Kitabı oku: «Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г.», sayfa 5

В этом перерождении партии обнаружилось общее явление в жизни русских политических партий. То же произошло и с кадетами. «Октябристы» оказались перегруженными пришельцами справа, а кадетское ядро было затоплено «союзниками слева». Такова была судьба либерального направления, с борьбой на два фронта. У обеих партий были те же враги и справа, и слева, та же цель: проведение реформ мирным путем. Если заботиться о наилучшем использовании всех сил для этой цели, октябристам и кадетам надо было вместе идти; октябристам стоять на правом фланге для борьбы против Самодержавия, а кадетам на левом, для отражения «Революции». Борьба тем действительнее, чем противники стоят ближе друг к другу; на расстоянии, на котором орудия не хватают, борьбы не может быть. При таком расположении партий победа на каждом из фронтов над «реакцией» или над «революцией» была бы для всех «конституционалистов» общей победой, на общую пользу.

Но обе либеральные партии поступали иначе. Они не поняли серьезности положения; борьба между собой занимала их больше, чем совместная война против общих врагов. Обе заключали с «правыми» и «революцией» блоки друг против друга. Вследствие этого обе партии работали на пользу врагов.

Так октябризм не смог сделать того, что после неудачи кадетов судьба ему на долю оставила. При такой тактике он не мог ни Столыпина укрепить, ни с ним примирить обывателей; не мог и ему самому импонировать. Он усилил влияние правых и вернул популярность кадетам. Это было его Немезидой.

Глава V
Выборы во 2-ю Думу, тактика Столыпина и ее результаты

Отказ «либеральной» общественности помочь Столыпину в период первого междудумья, неловкие меры, которые он относительно нее принимал, привели к разрыву между ним и теми, кто, как и он сам, хотели правового обновления нашей страны. Общественной опорой Столыпина благодаря этому стали те, кто реформ его не хотел и видел в нем только «сокрушителя Революции». Этот лагерь «людей испугавшихся» был тогда очень велик; к нему примкнули и бывшие «либеральные» люди, участники «Освободительного Движения», которых оттолкнула перспектива Революции и демагогии 1-й Государственной думы. Столыпин стал их героем. Таковы, прежде всего, стали земцы. На банкете в честь их представителей новый председатель Московской губернской управы, Н.Ф. Рихтер, коренной земский деятель, в 1905 году читавший на Дворянском собрании особое мнение от «либеральных дворян», человек твердый и вполне независимый, теперь мог говорить, обращаясь к Столыпину: «Я не нахожу слов, да их и во всем русском словаре не найдется, чтобы выразить всю глубину чувств, завоеванных вами в наших сердцах». Столыпин при таком отношении к себе прежнего руководящего класса мог стать «временщиком».

Но у нас была конституция, и Столыпин от нее не хотел отрекаться. Каков бы ни был избирательный закон 11 декабря, которым в свое время возмущались левые партии как недемократичным, этот закон обеспечивал голос на выборах и тем, кто остался заветам «Освободительного Движения» верен. Столыпину нужно было поэтому добиться поддержки тех слоев населения, которые не шли покорно за властью и посылали в Думу определенно оппозиционные партии. Заключительным актом первого междудумья, который был бы показателем успеха Столыпина, должны были быть удачные выборы в новую Думу.

Именно с этой целью, чтобы примирить с собой этот слой избирателей, Столыпин и хотел провести ряд полезных и популярных реформ. Они, как я указывал, не могли этой цели достигнуть. Но он решил не пренебрегать и более легким приемом – нажимом власти на выборы.

Инициатива этого шага, как почти всех главных ошибок Столыпина, исходила опять от Государя.

В октябре 1905 года в докладе Витте, который Государь предписал «принять к руководству», помещена была фраза: «Правительство должно поставить себе непоколебимым принципом полное невмешательство в выборы в Думу». Витте ее поместил не из уважения к «воле народа». Несмотря на малое знакомство с «общественностью», он понимал, что при ее отношении к власти вмешательство в выборы приведет к результатам обратным. Это соображение я потом слыхал от него самого. Было ли предписанное им невмешательство на местах исполнено точно – или встретило противодействие со стороны «патриотических обществ» и министра внутренних дел П.Н. Дурново – трудно судить. Но при Витте давление, если и было, происходило не явно.

