Kitabı oku: «Квадратный треугольник»

Yazı tipi:

О повести Василия Колина «Расстрелянный»

В ряду декабрьского чтения 2014 года, насыщенном вдохновляющими открытиями, хронологически повесть Колина оказалась последней и такой, что не могу не отодвинуть на потом все иные дела. До неё хранить свою истину «сомкнутыми устами», изредка набрасывая на вентилятор горстку желчи, было «легко и приятно». Твиттер, как известно, машина. Глупо обижаться на машину. Но, когда мне была рекомендована в качестве «близкой по духу» известная госсотрудница Марго, я понял, что набросил уж и вовсе не желчь.

От депрессии меня спасла повесть «Расстрелянный».

Не пресловутой исторической правдой, потребной ханжам, не деталями, из которых якобы возрождается достоверное прошлое – художественностью. Достоверность действительно ошеломляющая. Дистанция между скриптором и нарративным слоем минимальная. Такой эффект бывает в камерном театре, когда зритель боится шелохнуться, потому что он этим вторгнется в действие.

Здесь это происходит в предрасстрельной камере.

Невольно задаёшься вопросом: автор кто из этих трёх тюремщиков? Он, автор, и до того создаёт впечатление документальности. Однако, документов в повести всего двадцать четыре – остальное вымысел.

Двадцать четыре отчёта былых коллег нынешних правителей России. И номера архивных дел указаны. Нынешние-то из «элиты» тоже не сразу главнокомандующими или даже полковниками стали – в лейтенантах-то и над отчётами корпели. Да и в лейтенанты, миновав участь сексотов, вряд ли попали бы. Проблема в том, как в «элиту» влетели.

Если вы не проигнорируете художественность повести, то автор даст ответ. Простой! Тот же Лаврений Берия оказался не примитивным злодеем, а полезным управленцем. Это он загодя создал военные предприятия-дублёры, позволившие экстренно мобилизовать промышленный потенциал.

А номерные казнённые? Если поручик Киже – плод бесполезного разгильдяйства, то номерные – ресурс для корпоративного творчества.

А соблюдение буквы Закона на пользу беззакония? Да у нас вся нынешняя власть уцепилась за наречие «подряд» и вон, куда вылезла!

За повесть «Расстрелянный» в 2014 году Василию Колину (а это первая его крупная публикация) присуждена премия имени Марка Алданова (США, прим. авт.). В том числе и на основании следующих рецензий:

«Вещь жуткая от начала до конца. Время действия 1953 год, место действия, по-видимому, Лубянка или Бутырка. Мы так и не узнаем имени приговорённого к смерти заключённого под номером 1132. Этим подчёркивается безличность жертв в глазах органов, творящих террор по указанию свыше.

В повести выведены типы палача, прокурора и тюремного врача, чьи зачатки человечности глушатся водкой, а соблюдением бюрократических правил подменяется представление о законности. Исторический фон повести… основан на достоверных фактах.»

Людмила Оболенская-Флам, журналист, председатель Комитета «Книги для России», Вашингтон.

«Это замечательная повесть… – о страшном периоде времени в советской истории – месяцы до и после смерти Сталина. Автору удалось воссоздать тот страшный мир, пропитанный человеческими страданиями и смертью… У жестокости появляется человеческое лицо, и начинаешь представлять, как принимались в то время решения – и совершались преступления против человечности».

Виктория Купчинецкая, корреспондент радио «Голос Америки», Нью-Йорк.

Нет, милые дамы, повесть далеко шагнула за рамки означенного вами формата. Она дышит современностью, своевременностью, без которых история – игра в бирюльки. Мы из истории выползаем на долгую свою жизнь несостоявшимся «номером 1132». Мы не в истории живём, а в актуальности. Хотя это уже проблема философская, онтологическая.

О Василии Колине уверенно говорю: живёт! И представляет волю иных живущих, сколько бы их ни было.

Повесть опубликована в «Новом Журнале» 2014, № 277, Нью-Йорк.

