Kitabı oku: «Образ России в современном мире и другие сюжеты», sayfa 5

Модели взаимодействия элементов культуры

Я наметил лишь обобщенную схему развития Большого Модерна в культуре. Ту же схематику можно наблюдать в локальном срезе цивилизационного развития, но в каждом конкретном случае (как, впрочем, и в применении к национальным вариантам культуры) обнаруживаются как типовые, так и индивидуальные вариации системы взаимоотношений в триаде архаических, традиционных и модерных элементов культуры.

В принципе все большие «повороты ключа», все переходы в национальном развитии, обозначившие основные линии модернизации, сопровождались обращением модерного к архаике в борьбе с традиционным с целью репрессировать и само архаическое и ввести общество в русло новой нормативности (идет ли речь о ранних буржуазных революциях в Англии, Франции или затем о социалистических или же национал-социалистических революциях в России, Германии, Испании, Италии). Но в применении к тому или иному конкретному культурно-цивилизационному единству характер соотношения элементов триады оказывается различным.

Обобщенно можно выделить следующие основные схемы:

1) модерное, опираясь на архаическое, репрессирует традиционное, а затем и само архаическое, либо вступает с ним в своеобразную комбинаторику взаимоподдержки;

2) традиционное в борьбе с модерным, опираясь на архаику, репрессирует модерное и восстанавливает свой баланс;

3) архаическое, разбуженное модерным, подавляет и модерное, и традиционное – происходит раскультуривание общества.

Если обратиться к конкретным национальным вариантам, то можно привести ряд примеров.

1. Альянс модерного с архаическим (в разных формах идеологических и политических утопий), уничтожая традиционную культуру, «срединный» слой, порождает тоталитарные системы и разновидности секулярного хилиазма – осуществленных утопий, т. е. антиутопий. Фактически это секулярная архаика, возрождающая докультурные стереотипы. Это универсалистская антиутопия «научно» организованного всеобщего «равенства, братства и свободы», осуществленная в Советском Союзе (сателлитные варианты – страны «социалистического блока»), и универсалистская расовая антиутопия с лидером – «избранным народом», осуществленная Германией (сателлитные варианты – Италия, Испания, Португалия, Япония).

2. Модерное в союзе с традиционным подавляет секулярную архаику и модернизирует общество (послевоенная Западная Германия и Япония) либо, подрывая ее основы, инициирует обостренную поляризацию возможных путей развития (постсоветская Россия).

3. Архаическое в союзе с традиционным, подавляя импульсы модернизации, раскультуривает общество (постсоветское пространство Средней Азии, Северного Кавказа, страны типа Афганистана и ряд других с преобладанием исламской архаики фундаменталистского типа).

4. Союз модерного с традиционным обеспечивает устойчивое поступательное развитие (Великобритания, страны Скандинавии, Швейцария, современный Китай, Япония, Индия, другие южноазиатские варианты, где всегда наличествует готовый актуализироваться слой репрессированной архаики).

5. Особый случай – цивилизационные образования Нового времени, такие как Соединенные Штаты Америки, ставшие с середины XX в. основной динамической силой следующего витка модернизации – глобализации, и Латинская Америка, до недавнего времени представлявшая собой пассивный ресурс всемирной модернизации. Два эти новообразования дают различные варианты соотношения элементов триады «архаическое – традиционное – модерное».

В Латинской Америке основная линия развития определяется активным взаимодействием оппозитарно разведенных модерного и архаического и наращиванием собственной традиционной, «срединной» культуры при одновременном воздействии глобализации на этот процесс. В Соединенных Штатах при отсутствии собственной архаики (уничтожена в процессе первичной колонизации) создание традиционной культуры происходит в условиях хронического «возмущения» срединного слоя из-за постоянного притока иммигрантов, часто выходцев из традиционалистско-архаических зон. При этом слабость собственного, устоявшегося традиционного слоя порождает сильную откачку архаических импульсов из универсального тезауруса в зону модерного. Здесь происходит «слипание» модерного с архаическим в самом типе американца, в культурной стереотипике, во всех элементах американского образа мышления, действия и политики, что представляет собой источник конфликтности.