Эта позиция и вызвала неодобрение Государя. В его письме в ответ на прошение Витте об отставке есть слова: «Дума получилась такая крайняя не вследствие репрессивных мер правительства, а благодаря широте закона 11 декабря, инертности консервативной массы населения и полнейшего воздержания всех властей от выборной кампании, чего не бывает в других государствах». Упрек за «невмешательство» странен в устах Государя, который этот принцип предписал принять «к руководству». Зато теперь вмешательство было одобрено. В чем же оно могло выражаться?

Одно – влияние авторитета власти на умы избирателей. Но при нашем отношении к ней, где население ее винило за все, даже за то, в чем она была неповинна, вмешательство власти было бы опасно для нее же самой. Правительственная рекомендация стала бы губить кандидатов, как губила казенную прессу, которая по одному тому, что казенная, не находила читателей. Это наследие прошлого могло исчезнуть лишь постепенно опытом жизни и политическим воспитанием.

Столыпин это как будто бы понял; он не ставил официальных кандидатур, не рекламировал их, предоставил партиям сражаться друг с другом; но зато он стал терпеть и поощрять более бесстыдное дело – насилие над избирателем. Этим он увеличил озлобление против себя.

Размеров этого насилия не нужно преувеличивать. Мы позднее насмотрелись на то, до чего может оно доходить. Если при большевистской Революции голосование совершалось открыто, если теперь можно было предлагать избирателям общие официальные списки и называть это выборами, смешно говорить о давлении при избрании 2-й Государственной думы. В России в 1907 году ничего подобного не было и быть не могло. Вмешательство в выборы старались скрывать. Но и население к нему было чрезмерно чувствительно. Малейшая подобная попытка его оскорбляла, и оно уже жаловалось на давление там, где его, в сущности, не было. Так, когда по предложению министра внутренних дел Сенат дал толкование некоторым статьям выборного закона, это обогатило наш язык ироническим термином «разъяснение». Так стали называть всякое «нарушение права».

Это было остроумно, но несправедливо. В сенатских разъяснениях речь шла о проблеме конфликтов, неизбежных при куриальной системе. Таким был вопрос, где голосует крестьянин, имеющий личную собственность: в крестьянской или в землевладельческой курии? Где голосует рабочий, имеющий квартиру: по рабочему или по квартирному цензу? От решения этих вопросов могло много зависеть. Было правильно установить для всех таких случаев какой-то общий порядок, а не предоставлять каждое отдельное дело усмотрению заинтересованных лиц или местных властей. Передача этих вопросов на единообразное разъяснение их Сенатом была приемом, который было нужно одобрить. В нем было одно из прямых назначений Сената. А между тем именно в этих «разъяснениях» было усмотрено неприличное воздействие на ход выборов.

Были и возмутительные злоупотребления власти, которая, пользуясь «исключительными положениями», арестовывала или высылала предполагаемых кандидатов. Сообщениями о таких махинациях была полна пресса этого времени. Но реального значения и их не нужно преувеличивать. Подобные действия власти ни у кого права быть избранным отнять не могли, если избиратели на своем кандидате хотели настаивать. Опаснее была возможность лишить кандидата избирательных прав привлечением его к судебной ответственности; статьи о принадлежности к незаконному обществу или о распространении преступных суждений позволяли легко ими пользоваться. Популярные выборщики накануне выборов неожиданно привлекались к следствию по этим статьям и тогда из списков совершенно вычеркивались. Но как ни действителен был этот прием для судьбы отдельного человека – на общий исход выборов и им влиять было трудно. Чтобы изменить в избирательном собрании партийное большинство, нужно было бы устранять столь многих лиц, что это стало бы слишком заметно. На это не все бы решились. Для привлечения нужно, кроме того, и соучастие судебного ведомства, которое традиции приличия еще сохраняло. За это его и не любил Государь. 12 января 1906 года он писал своей матери: «Мне очень нравится новый министр юстиции Акимов; очень энергичный, с честными взглядами, начал сильно подтягивать свое поганое ведомство». Но как ни подтягивать, для судебной уступчивости в России тогда были пределы. А главное: статья избирательного закона 1905 года предписывала в случае отмены Государственной думой избирательного производства «возобновлять его с той ступени, до какой оно было отменено». Эта перспектива была острасткой для администрации; ее плутни могли выйти наружу и повлечь неприятности «за излишек усердия». Знаменательно, что эта острастка и была уничтожена в положении 3 июня 1907 года. По новому положению, манипуляции для избрания выборщиков оставались вне контроля Государственной думы. Потому этот прием и стал особенно проявляться со времен 3-й Думы.

