Kitabı oku: «Отражение жизни в ТЕБЕ», sayfa 2
Что все это было? Просто жест привычки, словно тебе ответили «будь здоров», когда ты чихнул. Кто-нибудь вообще задумывается, что действительно желает здоровья? О нет, они все это говорят на автомате и делают на автомате. Как эта кофемашина. Нажал на одну кнопку, выплюнул капучино, нажал на вторую кнопку, держи эспрессо. Вся эта масса «разумных» людей просто жмут на кнопки друг друга, связывая себя нитями долженствования, приличий, традиций, и прочего мусора.
Нет, он ни за что не хочет связываться с чем-то подобным. От того и так мерзко сейчас. Этот стаканчик с кофе, что он значит? Соразмерную чувству обязанности плату, или искреннее желание угостить, не ожидая ничего взамен и ни за что? Вряд ли второй вариант, нет, точно не второй вариант.
Он лежит в кровати и пытается уснуть. Сегодня это дается трудно. Мысли, образы, что витают в голове, не дают мозгу отключиться и расслабиться. И самое неприятное то, что в словах этой девушки было что-то, что заставляет хотя бы на мгновение пожелать узнать ее получше. Он не может найти что именно и почему, а от того еще больше злится.
Зачем он вообще подвинул эту чертову тетрадь.
Следующие несколько дней прошли в относительном спокойствии, видимом и душевном. Правда, у него периодически возникало сосущее чувство отрицания неизбежного, в те моменты, когда девушка оказывалась рядом. Это было то самое чувство, когда знаешь, что должно произойти дальше, и не хочешь, чтобы оно происходило. Каждое ее движение в его сторону отдавало замиранием дыхания, и успокоительным выдохом, когда он понимал, что ничего больше обычного «привет» дальше не последует. Ему не нравилось это ощущение, хотелось от него избавиться, и от нее тоже, ведь она посмела потревожить тонкие настроенные струны спокойствия, которые теперь звучали встревоженно и негармонично. Нет, ему определенно это не нравилось. Он знал, как работает все человеческое, стоит позволить только один раз кому-то к себе приблизиться, как за ним последует еще один раз, и еще. Сначала вы здороваетесь друг с другом, потом начинаете спрашивать как дела, потом договариваетесь о встрече и делаете что-то вместе, что-то бездушное и лишенное всяческого смысла. Вы напиваетесь вместе на выходных, или смотрите тупые фильмы, в которых точно обозначены все места, где положено всем смеяться. Или выбираетесь на прогулку по парку, чтобы поговорить, но говорите так, словно это ничего не значит, так, чтобы просто занять время, которое сами не знаете куда девать. Вы пересказываете чужие истории, хвалитесь своими достижениями, рассуждаете о книгах, опускаете знакомых до уровня насмешек, и все это только для того, чтобы занять себя на несколько часов. Нет, он знал, чем все закончится, и не хотел в это влезать. Люди не думают, не проникают в сюжеты, треплются обо всем поверхностно, не знают, как им жить, и просто от нечего делать обзаводятся знакомыми, которых потом могут назвать друзьями. Слабые люди, не способные даже осознать кто они такие.
Но несмотря на множество противоречий и ярое нежелание когда-либо еще вступать в диалог с этой девушкой, он ловил себя на том, что следит за ней украдкой. Он оценивал, отмечал каждую деталь, запоминал. Он не хотел этого, но все равно делал. Может быть потому, что теперь она была ближе к его полю мысли, и так или иначе уже осталась в нем каким-то образом, а может потому, что он следил за ней как жертва за дулом охотника, стремясь не оказаться в направлении выстрела. Хотя жертвой он себя никогда не считал. Да, несмотря на опасения, эти несколько дней оказались спокойными и тихими, как будто ничего и не происходило, как будто все было так, как и должно было быть. Пока однажды, на паре по философии, она вдруг не пододвинула к нему листок, на котором было написано несколько фраз спешащим почерком.