Очевидно, осуществление любого варианта Большого Модерна не было возможно без подпитки архаикой, так как модернизация опирается на утопическую функцию, а значит, восходит к зоне прафеноменов бессознательного. В либеральной мысли, как правило, присутствует момент апологетики модерного, но следует учитывать, что смыкание модерного с архаикой при ломке традиционного всегда несет потенциальный риск раскультуривания, одичания, если возобладает архаическое, либо риск антимодернизации в форме тоталитарной антиутопии.

С этой точки зрения следует произвести переоценку традиционной, «срединной» культуры, выступающей консервативным хранителем устойчивой нормативности, сдерживающим элементом, ресурсом жизненности. Недооценка традиционного чревата ломкой культурной систематики, переоценка – стагнацией и регрессом. Тонкий баланс трех элементов триады – условие наименее болезненной модернизации, предполагающей минимизацию роли утопической функции. В то же время взаимодействие модерного и архаики – необходимость и неизбежность. В этом состоит драматическая логика модернизации, что обнаружила судьба Большого Модерна на исходе XX в.

Описанная логика развития культуры позволяет также сделать некоторые выводы относительно общей схематики социокультурной кризисной динамики. Обычно такого рода динамика описывается как оппозитарная расчлененность традиционного и модерного пластов культуры. На самом же деле, исходя из описанной триадической системности, ее следует представлять в трихотомической оппозитарности архаического, традиционного и модерного. Такая схема полнее выражает реальную кризисную динамику. Возможно, такой подход несколько усложнит ставшее столь привычным деление культур на бинарный и тернарный типы³⁵. Привлекающий сейчас широкое внимание механизм инверсии в этом контексте надо понимать не просто как «кувырок» или «взрыв», а как наращивание культурного опыта: «снятые матрицы опыта предшествующей культуры» обладают усиленной «смыслопорождающей валентностью»³⁶. Это касается и русского варианта описываемого кризиса. Россия не обречена на инверсионно-взрывной характер социокультурной трансформации, если будет правильно построена система отношений со «срединным», традиционным слоем православной культуры.

Перспективы грядущего

Последнее, о чем хотелось бы сказать в связи с вышеизложенным – это вопрос определения изменений, которые переживает современная культура на переходе из II в III тысячелетие.

Из всех бытующих в современной культурологической мысли определений выберем понятие «Нового мира», которое предлагает российский политолог Александр Неклесса, акцентируя радикальное отличие того, что грядет, от всего предшествующего цивилизационного содержания («системная цивилизационная революция», «новая цивилизация»)³⁷. В таком случае происходящие изменения могут определяться как большой «цивилизационный слом».

А. Пелипенко и И. Яковенко различают системные и структурные изменения в цивилизационной систематике. Системные изменения предполагают реорганизацию культуры на той же основе; структурные – исчезновение базовой цивилизационной матрицы, т. е. самой локальной цивилизации. И. Яковенко проблематизирует историческую ситуацию: цивилизация переживает в своем развитии различные модальности (или модусы) базовых матричных основ (например, зафиксировано существование различных модусов русской цивилизации, скажем, от реформ Петра I до Октябрьской революции и до распада Советского Союза), не утрачивая своей базовой целостности. Вопрос стоит так: те изменения, которые переживает сейчас Россия, – это слом цивилизационной структуры, рифмующийся с общеевропейским цивилизационным «сломом», или нет?

Мне ближе знак вопроса, нежели окончательная «точка». Нет ли на идее «Нового мира» налета эсхатологически окрашенной эйфории? Не забегаем ли мы слишком вперед в неизменном стремлении заглянуть в пропасть?