Но даже с помощью этих приемов партийный состав депутатов изменить было трудно. Он только устранял отдельных заметных людей и этим искусственно понижал уровень новой Думы. Ее критики справедливо указывали на ее ненормально серый состав. Она не могла идти в сравнение с первой, в которой были почти все громкие имена нашей общественности. Во 2-й Думе в подавляющем большинстве были homines novi³¹, из которых только впоследствии некоторые стали известны. Главной причиной такого упадка было, конечно, Выборгское воззвание, пользуясь которым правительство левую общественность искусственно обезглавило. Но к тому же результату в меньшей мере приводили и предвыборные административные ухищрения.

Если бы правительство ставило это понижение уровня целью вмешательства, то ее оно в известной мере достигло; но зато в смысле «партийном» результаты его стараний были обратны. Правительство старалось мешать соперникам своих фаворитов, но этим им делало только рекламу.

Приведу, как иллюстрацию к этому, выборы по Москве.

При двухстепенном избрании нельзя было обойтись без содействия партий. При прямых выборах кандидат мог рассчитывать на личную свою популярность; голоса подавались за него. При двухстепенной системе, когда для выбора 4 депутатов от Москвы надо было выбрать 160 выборщиков, избиратели для выбора излюбленного депутата должны были избирать не его, а подходящих неизвестных им выборщиков. Это требовало партийной организации. Избирателям приходилось писать на записках имена людей, которых они могли не знать и даже совсем не хотеть. По необходимости выступали на сцену партии, которые составляли списки выборщиков и являлись ручательством, что избрание их обеспечит и избрание данного депутата. В противоречии с этой, им введенной системой правительство стало разрешать открыто выступать только тем политическим партиям, которые были легализованы.

Этого мало, им стали давать и незаконные привилегии, которые для исхода выборов были очень действительны. Возьму пример. Без опоры в законе было поставлено, чтобы избирательный бюллетень писался на специальных бланках, выдаваемых городской управой. Так как в избирательном бюллетене избиратель должен был помещать имена многих выборщиков, то при праве избирательных комиссий браковать те бюллетени, где были описки в имени или адресе, было естественно не полагаться на аккуратность самих избирателей, а раздавать им готовые списки. При выборах в 1-ю Думу эта система практиковалась в широких размерах; все избиратели были засыпаны готовыми списками. Но теперь было решено, что только «легализованные партии» могли получать в неограниченном числе официальные бланки, следовательно, только они могли изготовлять и рассылать избирателям готовые списки. Этой возможности не было у нелегализованных партий. Легко представить себе их положение; их противники получали в управе неограниченное число бланков, их заполняли и рассылали всем избирателям; они же могли располагать только теми, за которыми их сторонники обязаны были лично являться в управы. Эта несправедливость вызывала законное негодование. Но практически и она оказалась бессильной. Поддержка, которую гонимым партиям давало за это общественное мнение, возмещала все неудобства. Кадеты не могли списков кандидатов в выборщики опубликовать от имени партии; они их печатали как будто по рекомендации частных лиц; население понимало, что это значит. Легализованные партии оповещали о своих дежурствах; у кадетов такие оповещения делались тоже, но от «популярных имен», и к ним приходили. От таких же «популярных имен» были напечатаны просьбы к избирателям доставлять им лишние бланки; и их ими засыпали. Избиратель поддерживал их против властей.

Атмосфера борьбы с давлением власти отразилась и на собраниях. Они не были так свободны, как прежде, когда на них мог ходить кто угодно и куда администрация не показывалась. Теперь на них допускали лишь «избирателей», права которых полиция проверяла у входа, что отнимало много лишнего времени; в собрании сидел чин полиции. Характер прений переменился. Выборы являются всегда голосованием какой-то идеи. При выборах в 1-ю Думу шел спор между Самодержавием, конституционной Монархией и Революцией. Для посвященных это было элементарно, а для среднего обывателя ново. Он на собраниях мог кое-чему научиться. Представителями идеи «конституционной Монархии» были кадеты, и эта идея дала им победу. Этот спор не был окончен; кадетам после их неудач с 1-й Думой вести его стало труднее и против левых, и против правых. Но позиция правительства изменила прежнюю почву для спора; перед избирателем был поставлен более простой и понятный вопрос: за кого он, за правительство или за его врагов? Идейный интерес собрания этим очень понизился. По существу политической идеологии спора уже не было. Все было проще. Собрание назначалось для нескольких избирательных участков совместно, чтобы предполагаемый докладчик, кандидат в Думу, мог выступать вне своего округа. Он в один вечер мог посетить несколько мест. Ему было легко в любой момент собрание прекратить, чтобы ехать дальше. Для этого стоило начать говорить о «кадетах». Полицейский чин вмешивался, так как партия «не легализована», собрание закрывалось, оратор становился свободен и ехал в другое собрание. Нельзя было придумать для него лучшей рекламы, чем та, которую власть взяла на себя.

