Kitabı oku: «Сестры», sayfa 2
II
Николай сидел за своим письменным столом. Все было так знакомо вокруг: цветы обоев, цепи книг на полках, папки с начатыми и давно заброшенными работами. Горела привычная лампа под металлическим зеленым абажуром.
Николай весь углубился в кресло, положив ноги на медвежью шкуру. Ему хотелось думать, много думать, еще и еще думать. Отдаваться течению мыслей так же, как в долгом пути по снежному полю. Было физическое наслаждение в том, что думы могли снова покатиться дальше по намеченным колеям.
Он думал, конечно, о том, что вот уже два года составляло всю его жизнь и наполняло всю его душу: об этих трех женщинах, с которыми он был связан страшными узами блаженства и мучительства. Вот, после безумной попытки убежать, вырвать свою душу на темную свободу, разрубить свою жизнь в одной точке на-двое, – он опять здесь, среди них, и опять должны начаться дни исступленных часов, дни восторгов и отчаяний. Он понял, он понял сегодня, что вне этой атмосферы взаимных оскорблений и боготворения друг друга для него нет жизни, что он умрет без нее, как тропическое растение вне теплицы. Он знал, что вернулся сюда навсегда.
У него кружилась и болела голова, быть может от утомления, быть может от простуды. Мысли вырисовывались образами и картинами с той же отчетливостью, как во сне или в бреду. И, как в начальные мгновения сна, он чувствовал в себе способность управлять сменой своих видений, вызывать лица, как волхв заклинанием.
Он захотел воссоздать образ Лидии, какой она была в первые дни после их свадьбы, смущенной девочкой, стыдливой женщиной, обезумевшей в несказанном для нее. И он увидел их комнату, в каком-то отеле на Ривьере, отчетливо различил кружева на одеяле постели и, в розоватом свете электрической лампочки, среди смятых подушек, ее почти детское, хрупкое тело. Он опять припал к нему благооовейными губами, целуя каждый мускул, каждый волос, повторяя упоительные слова: ты моя! ты моя! переживая с нею ее наивный экстаз еще смутно постигаемого сладострастия.
И сейчас же, быстро, он заставил явиться другое лицо Лидии, в миг предельного отчаянья, когда она, уязвленная ревностью, выбегала раздетая на снежный двор и бросалась ничком на крыльцо, наземь, и кровь текла из ее разбитой головы. Он опять поднял ее на руки, понес домой; на него смотрят два безумных недоверчивых глаза, вдруг сделавшиеся словно двумя громадными зрачками. Она вся – как затравленный зверок, а в его душе – ничего, кроме ненасытной жалости к любимой, кроме нежной жажды дать ей счастье без меры и самому растаять в нем, как в лучах солнца.
Но пусть это будет не Лидия, – пусть в его руках дрожит обнаженное, совершенно голое тело Мары, в одно из тех тайных свиданий, которые словно вырывали их обоих из мира живых, уносили их на другую, уединенную планету. Опять его охватило то исступленное желание, которое он всегда знал наедине с ней, желание чего-то большего, чем поцелуи, чем ласки, чем страстное отдавание себя; желание войти всем существом в нее и вобрать все ее существо в себя. В его глаза так сладостно легли линии ее тела, и дыхание этого тела, единственное, мучительно-желанное, влилось в ноздри и в губы, как остро пьянящий напиток.
Они опять близки. Опять возникает мука сладострастия. Она растет, она доходит до предела, она переходить в ярость и злобу. И вот оба они вдруг с отвращением отталкиваются друг от друга. Словно очнувшись, они озираются с ужасом, и каждому из них нестерпимо быть вдвоем. Один в другом узнает своего вечного, исконного врага. Все обидные слова, все оскорбительные упреки, какие только может подсказать ненависть, приходят им на уста. Им стыдно своей наготы. Для нее – позор его взоры, ей унизительно его прикосновение. И ему хочется броситься на нее, ударить ее, убить, убить…
Но это уже не Мара. Это – Кэт перед ним, высокая, стройная, девственная, нетронутая. Она пришла к нему, как столько раз прежде, в этот его кабинет, когда все спит в доме, сказать ему еще раз, что любит его, что хочет только его, но никогда не отдаст ему своего тела. Он сквозь ее глаза видит ее душу. И прежняя вера, что с ней, только с ней возможно неиспытанное и неизведанное блаженство, что она, только она, темным вдохновением, понимает все тайные жажды его существа, опять заставляет его влечься к ней, говорит ей единственные невозвратные слова. И вот их лица, почти против воли, склоняются друг к другу и возникают те яростные поцелуи, которые делают губы окровавленными. Руки переплетаются в объятии, причиняющем боль, замыкаются, как кольца; они падают на пол, сжимая друг друга коленями. Они борются, как враги в лесу. Он заламывает ей руки, она кусает его, как кошка. Сдавленное дыхание переходит в вскрики. Вдруг, как по удару пружины, они вскакивают; она с разорванным платьем, с обнаженной грудью. Он бросается в кресло, она исчезает, как тень…
Видения действительности, видения прошлого кружатся, как хлопья за окном. Три женщины, сменяясь, наклоняют свои лица, то счастливые упоенные, то искаженные отчаяньем, то безумные, то презрительно-оскорбляющие. Он слышит слова ласк и ожесточенных упреков. Он хочет, он хочет всего: и этого счастья, и этой муки. Он кружится с этими женщинами в опьянительной пляске, то припадает к их обнаженным грудям, то закрывает глаза перед их занесенными ударами. Темп дьявольского вальса все учащается, и уже нет сил, и уже нет сил поспевать за ним.