Если оставить в стороне факторы «смены цивилизационного рисунка» и мирового лидерства, возрастание роли Китая и ограничиться пейзажем собственно европейской (европеоидной)³⁸ цивилизации, то представляется, что речь идет не о «сломе» логики предшествующего развития, но о новом витке развертывания цивилизационного потенциала.

На переходе от II к III тысячелетию говорят о самоочевидности краха Большого Модерна – христианско-либерального, антропоцентрического, панэтического, логоцентрического, глобального проекта. Антиутопии поглотили и уничтожили созданную им систему универсальных ценностей, христианско-коммунитарную перспективу. Новая, виртуальная, финансово-экономическая и политическая систематика размывает и поглощает другую ее линию и перспективу – христианско-индивидуалистическую (частная собственность, права человека и т. д.).

Не стану оспаривать эти положения, хотя они кажутся окрашенными эйфорией катастрофизма. Однако в культуре ничто не исчезает бесследно. Логоцентризм? Но ведь если принять то, что будущее станет определяться конкуренцией европеоидной цивилизации с иными цивилизационными блоками, ведь это и будет противостояние Логосов и панэтических систем. Остановлюсь на другом: можно ли говорить, что от проекта Большого Модерна ничего не осталось, если вышедшая на первый план техногенная составляющая процесса глобализации и сам проект глобализации неразрывно связаны с сакрализованным сциентизмом, который и составлял основу проекта Большого Модерна? Новое не рождается из ничего. Современная, подвергающаяся жесткой критике утопия глобализации есть естественное продолжение все той же старой европейской утопии Нового времени, но поднявшейся на чисто техногенный уровень, подмявший под себя все остальные составляющие.

Мир пережил в XX в. крах двух типов тоталитарного универсализма – восходящего к универсализму христианско-католическому (в двух вариантах – коммунитарном и индивидуалистическом) и восходящего к универсализму христианско-православному (в варианте общинного «всеединства»). Но ведь оба эти варианта опирались на идею реорганизации мира именно при помощи техногенных средств, воздействие которых сбалансировано панэтизмом и утопической футурологией.

Если посмотреть на современность с точки зрения преемственности цивилизационного содержания, не идет ли сегодня речь о том, что продолжающееся развертывание ресурса христианско-европейской цивилизации осуществляется теперь на базе нового матричного варианта, а именно – протестантского, достигшего именно сейчас полноты своего раскрытия? Естественно, речь идет о протестантизме не классическом, а об эволюционировавшем, в отличие от догматических католицизма и православия, в направлении следующей цивилизационной стадии. Согласно М. Веберу, протестантизм создал капиталистическую экономику и расколдовал мир³⁹. Но он же и «заколдовал» мир, закутал его в паутину новой утопии, сделав имманентным трансцендентальное, сведя его не просто в профанность, но в рутинную обыденность мира и покрыв его плотной пленкой новой магии. Культура стала ресурсом для техногенного прогресса, а прогресс вывел культуру в пространство виртуального «магического» мира.

Модерное контактирует в протестантизме с архаическим напрямую, без всяких опосредований – и в самом сознании человека, и в современных продуктах его деятельности. Информатика, клонирование, различные виды техногенного манипулирования экономикой, финансами, обществом – все это словно наделено свойствами магии, обладающей собственной, отчужденной от человека силой и волей.

Начиная со времен Ницше, философы много говорят об эпохах Бога, Богочеловека, Человекобога. Некоторым представляется, что именно сейчас и наступает эра Человекобога. Думается, это заблуждение. В отличие от Эры Богочеловека (Христа), длившейся, условно говоря, два тысячелетия, эра Человекобога точно определима в своих хронологических границах, и она очень короткая. Скажу так: она промелькнула, как миг, от Ницше до авангардистов и тех, чьи имена даже не хочется называть, и закончилась под вопль раздавленных катком истории экзистенциалистов. А теперь мы наблюдаем другое: эру Бога-Клона, Бога-Робота, Бога-Программы, Бога – Хранителя Кнопки – одним словом, эру магической, виртуальной «запятой».