Он посмотрел на этот листок так, как смотрят на пулю, летящую прямо в лоб. С гадостным отвращением, злостью и бессилием. Ведь увернуться от нее уже не выйдет. Он выбирал каким лучше сейчас оказаться, отъявленным эгоистом, полностью проигнорировавшим сей жест, или хамоватым идеалистом, написавшим такой ответ, чтобы у нее больше никогда не возникло желания с ним заговорить. Но слова на листочке, которые он успел заметить краем бокового зрения, его все-таки заинтересовали. Эта записка не была подобна другим, школьным, странноватым и пустым. Он перечитал еще раз, поднял одну бровь, заинтересовался сильнее.
На листочке большими буквами была выведена фраза: «Credo quia absurdum». Дальше этой фразы в скобках, буквами поменьше, была приписка: «Верую, ибо абсурдно». И сильно ниже, на несколько клеточных строчек, был написан вопрос: «Как думаешь, что значит эта фраза?». Он задумался. К чему все это? Зачем этот листок, вопрос, почему она спрашивает у него, и почему вдруг так внезапно. Чего она от него хочет? Но несмотря на все эти вопросы, и вообще вопреки всему, собственным ощущениям, мыслям, состоянию, он пододвинул листок к себе и написал ответ.
«Все, что доказательно, не нуждается в вере. Ты знаешь, что такое гравитация, тебе не надо в нее верить, ее можно посчитать. Все, что считается абсурдом – это вымысел, бессмыслица, бездоказательное убеждение, в которое можно только верить. Поэтому, ты говоришь, я в это верю, а не я это знаю. Верю, ибо абсурдно.»
Он аккуратно, одним пальцем, пододвинул листок обратно, и снова погрузился в лекцию. Но теперь уже не мог остановиться от того, чтобы не поглядывать в сторону. Туда, где сидела она, туда, где ее ручка выводила какие-то слова попеременно то в тетради, то на этом листочке. Он не мог разобраться, хочет ли получить лист обратно и прочитать то, что там будет написано, или категорически не хочет. Но когда бумага снова коснулась его руки, пододвинутая рукой девушки, он с любопытством обратил все свое внимание на новую приписку в самом конце, едва убираясь до края.
«А ты знаешь, что эту фразу многие понимают неправильно? И что изначальный смысл у нее был совсем другой. Но кого волнует правильно или неправильно? Важно то, что она значит лично для тебя, без контекста, без источника. Только ты видишь картину и чувствуешь что-то, правда? И какая разница что закладывал в нее художник.»
Прочитав это, и пропустив несколько фраз преподавателя, он впервые задумался о том, что может быть знакомство с ней не такая уж и плохая идея. Только может быть. Дальше встал вопрос, а стоит ли ему написать что-то еще? Если писать, то только то, что хочется сказать. Бессмысленно пытаться поддержать диалог только для того, чтобы его поддерживать. И не откопав в себе никакой мысли, он решил, что больше писать ничего не будет. Только пододвинул к себе листок и подчеркнул одно из слов, «правда», показывая этим, что он согласен.
Больше в этот день они никак не взаимодействовали, даже не прощались. И ему стало казаться, что этих нескольких фраз и не было, но они точно были, так ярко отпечатавшись в сознании. И не понятно почему так ярко. Это был ребус, который он еще не разгадал.
На следующий день ситуация повторилась. Она снова села к нему, сказав обычное «привет», на что он ответил тоже обычным «привет». Половина лекции прошла как всегда, тихо и молчаливо, пока к нему ближе не пододвинули новый листок. Уже не размышляя стоит это читать или не стоит, он просто прочитал, падая в ощущение любопытства.
«Кто ты? Только давай не будем смотреть на тело, или роли, мне интересно кто ты на самом деле?»
Он задумался, крепко и надолго. Если отбросить все, что держит его в мире, что останется? И после раздумий и прямого и четкого взгляда в никуда, написал всего одно слово.
«Тьма.»
