вениаминович вдохновенно читал стихи… посвящённые ей. Именно те, которые она сейчас держала в руках.

Девушку словно током ударили. Она переводила взгляд с экрана на лист бумаги и не могла поверить в то, что здесь и сейчас ей признаются в любви на всю область, а может и на всю страну.

– Мама, мамочка, иди скорее сюда, он мои стихи читает.

– Кто он? Доча, мне некогда. Какие ещё стихи?

– Да он же, он, Лёша… из газеты, я тебе про него рассказывала. Он мои стихи читает, которые по почте пришли. Понимаешь, мама, он их мне читает. Он всем-всем признаётся, что любит меня, понимаешь… а мне… мне, мама, он ни слова не сказал. Почему?

– Тебе представляется, доча, что это так просто – признаться в любви? Мужчины ведут себя как капризные малыши, когда влюблены по-настоящему. Они, девочка моя, боятся как огня, что им, таким сильным, могут сказать нет. Ну и что думаешь по этому поводу, как поступишь?

С  девочкой происходило нечто невероятное. Она сразу, сразу всё поняла. Всё-всё: зачем он к ней приходил, почему так настойчиво пытался встретиться взглядом, почему так странно себя вёл. Всё-всё поняла и обомлела от этой догадки.

Он же её любит! По-настоящему любит, только робеет признаться. А ведь Лёша ей давно нравится. Катя подумать не смела, что способна увлечь такого парня.

Катенька закрылась в своей комнате и ревела… ревела от счастья.

Мысли девочки неслись вскачь, разжигали из малюсенького тлеющего уголька симпатии  кострище из чувств и эмоций, которое разгоралось всё сильнее, вызывая противоречивые ощущения: от неудержимого ликования и восторга до сомнений и безотчётного страха.

Катенька не успевала насладиться бурным воодушевлением и связанными с  ним сладостными фантазиями как на смену полёту и парению в вышине над Вселенной в мятущемся сознании высевались семена неуверенности, стремительно прорастающие мучительными сомнениями и сопутствующей этим состояниям леденящей паники.

Разве так бывает, думала девочка, только что ничего не было, даже влюблённости и вдруг самая настоящая любовь, да какая! Ощущения были настолько неожиданными, до того захватывающими, что с ними невозможно было справиться в одиночку.

Катеньке захотелось немедленно объясниться, тотчас увидеть его, хотя бы по телевизору, если нет возможности встретиться.

Катенька плакала, танцевала, целовала листочки со стихами, представляла, что кружит сейчас не одна, а с ним, с любимым, отчего сердце выпрыгивало из груди.

А если это просто игра, спрашивала она себя? И тут же противоречиво заявляла, – ну и пусть, зато я его люблю, люблю и никому не отдам.

Они ни разу не разговаривали о чувствах, ни разу не были на свидании, ничего друг о друге не знали, а в девочке уже проснулась первобытная страсть и чувство ревнивой собственницы. Как же это право странно.

Лёша об этом даже не догадывался. Ему досаждали поздравлениями. Все просили написать какое-нибудь стихотворение, заверить его автографом, что было довольно приятно, но агрессивное внимание раздражало.

На танцевальную вечеринку юноша не остался: тихо улизнул при первой же возможности и сразу улёгся в постель, положив под подушку исцелованный, засмотренный едва не до дыр портрет.

Ночью Генка привёл очередную развесёлую пассию, изрядно пьяненькую и абсолютно не стеснительную.

На этот раз приятель ничего не спрашивал: пребывал в алкогольной эйфории, поэтому раздеваться парочка начала немедленно, хотя Лёша наблюдал за процессом обоюдного совращения. Он уже начал привыкать к близости совокупляющихся парочек.

Свет был выключен, но иллюминация на палубе замечательно подсвечивала взрослые игры. Воздух моментально насытился термоядерной смесью запаха приторных духов, пота и похоти, сквозь которую то и дело выстреливали молниями разряды сексуальной энергии: невыносимое испытание для того, кому суждено быть невольным зрителем.

Генка с компаньонкой старательно раскачивали каюту, многозначительно шептались. Слава богу, что на этот раз поединок закончился довольно быстро. Тем не менее, Лёше было неуютно и грустно, что люди могут иметь такие извращённые понятия о любви, самой светлой и яркой стороне жизни.

Он понимал, что постельная акробатика тоже часть любви, но до физической близости необходимо сначала пройти через бескорыстную дружбу, через платонические отношения. Нужно узнать друг друга, научиться доверять, уступать; понять, насколько друг другу необходимы и дороги, стать единым целым духовно и лишь тогда, если конечно слияние станет необходимой частью общения, можно открыть последнюю интимную тайну.

А так, ради высекания нескольких тлеющих искорок, которые зажечь ничего не способны, лечь в постель с первым встречным, довериться его беспорядочной непорядочности…

– Нет, Геныч, дурак ты, циничный и беспринципный коллекционер вульгарных излишеств. Не суждено тебе познать прелесть непорочной влюблённости, романтических переживаний, искренних чувств.

На обратном пути Лёша прикинулся больным, попросил поселить в отдельной каюте. Генка взрослый мужик, пусть сам решает, кого и как любить.

За три дня Лёша насочинял целый блокнот рифмованных строк и письмо написал.

“Милая Катенька. Не знаю отчего, но никак не могу решиться заговорить с вами о главном. Важном для меня, поскольку схожу с ума от вашего безграничного обаяния. Поверьте, мне очень сложно признаться в любви, но если не сделаю этого сейчас, если утрачу окончательно шанс стать самым счастливым человеком на свете …”

На одной из экскурсионных стоянок Лёша купил заказной конверт с марками для отправки. Письмо и тщательно переписанные стихи с признанием своего авторства были запечатаны, но так и не отправлены.

В редакции была подготовлена встреча с читателями, на которую пришли партийные и комсомольские представители. Встретили Лёшу с помпой.

Зрители рассчитывали на столь же эмоциональное выступление как в телевизионном репортаже, но виновник торжества не доставил им особенного удовольствия, лишь сбивчиво и вяло рассказал в общих чертах о слёте да прочитал без выражения одно единственное стихотворение.

Тем не менее, пришлось подписывать целую кипу фотографий, которые заботливо заготовили в редакции по указанию из райкома партии.

Одна из последних почитательниц подала конверт. Лёша, не поднимая головы, спросил, кому

адресовать автограф.

– Суровцева… Катя. Вы, конечно, можете поставить автограф, но это письмо адресовано вам.

Лёшу пронзило осознание, что с ним разговаривает она, Катенька. А ведь у него тоже есть для неё письмо.

– Извините, Катенька. Не видел вас в зале. Письмо от вас? А у меня… знаете, у меня тоже для вас послание. Очень важное. Только не читайте его здесь.

– Ты тоже, Лёша, здесь не читай. Не спрашивай пока ничего, хорошо? Вечером поговорим.

– Вечером! Где, где, Катенька!

– Я всё написала. До встречи… Лёша… я буду… буду с нетерпением тебя ждать.