Александр Лебедев, Copyriht, 2015, Св. о публикации № 215011402449.

Расстрелянный

Не скорби, если и без причины от кого-нибудь терпишь что-либо, ибо лучше претерпевать что-либо без вины, нежели терпеть заслуженно.
Св. Димитрий, митрополит Ростовский

1

После того, как Верховный Суд СССР не удовлетворил кассационную жалобу, оставив приговор без изменения, шансы у заключённого № 1132 уменьшились до размеров чёрной точки на белёном известью потолке.

«Теперь вся надежда на помилование, – думал осужденный, лёжа на узкой железной кровати, намертво привинченной к цементному полу одиночной камеры. – Может, повезёт, и заменят вышак на пятнашку? Да, что мелочиться, пусть не пятнадцать, а двадцать пять лет любого лагерного режима – лишь бы жить… жить, жить…» При этом чёрная точка на потолке, в которую 1132-й, оцепенев, мог смотреть часами, также словно оживала, то увеличиваясь в размерах, то, напротив, суживаясь почти до исчезновения.

За эти, промелькнувшие, будто один миг, тягучие и страшные месяцы ожидания он не раз прокручивал в голове сцены своего уничтожения, и сколько ни гнал прочь видения, они настойчиво лезли и днём и, тем более, ночью.

Вообще, всё, что касалось насильственного ухода из жизни, будь то уголовное убийство или судебное возмездие, вызывало в нём какое-то нездоровое, лихорадочное любопытство. Он пытался силой воображения постичь те чувства, которые испытывает уходящий в никуда физически здоровый человек. Вот, представлялось ему, выводят его на рассвете в какой-нибудь дальний глухой тюремный дворик, ставят спиной к испещрённой пулями кирпичной стене, и конвойные начинают целиться в его обмирающее от страха сердце, а он не хочет умирать, пытается что-то сказать в своё оправдание, но дружный залп винтовок глушит слова и обрывает связь с голубым небом, ярким солнцем и всем тем, что было ему дорого и свято. Тут подступала к горлу тошнота, начиналось головокружение, и заключённый № 1132 проваливался в пустоту, где не было ни времени, ни пространства.

Именно так ему виделась собственная смерть – ни времени, ни пространства.

Однажды Виктор Семёнович Абакумов – член Комиссии по подготовке обвинительных материалов и руководству работой советских представителей в Международном военном трибунале по делу главных немецких военных преступников – поручил ему отредактировать секретный отчёт о том, как в 1946 году в Нюрнбергской тюрьме были казнены гитлеровские офицеры, причастные к актам массового уничтожения военнопленных и мирных жителей. Читая проштампованные страницы, он явственно видел в глубине залитого электрическим светом тюремного сада небольшой одноэтажный домик, специально оборудованный для умерщвления людей: внутри, напротив входа, – три механизированные виселицы тёмно-зелёного цвета (одна запасная, на всякий случай), высокое основание эшафота укрыто армейским брезентом, под виселицами – двустворчатые люки, куда палач нажатием рычага должен сбросить трупы казнённых; один из углов домика тоже отгорожен брезентовой ширмой – сюда будут приносить мертвецов… Подробное описание поставленного на конвейер убийства завораживало, жуткие картины проплывали передним кадрами кинохроники. Невозможно было оторваться от папки с пожелтевшими листками…

В той, прошлой, жизни у 1132-го был приятель-медик, который рассказывал, что смерть при повешении наступает через 4–5 минут после сдавливания шеи от паралича дыхательного центра, но сердечная деятельность в уже бездыханном теле продолжается ещё некоторое время. Получается, что казнённых скидывали в яму полуживыми? 1132-й просто не находил места, представляя себя с петлёй на шее. Нет! Всё-таки лучше пулю в лоб! И снова в воспалённом мозгу вставали яркие картины казни…

Восстанавливая в памяти документы, прочитанные лет пять тому назад, 1132-й додумался до того, что начал сопереживать убитым по приговору немцам. Теперь они воспринимались не фашистами, а обыкновенными гражданами, понимавшими, что их убивают, и от этого ещё острее ощущавшими вкус жизни. Куда-то на второй план отошло, что приговорённые были гнусными извергами, загубившими миллионы ни в чём не повинных душ. В своём нынешнем положении он видел в них таких же обречённых на уничтожение, как и он сам, собратьев по несчастью.