Отдал листок обратно, еще больше задумался, нахмурился, вздохнул, все-таки вернул себе листок и дописал ниже.
«А ты?»
Девушка смотрела на эти метания с интересом и немного улыбаясь, словно богиня, снизошедшая до простого смертного и наблюдающая за его потугами жить. Потом отвлеклась на конспект, и вернула листок уже почти под конец лекции. Внизу было дописано тоже одно слово, большими и размашистыми буквами. Не так, как она писала раньше и не так, как писала в тетради. Эти буквы были как будто живыми, яркими, воплощающими в себе само значение написанного.
«Свобода.»
Преподаватель прокашлялся, с хмурым видом посмотрел в свои записи, а потом на аудиторию, попрощался и исчез за дверьми. Вокруг них шумели, говорили, громко топали и смеялись, вываливаясь рекой в коридор, но он только смотрел в одну точку. А девушка, улыбаясь, забрала второй листочек с собой, и испарилась не попрощавшись. О чем она думала и чего хотела? Все это оставалось загадкой. Неразрешимой, уникальной, очаровывающей. Быть может, хорошо, что он тогда подсказал ей ответ, быть может.
Когда живешь в мире, в котором отсутствует всякое подобие жизни и интереса, когда смотришь, и видишь одни инстинкты, приправленные красивыми картинками и соусом ложной правды, жить в этом мире не хочется. Где затерялось хоть что-то человеческое, истинное, глубокое, прекрасное? В какой момент планета свернула не туда, и истребила смыслы, заменив их на текущие слюни по коротким юбкам, и желание получить побольше, не отдавая ничего взамен. Он видел, куда катится этот мир, и не хотел на это смотреть. Не хотел даже не просто смотреть, а находиться рядом, впитывать невежество каждой клеточкой своего тела и души. Но так вышло, что он родился в этом мире, в этом теле. Есть множество теорий, что где-то там, за пределами этого мира, существует совсем иной мир, и наше понимание не способно его даже представить. Он не верил в единоличного бога, который зачем-то сотворил все это, и теперь наблюдает свысока, иногда даруя благодать, а иногда наказание. Он не верил и во множество богов, или в совершенное отсутствие, в пустоту там, после жизни. После долгих размышлений и знакомства с несколькими трудами, больше всего ему была близка теория о том, что где-то там есть более тонкий мир, с энергией огромной силы, которая породила все, что он видит и слышит. И что он когда-нибудь вернется туда, когда его тело начнет разлагаться и кормить червей. Он ненавидел свое тело, считая его бесполезным ящиком, в котором он вынужден существовать. Он ощущал себя сильно большим, чем кучка мышц и костей, ограничивающих и бесполезных. Нет, если он когда-нибудь и отправится познавать другую жизнь, то это будет не здесь, не в этом мире. Не в этом плоском, сухом мире. Он не признавал сказки о том, что наша планета единственная, и наш мир единственный. А если допустить саму мысль о том, что за гранью смерти что-то есть, то было бы крайне безумно считать, что единственное место, где можно обрести жизнь в каком-то теле – это только эта планета. Он хотел оказаться на неизведанных далях, кем-то, кого сейчас даже трудно представить. Да, он ненавидел это тело. Но вместе с этим, поразительным и противоречивым образом лелеял его так, как конюх не заботился бы о самом лучшем скакуне. Он не терпел к себе касаний, а если кто-то его и касался бы, гипотетически, конечно, то это было бы самое близкое на свете существо, допущенное в святая святых. Он не терпел все то, что может причинить боль, даже если самую малость. В детстве, доказывая и показывая, что он сильный, не замечал разбитых коленей, но это время давно прошло. Его тело – его храм. И не из любви, а потому, что он в нем. А он – сам себе бог, своя награда и свое наказание.