Здесь новый и последний этап Модерна. Это ясно обозначено в общепринятом определении «Нового мира» – Постмодерн. Перевернем название и получим: Модерн-пост, Модерн и никак иначе.

Органическая связь протестантизма с эпохой постмодерна самоочевидна и всячески афишируется. Ведь протестантизм, в отличие от упорствующих в религиозном фундаментализме католичества и православия, определяет наступающие времена именно как «постхристианскую модернизацию»⁴⁰. Эта доктрина крайне, по-постмодернистски, неопределенна и безразмерна, это вроде бы и не доктрина, а просто готовность принять мир, как он есть. Что весьма удобно для оправдания любого вектора его эволюции в любой точке бифуркации в еще неведомом «Новом мире». Это доктрина без доктрин, хорошо подтверждающая идею о «конце идеологий». Ведь она приемлет все конфессии, экуменизм, атеизм, гражданское общество, права и свободы, меньшинства, национальные и наднациональные институты, различие культур и сообществ и т. д.

Но все-таки проделаем такую же операцию, какую мы проделали с термином «Постмодерн»: перевернем составляющие понятия «постхристианская модернизация» и получим «христианская постмодернизация». Христианская – и никак иначе.

Так проявляется неразрывная связь постмодерна с протестантским вариантом христианства, вообще с христианским истоком, и обнаруживается тесное объятие постмодерна с архаикой. Постмодерн – инобытийное развитие христианской цивилизационной матрицы, а не ее отсутствие. Это «выявление» последнего ресурса христианской цивилизационной парадигмы, историзации изначального цивилизационного мифа. Очевидно, что виртуальная стадия европейской цивилизации, с одной стороны, подавляет человека, а с другой – создавая магическое пространство неопределенности и невидимости, многократно усиливает возможности индивидуального и цивилизационного произвола. А это и есть «новая архаика», «новая дикость» – их во всей неприглядности мы наблюдаем в кризисах начала третьего тысячелетия, наследующих самый тяжелый опыт тысячелетия второго.

Но вернемся к вопросу: «Слом» или не «Слом»? Если принять предложенную схему, то это не слом, а переход в новую стадию. Если применить схему баланса и сдержек, поддерживающих системность культуры: «архаическо-традиционно-модерное», то, очевидно, возможное будущее более всего похоже на «слипание» супермодерного с суперархаикой, на соединение концов и начал.

Одноглазый Янус. Пограничная эпоха – пограничное сознание

Я, привратник двери небесной…

Сразу на оба пути, не обернувшись, смотрю.

Овидий. Фасты. 1 января. Календы⁴¹

О переходе и о пограничной эпохе

Переход, как одна из форм изменения, – это универсалия, обнаруживающая себя на всех уровнях – от субъекта культуры до культуры как метасубъекта, объемлющего всю смысловую целостность. Каждый момент существования культуры есть изменение и переход, а значит, жизнь на границах и в отношении смыслов, и в отношении хронологии их трансформации.

Важнейшее, на мой взгляд, в осмыслении состояний и членения процесса перехода – это понятие границы, достаточно новое, как, впрочем, нова и сама проблематика перехода, взятая в целостном и крупномасштабном плане. Но прежде чем высказать свои предложения, рассмотрим, какие подходы сегодня привлекают внимание культурологов⁴².

Эволюционистский подход, господствовавший в XIX в. с его принципами жесткого детерминизма, линейности и телеологической направленности, был скомпрометирован в начале XX в. и новыми теориями, и ходом исторического развития. Но сам принцип эволюционизма при изучении периодов культурной «статики» остался актуальным, тем более что в принципе он не отменяет маркировки перехода в новое качество, в том числе в виде «скачков» (стадиальный переход в рамках эволюционизма).