Военнослужащий армии США, бесстрастно приводивший те приговоры в исполнение, не был палачом по профессии, а следовал Уставу и присяге.

Кто будет убивать его, 1132-го?

2

Майор МТБ Иван Петрович Ягго был профессиональным палачом во втором поколении.

Его отец, Петр Янович Ягго, трудившийся уборщиком территории Петроградского завода «Русский Рено», сумел, благодаря случаю, сделать головокружительную революционную карьеру. Именно ему, вместе с несколькими товарищами, выпала честь 6 июля 1917 года охранять Ленина, когда тот, разыскиваемый контрразведкой Временного правительства, тайно прибыл на Сампсониевский проспект на совещание членов ЦК РСДРП. Завод в этот день не работал, однако почти полторы тысячи пролетариев, поделённые на боевые дружины, готовились к перевороту и под руководством большевиков изучали науку убивать. Скрывающегося партийного лидера закрыли в бывшей сторожке – бревенчатой комнатке с одним окном. Несколько вооружённых красногвардейцев караулили снаружи, а Петр Янович, сунув браунинг в карман грязных штанов, находился рядом с вождём, отдававшим из сторожки приказы соратникам.

В дальнейшем Ильича на автомобиле перевезли в дом № 92/1, что у железнодорожного Финляндского моста на углу Сердобольской улицы. И опять старший Ягго сопровождал Ленина. Тогда он и попался несколько раз на глаза члену Петросовета Натану Калмановичу Ашкенази, который, став свидетелем инцидента с патрулём, произошедшим позднее, отметил в Ягго тупую готовность стрелять по приказу в кого угодно, хоть в родную мать.

Чтобы собрать Центральный Комитет, Ашкенази надо было срочно попасть в Таврический дворец к секретарю ЦК Елене Дмитриевне Стасовой – только она знала местонахождение всех заговорщиков. Однако его автомобиль неоднократно задерживался заставами. По дороге через Литейный мост мимо юнкерского училища на Лесном проспекте из подворотни неожиданно вынырнули два безусых юнкера с трёхлинейками за плечами. Остановив авто, они потребовали предъявить документы – мальчишки словно играли в войну. Пропуск, выданный штабом Петроградского военного округа, как и сам автомобиль, принадлежащий директору завода «Русский Рено» французу Ванья, вопросов не вызвали, но внешность одного из большевистских подпольщиков показалась юнкерам подозрительной. Вчерашние гимназисты отступили в сторонку и начали о чём-то по-детски шептаться. В это время Петр Ягго выпрыгнул из машины, выдернул у одного из парнишек винтовку с примкнутым к ней штыком и, не давая юнкерам опомниться, хладнокровно вонзил узкое гранёное лезвие в живот одному из патрульных. Второй, пятясь от испуга, споткнулся и упал навзничь. Петр Янович, с леденящей ухмылкой следя за мучениями юноши, начал методично протыкать ему грудь и шею, говоря незлобно:

– Уж я тебе, дурачку, сопли-то вытеру, вытеру сопли-то, вытеру.

Затем отбросил винтовку в сторону, как ни в чём не бывало, вскочил на подножку, и беспартийный шофёр Алексей Москвитин рванул с места преступления сразу на второй скорости, оставляя позади синие клубы выхлопных газов и умирающих на безлюдной мостовой петроградских мальчиков.

После октябрьского переворота о Петре Яновиче Ягго вспомнили – революция нуждалась в таких людях – и направили в ВЧК под крыло Артура Христиановича Артузова, громившего контрреволюцию в северных губерниях. Через руки Петра Яновича под хруст перебитых ключиц и выдернутых пыточными крючьями рёбер проследовали к праотцам многие видные и уважаемые граждане Архангельска и Вологды.