Ровно так же, как он не терпел этот мир, свою оболочку, животных вокруг, и сейчас речь идет о тех животных, которые умеют писать, и излагать свои мысли, он не терпел саму идею физического сближения с существами ради потребностей. Секс везде и всюду показывали красиво, как нечто такое, что вознесет тебя на небеса, но по факту опустит до уровня приматов. Так он считал. Ему были противны сами мысли о том, что на физическом влечении строятся миллионы отношений миллиардов людей. Они не хотят думать, не хотят узнавать друг друга, не хотят погружаться в тонкие грани, они забыли, что они – люди. И искренне считают, что близость – это когда сняты трусы, а не когда распахнуто сердце. Да что вообще говорить о близости, когда они лезут целоваться раньше, чем узнают, что за человек стоит перед тобой. Он считал, что рядом с ним имеет право оказаться только истинно родственная душа. И даже если это случится, и он все-таки встретит однажды такого человека, и узнает его по-настоящему, то все эти касания, поцелуи и далее по списку, все это все равно не будет ни чем-то стоящим, ни чем-то важным. Для него тело всегда останется на втором плане, а если точнее, на задворках списка важного в жизни. Куда более весомо ощущать рядом с собой того, кто поймет тебя, все острые грани и темные углы примет, и теплые, и отчаянные тоже, и даже слабые. Того, с кем всегда будет о чем поговорить, того, с кем вы будете смотреть в одну точку и понимать даже без слов. Родственные души, которые где-то там, далеко за гранью этого мира и понимания, существуют рядом. Но он не верил, что когда-нибудь встретит такого человека. И чем дольше жил, тем больше убеждался в этом. Во-первых, кто из этих невежд вообще его достоин? А во-вторых, практически невозможно, чтобы где-то рядом оказался еще один такой же демон.
И он был абсолютно прав, такого же демона действительно рядом не оказалось, но оказалась она. Такая ослепительная, светящаяся, вечно улыбающаяся, словно ангел. Она протягивала ему руку, приглашая в рай, а он колебался, там было слишком светло.
Почти сразу, буквально спустя несколько дней после начала их переписок, он понял, чем она его так сильно зацепила, и почему он не мог перестать о ней думать. Она была другая. Нет, безусловно, она была совсем не похожа на него, это он понял, взглянув на нее в самый первый раз. Она по-настоящему любила жить и жизнь, и, как говорят, цвела во всей своей красе, одаривая каждого своим присутствием. Она слишком хорошо ладила, казалось, со всеми вокруг, просто обожала свое тело, судя по виду, занималась спортом и как он позже узнал, действительно занималась. Она даже была немного повыше его, а может быть и одного роста. И на первый взгляд не попадала ни под один параметр родственной души. Нет, он не искал таковую, и не сравнивал всех со своим идеалом, просто априори относился ко всем и к каждому, как к мельтешащей массе вокруг. Но что-то изменилось с того первого разговора. Сначала он не мог понять, чем она его так зацепила, а потом вспомнил про стаканчик. Про то, как она сказала, что это всего лишь бумага и жидкость, и он сам решает, что это для него значит. Возможно, именно из-за этой фразы он тогда взглянул на листок, а из-за написанного, продолжил отвечать. Да, она точно была другой, не похожей на всех остальных. Она была из тех, кто видит черную краску на белом листе, а не написанные слова. Из тех, кто на вопрос: «какого цвета этот дом?» ответит: «я вижу белую стену, какие остальные не знаю.». Она не додумывала, не предполагала, не опускалась в сплетни, а говорила все как есть. С ней было комфортно разговаривать, хотя бы на бумаге. Из тонн исписанных листов на парах уже можно было бы собрать их личное дело. И нет, там не было ни слова о том, кто их родители, или во сколько лет пошли в школу, ей искренне был интересен он сам, его внутренний мир, а не то, что можно выудить в официальных документах. Этим она и отличалась, максимально отличалась от серой массы вокруг. За несколько дней, у него уже было ощущение, что он еще никогда в жизни так много о себе не говорил, и еще никогда в жизни так много о ком-то не узнавал.