В начале XX в. эволюционизм сменяет циклическая парадигма (восходящая к Дж. Вико), представленная О. Шпенглером и А. Тойнби (мутация, регресс, возврат к «старому» как аннигиляция, либо как обновленное «старое»). При этом различные виды циклизма (П. Сорокин, Э. Тоффлер) сочетаются с идеей инновационного развития.

Особое внимание привлекает синергетическая теория И. Пригожина и И. Стенгерс, давшая сильные проекции из физики в гуманитарную сферу (Ю. М. Лотман с его теорией «взрыва» в культуре). Синергетическая теория отменяет детерминизм развития, а кризисные состояния рассматривает как состояние хаоса, выход из которого в порядок определяется не закономерностью, а случайностью выбора пути в «точке бифуркации». Видимо, в применении к гуманитарной области у этой теории есть свои ограничения, так как здесь важны «длинноволновые» изменения, и, кроме того, соотношения хаоса и порядка и их значения различны в различных цивилизационных онтологиях.

В разных вариантах и на разных методологических основах развивается системный подход, который интегрирует многое из предшествующего как частные моменты общей схемы. Один из системных подходов разработан А. С. Ахиезером⁴³, который рассматривает варианты развития по способу разрешения бинарных оппозиций (в принципе близок к нему Ю. М. Лотман⁴⁴ с его делением культур на бинарные и тернарные). Целостное понимание культуры как системы на основе базовых бинарных расчленений предложили А. А. Пелипенко и И. Г. Яковенко⁴⁵, которые предлагают более широкую вариативность разрешения бинарной оппозитарности в применении к конкретным цивилизационным вариантам.

Отметим, что во всех подходах, даже эволюционистском, понятие границы подспудно или явственно занимает важное положение, хотя конкретные его разработки связаны скорее не с культурологией, а с психологией, антропологией, эстетикой, гуманитарными теориями культуры, в частности с трудами М. М. Бахтина, Ю. М. Лотмана. После работ М. М. Бахтина представляется невозможным концептуализировать переходы в культуре, особенно гуманитарной, без введения понятия границы.

Рассмотрим также некоторые образцы концептуализирования перехода, как они формулировались в последнее время в связи с проблемой миллениума.

Приведем тезисы доклада И. Г. Яковенко и А. А. Пелипенко⁴⁶ на круглом столе «Переход, динамика, развитие в зеркале культурологии и истории», организованном Научным советом по истории мировой культуры РАН (Институт востоковедения, 26 октября 2000 г.).

Идея перехода есть культурно-заданная идея, вытекающая из психики осознающего субъекта культуры, опирающейся на хроноцентризм в соответствии с имманентными симметричными, ритмическими структурами. Позиция «Я-Центр», помещенного в статичное состояние культурного потока, есть основная позиция для выделения состояния перехода. Статичное состояние – это форма жизни культуры внутри определенной системы, она сохраняется до границы системного качества, где и появляется феномен перехода.

Когда возникает дискретизация статичного потока, дробление его на фрагменты, тогда сознание, улавливая фрагментаризацию, формулирует ее как переход.

Переход подготавливается возникновением внутри системы диссистемных элементов, которые долго не замечаются, так как культурное сознание улавливает обозначенное системно. Значение этих явлений, вырастающих в новую субкультуру (субкультуры), конкурирующих с основной системой (и между собой), обнаруживается, когда система уже созрела для перехода. Инновационная субкультура хаотизирует систему, на деле же, побеждая в конкуренции, она заново ее упорядочивает и интегрирует.

Суммируя, приведем обобщающее определение. Фрагмент культурного потока, с его внутренней структурой, присущей ему внутренней динамикой и границами, «отчеркивающими» внешнее по отношению к нему культурное пространство, предстает как матрица перехода.