Уже в 1919 году в коридорах ОГПУ о Ягго старались упоминать вполголоса, его имя наводило страх не только на арестованных, но и на работавших с ним бок о бок чекистов. Во время Кронштадтского мятежа 1921 года (тогда к смертной казни приговорили 2100 революционно настроенных моряков) Петр Янович заложил исток коллективного уничтожения людей – что было ещё неслыханно в практике правоохранительных органов Советов. Позже, по рекомендации комиссара госбезопасности Гершеля Гершелевича Иегуды, которому покровительствовал сам Дзержинский, заплечных дел мастера перевели на постоянную работу в Исполнительную тюрьму, возникшую после октябрьского переворота на месте мужского монастыря. Там он вырос из обыкновенного надзирателя в офицера по особым поручениям (так официально числились в тюремных штатных расписаниях палачи), а впоследствии, перед выходом на пенсию, несмотря на трёхклассное образование, ему присвоили полковничье звание и утвердили на должности начальника той самой тюрьмы.

Новая власть заменила двенадцатиклассное гимназическое обучение шестиклассным, а шестилетнее высшее – на трёхлетнее, изъяв из учебных программ логику, философию и другие классические науки. Образование перестало играть роль в продвижении по карьерной лестнице. Больше ценились правильное классовое происхождение и безоговорочная вера в марксизм-ленинизм, в эту новую религию в стране с тысячелетней историей православия. Управлять государством, опутанным паутиной концентрационных лагерей, по твёрдому убеждению Ленина, вполне могла и кухарка.

Накануне трагической гибели певца революции Владимира Владимировича Маяковского, а именно ранним утром 14 апреля 1930 года, зловещую фигуру Ягго видели у дома Стахеева, где поэт снимал меблированные комнаты. Хотя достоверно свидетельствовать об этом эпизоде очевидцы отказывались наотрез, потому как стоило только дворнику соседнего квартала хлебнуть лишнего и завести с жильцом из мансарды задушевный разговор, оный дворник той же ночью исчез самым загадочным образом в неизвестном направлении.

В трудные для страны годы массовых репрессий, в результате которых были приговорены к расстрелу сотни виднейших участников революции и Гражданской войны, красного ката берегли, составляя щадящий график казней с учётом выходных товарища Ягго.

И, конечно же, индустрия смерти не миновала и Гершеля Гершелевича. Поговаривали, что сам Сталин увлекался его красавицей женой – рыжеволосой Суламифью. Она же, в пику Хозяину, завела публичный роман с комбригом Валерием Чкаловым и тем самым обрекла прославленного лётчика на героическую гибель.

В тридцать восьмом нарком Ежов кинул Гершеля Гершелевича к ногам Петра Яновича. Видя, что Иегуда, поставленный на колени со связанными за спиной руками, не сопротивляется, тот ласково поддержал вчерашнего шефа, целясь ему в затылок:

– Не извольте сумлеваться, товарисч, исполним, как в луччих переспективах – исчо и не обижался никто.

Сам начальник Главного Управления тюрем НКВД СССР Шимон Аперт, наслышанный о доблестных подвигах подчинённого Ягго, несколько раз лично наблюдал отлаженную до мелочей работу Петра Яновича. Позже, в 1937–1938 годах, когда суды и «тройки» не справлялись с «напряжённой» работой, Председатель Совета Народных Комиссаров Вячеслав Молотов вспомнит ягговский опыт и, с целью ускорения и упрощения «процесса», предложит Сталину не разбираться с каждым обвиняемым отдельно, а судить и расстреливать списками.

Участие в давней кронштадтской кровавой акции дало Петру Яновичу право указывать по пьянке какому-нибудь «оппоненту» его законное место в жизни, говоря глухо, но чётко:

– Революция и не таких пачками к стенке ставила, а тебя шлёпнуть – одно удовольствие!