Под конец недели он уже сидел рядом с почти что другом, но в какой-то странной, удивительной плоскости, не похожей ни на какие отношения, которые можно было бы обозначить. Студенты начали расходиться с последней пары, завтра начинаются выходные, а это значит, что они были особенно шумными в своем предвкушении. Он поморщился, а она спокойно собирала свои вещи с парты, так ни разу с ним и не заговорив, но сказав уже больше, чем он мог представить. Тогда он решил, что это тот самый момент, когда он хочет произнести то, что роится в мыслях, а если хочет, то нужно сказать.
– Хочешь я тебя пофотографирую?
Она повернулась, удивленно посмотрела, улыбнулась одними кончиками губ, и спросила.
– А ты умеешь фотографировать?
– Да, у меня есть фотоаппарат. Правда, по большей части я снимал природу, или родителей, но снимки были неплохие. Хочешь?
– А почему нет. Когда?
– Можно в эти выходные, погоду обещают холодную, но солнечную. В парке будет красиво, еще не все листья опали.
– Что ж, я не против. Тогда, наверное, нам нужно обменяться телефонами? Чтобы не потеряться, всякое может быть. Вдруг я приду не к той березе.
Он впервые рядом с ней скупо рассмеялся, а она подхватила задорно и звонко.
– Хорошо, ты мой запишешь, или я твой запишу?
На это девушка вытащила очередной листочек из тетради, красивыми ровными цифрами написала свой номер, и положила этот листок перед ним.
– Позвони мне. Или напиши, можем завтра после обеда встретиться.
– Хорошо, я напишу. Не звони мне, я не возьму трубку, тоже напиши.
На это она кивнула, и, положив тетрадь обратно в сумку, ушла.
Он никогда никому не звонил, и на звонки тоже не отвечал. Он не знал почему, но просто не мог этого сделать. Даже на прием к врачу его записывали родители. Откуда была эта паника, поднять трубку, или набрать номер? Когда-то он пытался это понять, развернуть, осознать, но у него не вышло. Поэтому, он просто плюнул на этот факт и решил, что даже с этой мелочью он все равно прекрасен. Единственный человек, чьи звонки он принимал – это была мама. На то были две причины. Первая – он знает ее всю свою жизнь. И вторая – отец никогда не звонил.
В тот вечер он шел домой в каком-то странном приподнятом настроении, непонятном и немного пугающем. Это было предвкушение, или волнение? Он не знал. Но единственное, что он понял точно – ему нравится это чувствовать. Даже несмотря на то, что все новое он всегда воспринимал с трудом.
Яркое осеннее солнце уже не слепило глаза, но все еще приятно грело щеки, хотя пальцы уже порядком замерзали. Он медленно шагает по тропинке, иногда пиная опавшие листья, заставляя их подниматься ненадолго вихрем в воздух. В руках фотоаппарат, а рядом девушка, что вышагивает так же медленно. Она наслаждается прогулкой, смотрит куда-то вдаль, или наверх, где кроны деревьев сплетаются с лучами солнца. Сегодня она как будто какая-то другая, не такая, какой он помнит ее в универе, и не может разобраться нравится ему это или нет. Он отстает на несколько шагов, делает кадры со спины, один, второй, третий и все дальше. Хорошо выходит, она так естественно смотрится на снимках, на экране, как будто и должна там быть. Пять, шесть… Девушка на экране оборачивается, восемь, девять. Вот она уже не стоит спиной, а на ее лицо падает солнечный свет. На ее длинные каштановые волосы, на губы, которые улыбаются. Она похожа на героиню из сказов, загадочную лесную деву, являющуюся путникам. Зачем? Никто не знает, но все ее побаиваются. Он приближает кадр, двенадцать, настраивает фокус четче, ловит локон, подхваченный ветром, восемнадцать, девятнадцать. Она смеется, и не понятно, это потому, что ей и правда весело, или потому, что хочет смеяться на кадре. Не важно, она смеется, и хочется это остановить во времени, двадцать три. Она кружится, раскинув руки в стороны и запрокинув голову наверх, возможно, она хочет увидеть сами звезды, сквозь деревья, сквозь синее небо. Он сбился со счета.