Приведем также несколько ключевых положений работы Э. В. Сайко «Переход как феномен социальной эволюции (хаос и конструктивные характеристики)»⁴⁷, в которой характеризуются разные подходы и понятия на основе системности. Переход, по словам Э. В. Сайко, – это необходимый структурный элемент эволюции, не только рубежная характеристика, но и сам механизм восхождения к новому историческому состоянию. Переход «отбивает» разные по сложности и уровню состояния структурно-содержательной характеристики социальной эволюции социума, в том числе те, что затрагивают его субстанциальные основания. Переход предполагает состояния «пограничья», хаоса и порядка, хаотическое состояние и вариативные поиски, большие скачки – бифуркации, «точки перелома». Переход – особое состояние на уровне межсистемного движения как сочетание хаоса и конструирования. Интегративность – главное свойство перехода⁴⁸.

При интегративном подходе к экспликации и моделированию перехода возможна, на мой взгляд, особенно в применении к гуманитарной области, более активная разработка понятия границы и связанных с ним производных. Принципиально важны здесь высказывания М. М. Бахтина о том, что вся культура «расположена на границах, границы проходят повсюду, через каждый момент ее»⁴⁹, и суждение Ю. М. Лотмана, который на иных методологических основаниях утверждал то же самое: границы организуют на всех уровнях все пространство семиосферы, ее иерархию и ее функционирование⁵⁰.

Но когда речь идет о переходности в культуре, видимо, понятие границы равно существенно как в плане синхроническом (морфология культуры), так и в плане диахроническом. И здесь принципиальное значение имеет понятие М. М. Бахтина Большое время культуры, введение которого организует иерархию иных уровней и, соответственно, разных границ. Очевидно, понятию Большого времени соответствует понятие Большой границы, а иным временным уровням – иерархически более «низкие» уровни границы.

В связи с этим, видимо, нужно различать, в зависимости от того, в каком масштабе и в каком аспекте рассматриваются изменения в культуре, различные варианты членения культурного потока. Например, можно отдельно рассмотреть такие фрагменты, как переходы Возрождение/барокко или классицизм/романтизм, но можно эти же фрагменты рассмотреть и в более объемных блоках, что значительно расширит смысловое поле. То есть можно различать малые, менее и более крупные переходы, внутренний «транзит» и более значительные смысловые изменения вплоть до Большой Границы.

Далее. Из сказанного вытекает: когда диссистемные элементы заявляют о себе достаточно веско, возникают такие предвестия приближения к Большой Границе, как осознание состояний Кануна и Рубежа. Если развивать этот ряд, то можно говорить о переходном фрагменте культурного потока как о пограничной зоне, а при переводе в хронологический аспект – о пограничной эпохе.

Исходя из сказанного, концептуализируем ситуацию перехода как пограничную эпоху. Это период времени, предшествующий – время предварительных рубежей, канунов и малых переходов – и период, последующий большому Кануну и большому Рубежу – Большой Границе, когда выявляются смысл и масштаб произошедших изменений. И, соответственно, можно говорить о свойственном этому периоду специфическом типе пограничного сознания, которое, отражая и воплощая хаотизированное состояние культуры, может быть связано и со старой, и с новой систематикой.

При этом история культуры свидетельствует о том, что переход границы не есть отсечение старого, а скорее напластование нового на старое, их конкурентное и симбиотическое сосуществование.

Вернемся к вопросу о масштабе переходов. Как уже говорилось, можно по-разному рассмотреть такие традиционно обозначаемые переходы, как Возрождение/барокко; классицизм, Просвещение/романтизм; позитивизм, натурализм/модерн/авангард и т. д. Каждый из них можно осмыслить и отдельно, и в оппозициях, и в связках, и целиком все вместе – от Возрождения до современности, а если углубиться от Возрождения в историю, то весь цикл будет выступать по все большей шкале смыслов европейской цивилизации – от истоков до наших дней. И такой масштаб сегодня оказывается необходимым, ибо ощущение цивилизационной Большой Границы слишком явственно.