За нелёгкий свой труд Петр Янович был удостоен ордена «Знак Почёта», награждён орденом Ленина, а позднее и медалью «За оборону Москвы».

Выйдя в конце сороковых на пенсию, легендарный палач, как ветеран Коммунистической партии, пользовался всеми льготами, вырванными пролетарской властью у трудового народа. Здоровье его сильно пошатнулось: на фоне хронического алкоголизма у старика развился кардиосклероз; из-за того, что на протяжении многих лет ему приходилось вдыхать насыщенный парами человеческой крови воздух, смешанный с папиросным дымом и пороховыми газами, у него прогрессировала эмфизема лёгких; а от бесконечных револьверных выстрелов ветеран оглох на правое ухо. В спец-поликлинике, где немощный истязатель обследовался и лечился, с ним обходились уважительно, принимая тщедушного дедушку в юфтевых сапожках и старомодных круглых очках то за агронома, то за врача, а то и за сельского учителя, непонятно, каким образом получившим от государства неслыханные привилегии.

Своему единственному сыну Ивану отец предоставил немалую протекцию, и отпрыск, оправдав ожидания, оказался достойным продолжателем жуткого ремесла. На радость родителю Иван Петрович, окончив семь классов и проработав недолго тюремным вахтёром, пожелал стать начальником бюро пропусков. Уже тогда во взгляде больших выпуклых глаз Ягго-младшего, обычно бесцветных, но иногда гневно наливавшихся кровью, проглядывало что-то жестокое и преступное. Подчинённые старались не встречаться с его взглядом, отворачиваясь при разговоре или покорно опуская перед Ягго голову.

Продолжая отцовские традиции, Иван Петрович вскоре сделался офицером по особым поручениям и в самом начале Великой Отечественной удачно откосил от фронта, получив бронь. Он тоже много пил, пьяный – бахвалился, рассказывая собутыльникам всякую ерунду о своих несуществующих успехах среди женщин; от него всегда дурно пахло луком и одеколоном Московской парфюмерно-мыловаренной фабрики «Новая заря». Одеколон, несмотря на дефицит, выдавали ему по аттестату чуть ли ни вёдрами, чтобы заглушить приторный и стойкий запах человеческой крови.

Даже собаки при встрече с палачом, почуяв неладное, не смели близко подходить и облаивали страшного человека на почтительном расстоянии.

3

Суд над 1132-м состоялся в первых числах ноября, почти сразу после XIX съезда КПСС и накануне 35-й годовщины Октябрьской революции. В надежде на хоть какие-то послабления, связанные со знаменательными датами, 1132-й, находясь в СИЗО, куда аккуратно поступали центральные газеты «Правда» и «Известия», внимательно изучал и речь Сталина на заключительном заседании, и доклад Маленкова, и другие материалы, но ничего хорошего для себя не нашёл.

Самой продолжительной оказалась речь Берии, в которой Лаврентий Павлович, адресуясь к величию «отца всех народов», тем не менее, поставил партию впереди Сталина: «Вдохновителем и организатором великих побед советского народа была Коммунистическая партия, руководимая товарищем Сталиным». Подразумевалось, что думающие люди были прекрасно осведомлены, кому на самом деле принадлежит основная заслуга в победе над фашистской Германией.

Только такой личности, как Лаврентий Павлович Берия, оказалось под силу организовать в сорок первом эвакуацию промышленности Советского Союза подальше от всех границ. Около трёх тысяч предприятий и более пятнадцати миллионов специалистов в кратчайшие сроки были передислоцированы из районов боевых действий, и фронт стал получать высококачественные танки и самолеты, пушки и боеприпасы в тех количествах, которые позволили переломить ход войны и сорвать гитлеровский блицкриг.

К концу 1942 года советская военная промышленность превзошла германскую почти по всем показателям.