Девушка в объективе машет ему рукой, приглашая пойти за ней, а когда он подходит ближе, кивает в сторону, указывая на тоненькую тропку, больше похожую на лесную. Они молча сходят с облагороженной дорожки, здесь шаги слышатся мягко, слегка шуршат. Она облокачивается о толстый черный ствол дерева, и ему кажется, что все сказки на свете реальность. Раз, два, три… Щелкает затвор фотоаппарата, в объективе остаются навсегда остановленные моменты.
– Что ты чувствуешь, когда фотографируешь? – Неожиданно задает вопрос она.
– Свободу и контроль.
– Как противоречиво, тебе не кажется?
– Нет, свобода – это всегда про контроль.
– Поясни.
– Ну смотри, в своей свободе я сейчас волен пойти куда угодно. Дальше по этой тропинке с тобой, вернуться обратно, или вообще сойти с любых троп. И я могу свободно выбрать все, что угодно, но, когда выбор сделан, я должен убедиться, что буду следовать этому выбору. Поэтому, я буду контролировать каждый свой шаг, подтверждая этим свою свободу.
– Интересно. А если вернуться к фотографии, то почему именно такие чувства?
– В моих руках сейчас власть, остановить мгновение времени, это моя свобода. И я могу это сделать, это мой контроль. Я могу в своей свободе выбрать любой момент, который останется на фото, и он там останется потому, что я нажал на кнопку.
– То есть тебе нравится сама мысль о том, что все зависит от тебя?
– Конечно. А тебе разве не нравятся подобные мысли?
Они пошли дальше по тропинке не спеша, едва помещаясь по ширине вдвоем.
– Возможно, но никогда ничего не зависит только от нас. Ты можешь хотеть сделать одни фото, а я не буду хотеть там стоять.
– Ты права, но из всего, что ты делаешь, именно я выбираю как тебя снять.
– А если бы я хотела определенные фотографии? Знаешь, как в студии, приходишь и говоришь, хочу вот так. Что бы ты тогда чувствовал?
– А это уже не искусство.
– То есть я для тебя как пустой холст, и ты сам решаешь, что нарисовать?
– Что-то вроде. – Он сделал небольшую паузу, а потом продолжил. – А ты, что чувствуешь ты, когда тебя фотографируют?
– С тобой и сейчас мне комфортно. Я не хочу ничего конкретного, я выбралась просто погулять и так совпало, что вместе с этим я получу еще и классные фото. Мне просто нравится здесь, и мне нравится, что ты меня фотографируешь.
– Еще не факт, что фото получатся классными.
– Неужели неуверен в себе?
– Совсем нет. Но то, что нравится мне, может не понравится тебе.
– Здесь ты прав. Но я думаю, что мне понравится.
Они замолчали, и продолжили идти дальше. Где-то там впереди уже были видны какие-то строения, площадки. Ему хотелось побыть здесь, в этом месте немного дольше. Не хотелось сталкиваться с людьми, делить еще с кем-то этот момент, эти минуты. Поэтому он предложил задержаться, пройтись по листьям без всяких дорожек, и она согласилась. Если он думал, что предыдущие фото получились сказочными, то сейчас он был в этом уже не уверен. Потому, что именно здесь, как будто в самой глуши, где нет ни намека на человеческое присутствие, фотографии выходили совсем тонкими и волшебными. Нет, она выходила такой на фотографиях. На ней было длинное, темно-зеленое пальто, распахнутое так, будто ей было совсем не холодно, струящееся золотое платье до ботинок, на платье красная вышивка. И здесь, среди черных стволов деревьев, опавших коричневых листьев, и еще разноцветной кроны, она казалась не из этого мира.
Потихоньку стало темнеть, и они пошли дальше, вышли на небольшую площадь. На площади были люди, разговоры, ларьки, суета, которая в миг растворила ощущение сказки. Девушка застегнула пальто, видимо, стало холодно, а потом спросила.