Уже неопределенно продолжительное время существуют ощущение и понимание того, что весь XX век, а если брать истоки (появление диссистемных элементов), то и на полстолетия дольше, с середины XIX в., европейская культура все более втягивается в пограничную зону. Достаточно вспомнить об эстетических «революциях», непрерывно взрывающих культурное поле: модерн/авангард/ модернизм/массовая культура/постмодернизм. К середине XX в. массовая культура фактически ликвидирует классическую эстетику, не только в том виде, в каком ее развивал модернизм, но и нонклассическую авангардистскую эстетику, она не оставляет почвы для «высокого» искусства, и «искореженная» традиция погружается в постмодернизме в сумрачную рефлексию по поводу всего цивилизационного опыта. На протяжении всего периода втягивания в зону пограничья, от романтизма до авангардизма, модернизма и постмодернизма, возникают различные варианты пограничного, порогового, предельного, порубежного, трансгрессивного творческого сознания. Эти синонимы передают различные оттенки творческой ментальности пограничья. В пороговом сознании медицина и культура часто сближаются и в метафорическом, и в прямом значениях, в самих типах творческих субъектов. Вспомним Достоевского, Ницше, Рембо, Хлебникова, Кафку, Дали, Батая… Возможен и иной набор имен. Современная культура в разгар перехода даст, если не в смысле творческого потенциала, то уж во всяком случае в смысле клиники, множество примеров шизофрении неясного происхождения – что от болезни, а что от бизнеса.

Отдельные выдающиеся творцы сигнализируют о вступлении в период пограничной динамики развития и своим творчеством, и своими особыми индивидуальными повадками, но культура в целом осознает то, что переход состоялся, только постфактум. Однажды выглянув в окно, мы понимаем, что живем уже в другом мире. Янус видел сразу и прошлое, и будущее, у культуры отстающее чувство времени. В XX в. пришло осознание того, что творчество маркиза де Сада, Достоевского или Ницше было не только сигналами приближения к границе, но и пересечением Большой Границы, самой трансгрессией, пусть еще и не системной. То есть пересечения Большой Границы в художественной культуре происходят разновременными взрывами на большом хронологическом протяжении, в разных сферах и на разных уровнях культуры. Культура развивается нелинейно, теоретическая же рефлексия спрямляет зигзаги ее действительного развития.

Художественное творчество – это опережающая, интуирующая часть культуры, ее угадывающий и предвещающий «орган». Все смысловое поле культуры и словно сразу, во всем объеме исторического опыта преломляется в искусстве и проецируется в будущее, в иной, пока неведомый порядок. Однако в современном мире налицо большое несоответствие между состоянием, с одной стороны, гуманитарного, художественного сознания, и с другой стороны, агрессивно развивающейся технологии, прагматики во всех ее разновидностях.

Органы художественного интуирования уже давно выдали свой прогноз задолго до вступления в зону Большой Границы, и теперь больше не работают.

Вообще, видимо, есть существенное различие между формами функционирования художественной культуры на малых, «частных», переходах и на переходах больших. Малые осуществляются в остроконкурентной борьбе старого и нового (классицизм – романтизм, классика – модерн, авангард), и само это движение предваряет Большой переход, вынося в Большое время культуры крупные, основные смыслы, накапливая их в творчестве Больших Творцов. На Большой границе смыслы не формулируются, а претворяются. В пограничьи творческий потенциал слабее, чем в период канунов. Канун – это зона и период активности художественной культуры, сама граница для нее – зона промежутка, вненахожденья, место ни там, ни сям. Старое позади – новое незначительно. Это как беспосадочный полет в самолете – пассажиры находятся нигде…

Для понимания современной ситуации важен и топологический аспект пограничья. В старые времена диссистемные элементы появлялись в пространстве старой системы под воздействием внешних влияний, как итог межкультурного взаимоналожения «сквозь границы». Глобализация экономическая, технологическая, коммуникационная отменяет границы и, подавляя традиционные системы, предлагает виртуальное пространство существования без границ, иное культурное измерение. То есть культура вступила в пограничье без границ? В некое «лапороговое» состояние?..