Всё объяснялось просто: в конце тридцатых годов под контролем НКВД и по личной инициативе Лаврентия Павловича на Урале, в Сибири, в Казахстане и других недоступных потенциальному врагу местностях заключёнными ГУЛага возводились заводы-дублёры: корпуса, коммуникации, инфраструктура. Таким образом, многие эвакуированные предприятия монтировались не на пустом месте, хотя было немало случаев, когда приходилось запускать станки прямо под открытым небом. Но в реалиях военного времени и это считалось огромным достижением.

Гитлер и его стратеги не учли подобного обстоятельства и решили, что, уничтожив концентрированным ударом советскую экономику в европейской части страны, за два месяца покончат с Советским Союзом. Непонятно, каким образом Берии удалось под бомбёжками и обстрелами увести из-под вражеского прицела полтора миллиона вагонов с оборудованием и людьми. Безусловно, эта блестящая военная операция Наркомата Внутренних Дел должна войти в анналы истории Победы 1945-го.

Другая, не менее значимая, задача встала перед ведомством Берии уже после войны; в 1946 году, оценив масштабы ушедших на Запад трофейных документов, представлявших собой почти готовую технологию ракетостроения, Лаврентий Павлович, особо не церемонясь, вывез на Восток ряд немецких учёных и инженеров, имевших хоть какое-то отношение к разработке и созданию реактивных систем «Фау-1» и «Фау-2». Разместив германский научный потенциал всё в тех же, опробованных на соотечественниках, колониях ГУЛага, Берия где кнутом, где пряником заставил немецких теоретиков и практиков в кратчайшие сроки создать ракетные комплексы, ставшие основой военной мощи страны Советов. Уже в сорок седьмом, несмотря на свирепствовавший в СССР голод, унёсший более миллиона жизней, он отрапортовал Сталину об успешном запуске первой советской ракеты Р-1, которая вплоть до мельчайшего винтика была скопирована с трофейной немецкой ракеты «Фау-2», а через десять лет она же, только модернизированная, вынесла в космос первый в истории человечества искусственный спутник Земли.

Советскую ракету со спутником скромно назвали Р-7. 1132-му показалось странным и то, что с Политическим отчётом ЦК партии выступил Маленков, а не Сталин. Более того, Маленков прямо и недвусмысленно заявил, что идеологической борьбе партия на данном этапе придаёт особенное значение. На фоне недавнего громкого процесса, названного прессой «Ленинградским делом», это звучало зловеще. Ведь именно пресловутое «дело» вернуло советским карательным органам инструмент смертной казни, отменённой 26 мая 1947 года.

Опасения 1132-го подтвердились после оглашения приговора: высшая мера.

Подусиленным конвоем 1132-го провели коридором к выходу, где погрузили в автозак. По прибытии в СИЗО его тщательно обыскали, остригли наголо и после душа переодели в мешковатую одежду с последовательно чередующимися широкими горизонтальными полосами серого и тёмно-серого тонов. Полосатая круглая шапочка и стоптанные солдатские ботинки без шнурков дополнили мрачный тюремный наряд.

Во время процедуры превращения человека в мишень, 1132-й двигался в замедленном темпе, с трудом отвечал на задаваемые ему обычные вопросы, зачастую вообще не понимая их смысл, и вообще – свежеиспечённый смертник, ещё не привыкший к новому для себя состоянию, был заторможен и с трудом осознавал происходящее с ним. Тюремщики, словно сочувствуя, вели себя корректно и спокойно, отдавая дань уважения арестанту, ценой собственной жизни заплатившему за жизнь и благополучие родных и близких: более года следователи подвергали его зверским истязаниям и мучительным пыткам, угрожая безжалостно расправиться с семьёй, если он не подпишет нужных бумаг. А 1132-й не понаслышке знал, что это вовсе не пустые слова. С октября 1950 года по всей стране – в Москве, Горьком, Симферополе, Рязани, Мурманске, Новгороде, Таллине, Петрозаводске, Пскове – прокатилось эхо «Ленинградского дела», и начались аресты как фигурантов, так и членов их семей; всех, попавших под раздачу, ждали пытки следствия, тюрьмы, лагеря и ссылки: детей избивали на глазах родителей, жён в присутствии мужей, нередко и тех и других забивали до смерти.