– У тебя пальцы не замерзли?
– Немного.
– У тебя длинные, красивые пальцы, прямо как у пианиста. Ты никогда не занимался?
– Нет. Не было ни желания, ни возможности.
– Хочешь кофе? Я хочу взять нам кофе. Или снова скажешь, что не стоит?
– Ладно, как хочешь.
Она побежала к ларьку, а он уселся на самую дальнюю лавочку, чтобы как можно меньше видеть людей. Он смотрел на нее, как она стоит и ждет, как несет два стаканчика, как села рядом с ним. И эту девушку со стаканчиком кофе в руках ему тоже захотелось сфотографировать. Раз, два, три…
– Ты же сказал, что у тебя замерзли пальцы, а фотоаппарат так и не убрал.
– Да, замерзли. Но я надеюсь, что сейчас согреются. – Он положил фотоаппарат в сумку, уже почти трясущимися руками застегнул и с блаженством обхватил горячий стаканчик. – Не люблю холод.
– Тогда почему не в перчатках?
– В них не удобно снимать. Почему ты мне написала тогда?
– А должен быть точный ответ?
– У всего есть ответ.
– Считай, просто захотелось. Ты мне интересен. Как человек, естественно. Не подумай неправильно, я не имею ввиду ничего такого, что подразумевает под собой свидания и все в этом роде.
– А я и не думаю.
– Вот и славно. А знаешь, что мне интересно?
– Что?
– Почему ты к нам перевелся? Ты же просто легенда! Чтобы с лечфака перевестись к нам, это уму не постижимо.
Он вздохнул, откинулся на спинку, выпил пару глотков, посмотрел в небо. Это было то самое время, когда сумерки наступали все больше и больше, и кроны деревьев становились темными силуэтами на фоне еще еле светлого неба.
– Честно тебе ответить?
– Конечно.
– Я устал. Я слишком устал жить. Бороться, пытаться держаться на плаву. Когда я закончил школу с золотой медалью, мне казалось, что этот ад наконец-то прекратился. Но я и подумать не мог, что это было только начало. Я держался из последних сил, а потом снова и снова все было именно так. Ни шанса на то, чтобы выдохнуть и жить спокойно. Я просто не выдержал. Я бы и сюда не пришел, но родители настояли, чтобы закончить хоть что-то. И вот я здесь, не понимая зачем я здесь, зачем хожу на все эти лекции, зачем мне вообще все это надо. Я устал жить в этом мире, понимаешь? Мне уже ничего не надо.
Она слушала его внимательно, ловя каждое слово, или может быть это ему так казалось? Все было так странно, впервые он кому-то сказал все это так прямо. Нет, он не жалел об этом.
– Я не понимаю. Не понимаю потому, что у меня никогда не было таких мыслей. Мне нравится то, что я делаю и где я нахожусь. Мне нравится жить в этом мире, вот так. Я не пойму тебя, по-настоящему. Но спасибо, что ты можешь мне об этом сказать. Я уже говорила, ты интересен мне, ты в принципе интересный. Жаль, что у тебя все так.
– Нет, не жаль.
– Почему?
– Потому, что это нормально. Мне не надо, чтобы меня жалели, так что не стоит. Не ради этого я тебе что-то говорю.
– Но ты не можешь отобрать у меня то, что я просто чувствую.
– Не могу.
Какое-то время они еще посидели, пока не стало совсем темно. Потом двинулись к выходу из парка, она помахала ему рукой и исчезла в такси, а он пошел на остановку. Он никогда не сядет в такси один. Никогда.