4

Через неделю номерного заключённого этапировали в Исполнительную тюрьму, и потянулись чередой скучные томительные будни. Одиночная камера в полуподвальном помещении круглые сутки освещалась тусклой электрической лампочкой. Три раза в день через квадратное отверстие внизу окованной железом двери ему доставлялось питание: завтрак, обед и ужин. Еда не отличалась разнообразием, но в целом кормили сносно. Утром – пшеничная каша, хлеб и чай с сахаром; днём – гороховый суп с мясом, иногда уха или щи, перловая каша, хлеб и компот; вечером – пшёнка, либо овощное рагу, хлеб и сладкий чай. По субботам – пресса недельной давности, раз в десять дней полагалась баня и смена белья.

При хорошей погоде его выводили на полчаса в треугольную клетку с четырёхметровыми стенами, где небо состояло из квадратов колючей проволоки. Острый угол бетонного треугольника упирался в сторожевую вышку, на вершине которой часовой с автоматом наперевес, находясь в центре круга, бдительно контролировал все прогулочные дворики.

Раздумывая о своей судьбе, 1132-й догадался, что его «убирали» под занавес громких процессов не случайно, а в качестве опасного свидетеля бесовской вакханалии. Теперь он для партии был не просто отработанным материалом, но человеком, который, честно и добросовестно служа диктатуре, имел неосторожность по этой своей добросовестности так досконально и глубоко влезть в партийную «кухню», что узнал главное: «Ленинградское дело» – чистейшей воды фабрикация Министра МТБ Виктора Абакумова, его подчинённых и комиссии ЦК, в том числе Маленкова, Хрущёва и Шкирятова.

1132-й вспомнил вдруг пророчество второго секретаря Ленинградского горкома ВКП(б) Якова Фёдоровича Капустина, высказанное им шёпотом в обкомовской курилке накануне встречи Нового, 1949, года:

– Ты, конечно, можешь мне ничего не говорить, я тебя прекрасно понимаю, но я-то молчать больше не могу, мне надо хоть перед кем-то высказаться. Понимаешь, я почему-то верю в твою честность и порядочность, в справедливость верю и вообще… Понимаешь, в ЦК что-то происходит, нехорошие у меня предчувствия, за Попкова, понимаешь, почему-то душа болит, не чужой ведь он мне, столько соли вместе съели…

Как в воду глядел Капустин. Уже 15 февраля вышло постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об антипартийных действиях члена ЦК ВКП(б) т. Кузнецова А. А. и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) тт. Родионова М. И. и Попкова П. С.». Все трое были немедленно сняты с постов, арестованы и 30 сентября 1949 года в числе других приговорены к расстрелу. Приговоры привели в исполнение незамедлительно.

Сына Кузнецова, шестилетнего Валерку, спрятал у себя на даче Анастас Микоян. Это спасло мальчика, но навлекло гнев со стороны вождя на самого Микояна.

…Почему же ему, 1132-му, позволили написать кассацию, а теперь вот ещё и прошение о помиловании? Кто дарит призраку эти несколько месяцев жизни? Поразмыслив, 1132-й пришёл к выводу, что, наверное, основной культурный слой, представлявший опасность для коммунистического режима, уже зачищен, потом, всё-таки надворе не 1949-й, а 1952-й. Видимо, кому-то надо показать объективность и законность репрессий, их осмысленность и процессуальную выдержанность. Короче говоря, его дело должно ярко и убедительно высветить гуманность советского правосудия – то есть, замести следы. А заметать было что.

Закрыв глаза, 1132-й явственно и зримо, как наяву, увидел документ с резолюцией вождя, сделанной синим карандашом: «Во главе обвиняемыхпоставить Кузнецова, затем Попкова и Вознесенского». Документ поразил его цинизмом и жестокостью.

«Совершенно секретно.

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП (б) товарищу СТАЛИНУ И. В.

При этом представляю список на остальных арестованных по ленинградскому делу.

МТБ СССР считает необходимым осудить Военной Коллегией Верховного Суда СССР в обычном порядке, без участия сторон, в Лефортовской тюрьме, с рассмотрением дел на каждого обвиняемого в отдельности.

Первое. Обвиняемых, перечисленных в прилагаемом списке с 1 по 19 номер включительно:

Соловьёва, Вербицкого, Левина, Бадаева, Вознесенского, Кубаткина, Вознесенскую, Бондаренко, Харитонова, Бурилина, Басова, Никитина, Талюш, Сафонова, Галкина, Иванова, Бубнова, Петровского, Чурсина – к смертной казни – расстрелу, без права обжалования, помилования и с приведением приговора суда в исполнение немедленно.

Второе. С 20 по 32 номер списка включительно: Григорьева, Колобашкина, Синцова, Бумагина, Бояр, Клеменчук, Кузьменко, Таирова, Шумилова, Никанорова, Хованова, Ракова и Белопольского – к 25 годам заключения в тюрьму каждого.

Третье. С 33 по 38 номер списка:

Тихонова, Павлова, Лизунова, Подгорского, Ведерникова и Скрипченко – на 15 лет заключения в особый лагерь каждого.

Прошу Вашего разрешения. В. АБАКУМОВ.

7220/А

24 октября 1950 года»

5

В январе 1953 года Ивана Петровича Ягго командировали на Украину, где ему предстояло расстрелять группу изменников родины. Смурной от новогодних праздников, ехал он в отдельном купе, сопровождаемый офицерами охраны – после покушения на него бывшего сидельца Исполнительной тюрьмы, помилованного ввиду тихого помешательства, заплечных дел мастера караулили, не жалея сил и средств.

Не так-то много насчитывалось желающих работать палачом, а кому-то ведь надо и людей убивать. Хотя и пробовали себя на этом поприще отдельные товарищи, но подавляющее большинство ломались уже в первых актах социалистического возмездия – впору самих к стенке ставить. Их списывали на гражданку, где, спившись за короткий срок, они доживали свой век в психушке. Поэтому Иван Ягго был чуть ли ни единственным в своём роде, и ему дозволялось почти всё.

В Москве у него была отдельная квартира в одном из самых престижных домов на Котельнической набережной возле метро «Таганская», в квартире – хорошая мебель, конфискованная у враждебных рабочему классу элементов (несколько раз в виде поощрения начальство вручало Ивану Петровичу ордера на обыск), в шкафу – заграничные тряпки из спецмагазинов для иностранцев (ТОРГСИН), а в холодильнике «ЗИЛ» – деликатесы и выпивка в таком ассортименте, каким по праву мог бы гордиться Елисеевский магазин, перекрещённый советской властью в Гастроном № 1. Однако палач предпочитал обыкновенную водку и самые простые закуски, исключение составляли разве что бутерброды с осетровой икрой.

За годы непростой работы Ягго объездил почти всю страну, и тюрьмы для него стали вторым домом. А на разные там штатские костюмы, пальто из габардина или штиблеты со скрипом он реагировал равнодушно, предпочитая им синие галифе, заправленные в хромовые офицерские сапоги, и френч с погонами и портупеей.

Глянув мимоходом в зеркало, Иван Петрович неопределённо хмыкнул – мол, разве что припух, а так – ничего: выбрит, наодеколонен, чистый подворотничок – и направился в вагон-ресторан. Он мог бы, конечно, заказать обед в купе, но иногда одиночество давило на него могильной плитой, хотелось побыть с людьми, выговориться, хотя и знал прекрасно, что никогда и ни при каких обстоятельствах ничего никому о себе не расскажет.

Свободных столиков не оказалось, и майор подсел к шумной компании молодых людей. Они с ходу предложили ему «фронтовые сто грамм», он не отказался, с удовольствием выпил, чокнувшись с каждым «за наступивший пятьдесят третий»; закусил селёдкой с луком, обильно политой постным маслом.