Уже позже, придя домой, отогрев руки под теплой струей воды, налив себе горячий обжигающий кофе, он сидит у экрана пересматривая снятые фотографии. Он любит кофе, всегда любил, даже больше обожал. Почему? Кто знает. Этот напиток поглощается им литрами, оставив ощущение презрения к чаю или просто воде. Это его собственный элексир жизни, собственный наркотик, если он существует, значит все хорошо. Фото на экране выглядят совсем иначе, чем казались тогда в объективе. Как будто более живыми, более полными, настоящими. Он смотрит на каждую из них и заново проживает тот момент, когда звучал щелчок фотоаппарата. Может быть, он и не жил тогда, но живет сейчас, действительно погружаясь в пережитое, как будто впервые. Эти картинки на экране говорят о том, что день действительно был, и он действительно был в этом дне. Воспоминания не исчезнут, если законсервировать их в пиксели. Они и так бы не исчезли, он слишком хорошо помнит каждый прожитый свой день, но ему кажется, что помнит он свою жизнь немного иначе, чем все остальные люди на планете.
Во-первых, он еще никогда не встречал кого-то, кто бы так хорошо запоминал то, что с ними было, вплоть до мельчайших деталей. А во-вторых, эти фото, прокручивание воспоминаний, все это позволяет прожить то, что было еще сильнее и глубже. Может быть даже глубже, чем оно было на самом деле. Он всегда считал, что у него слишком хорошее воображение. Сколько уже жизней он прожил в своей голове? Невероятное количество того, что в реальности никогда не происходило и не произойдет. Он мог оказаться в любом мире, и чувствовать там все, и делать там все, что хочет. И это не было похоже на киноленту, которую видишь издалека, как цепочку событий, нет. Он сам был участником и создателем, и чувствовал все, вплоть до касаний. Ему не нужен был этот мир, чтобы делать что хочется и быть тем, кем хочется. Он уже был. Там, в своей голове как создатель, как творец, где каждый кусочек созданного мира подчинялся одному его желанию.
Что касается фотографий, они для него были словно порталами в тот день, в тот момент. Так, как будто он открывал дверь, шагал в нее и оказывался ровно там же, где и стоял тогда, и делал то же, что и тогда, и проживал это еще раз и еще раз, снова и снова, только ярче и полнее, чем оно когда-то было на самом деле. Так, как будто сама жить была только превью, а воспоминания о ней настоящим. Поэтому он так любил фотографировать. Его альбомы, заботливо рассортированные и систематизированные по папкам, были окнами в жизнь.
И сейчас с экрана на него смотрела девушка, которую к великому своему удивлению, он захотел сделать своей. Чтобы она не принадлежала больше никому другому, чтобы никому другому больше не улыбалась, чтобы все, что она делает и обо всем, что она думает, знал только он. Не делиться, не находить компромиссов, положить в шкаф так, чтобы другие дети не касались его игрушек. Не сломали, не потрепали, и даже не видели. Как бы было прекрасно, спрятать ее в этом шкафу, и только ему одному был бы доступен ключ. Или может быть оказаться с ней в мире, где нет других, где есть только они вдвоем. Чтоб то, что ему близко сохранилось, законсервированное, неизменное.
Он откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Представил себе этот идеальный мир, успел прожить в нем целую жизнь, где его руки уже покрыты морщинами, а ее улыбка такая же прекрасная даже спустя время, и только он может это видеть. Открыл глаза, и отпил еще один глоток кофе, все еще неостывшего. Разве он так много хочет? Совсем не много. Ему даже не нужно, чтобы она отдавала ему свое тело, он не хочет целовать эти улыбающиеся губы, которые кажутся такими яркими на экране. Ему нужно только чтобы ее глаза смотрели только на него, а губы говорили только с ним. И можно не касаться, напротив, ему противно уподобляться искаженным понятиям о любви. Достаточно просто быть рядом и словами или взглядами касаться душ. Это была его душа, он знал это, абсолютно точно знал, и не хотел, чтобы кто-либо еще был ближе к ней. Никто не будет ближе, чем он. Никто и никогда.
А время шло и шло. Кто-то скажет, что оно тянулось слишком медленно, а кто-то возразит, что пролетело незаметно. На то оно и время, неуловимое понятие, которое просачивается сквозь пальцы, если пытаешься его удержать, и нарочно превращается в черепаху, если торопишь.