Легко представить себе, что выходило из выборов в такой атмосфере. Важные проблемы, которые надлежало если не решить, то поставить, были забыты перед мелкой задачей не поддаваться влиянию власти, дать ей урок. Мы были политически молоды и особенно чувствительны к уклонениям от добрых нравов. В России живее, чем на Западе, возмущали попытки правительства подкупать и развращать людей в нашем лагере. Даже те, кто нам не сочувствовал, помогали нам давать этим попыткам отпор. 22 января Лев Тихомиров записывает в своем дневнике: «Вчера на выборах Московского уезда революционеры одержали победу; из 8 выборщиков – 3 социалиста и 5 кадетов. Неужели в городе будет то же самое? Нелегализованные, от Столыпина денег не получают, а бьют всех напропалую. Молодцы!»³²Если так чувствовал враг, мудрено ли, что выборщики из «оппозиции» забывали о прежних своих разногласиях и на губернских избирательных собраниях друг друга поддерживали против всех, кто был угоден правительству? Являлась возможность этим способом отплатить за все, в чем винили правительство. Бестактное вмешательство в выборы так уродливо поставило этот вопрос и еще раз сблизило кадетов с Революцией.

* * *

Неопытность Столыпина, когда речь шла о настроении общества, сказалась и в том, что исхода этих выборов он ждал с оптимизмом. Его подчиненные его в этом поддерживали; шла война правительства с оппозицией, а главным оружием войны уже и тогда была ложь. Официальные «донесения» систематически искажали результаты выборов, преувеличивали успехи правительства и скрывали его неудачи. Воспоминания Коковцева передают конфликт на этой почве между Министерством внутренних дел (по отделу печати) в лице Бельгарта и Телеграфным агентством в лице А.А. Бирса; оба доставляли о выборах противоположные сведения. Бельгарт обвинял Бирса в тенденциозном извращении фактов; негодовавший на это Столыпин потребовал от Коковцева его устранения. Коковцеву удалось его отстоять до окончания всей кампании, обещав, «если Бирс окажется не прав, с ним поступить по заслугам». Любопытно, что Бельгарт Коковцеву этого никогда не простил.

Правда и не замедлила обнаружиться. Выборы оказались первой, но зато очень большой удачей Столыпина. Она была заслужена. Нужно быть последовательным. Меньшинство может «насилием» управлять большою страной, не считаясь ни с желаниями ее, ни с интересами. Но тогда нужно идти до конца. В таких странах не делают выборов, не допускают свободы печати, ни слова, ни личности; не позволяют критики действий властей; это условия самого существования для этой власти.

Столыпин не хотел идти этим путем; он хотел быть проводником в России конституционного правового порядка. Избирательного закона он не изменил и выборы сделал. При всех «нажимах» это были все-таки выборы. Его половинчатое вмешательство в них имело один результат: озлобило население, и его настроение отразилось на выборах. По своему официальному составу Дума оказалась негодной, чтобы работать и конституционный строй укрепить. В этом себе надо дать полный отчет.

Когда Столыпин рекомендовал местным властям поддерживать приемлемых для правительства кандидатов, их поддержка пошла на пользу «правых». Столыпин еще не понимал их «вреда» и даже видел в них опору против революционной опасности. У них к тому же были покровители помимо Столыпина и сильнее его. Все давление старой администрации потому пошло в пользу их. Страна их не хотела; в результате правым удалось протащить около десяти человек на всю Думу; точнее, 6 человек. Но польза, которую, с точки зрения власти, они во 2-й Думе могли принести, была уничтожена вредом, который их присутствие производило; они компрометировали собой то разумное «меньшинство», которое прошло в эту Думу и которое в ней было нужно. В этом меньшинстве были октябристы, т. е. по своему происхождению «либеральная партия», и те правые, которые себя отмежевывали от «крайних» правых принятием характерного имени: «умеренно правые». Эти «умеренно правые» Манифеста 17 октября не добивались, но его приняли, были тоже сторонниками Столыпина. Но все это правое меньшинство, даже вместе с крайними правыми – поначалу регистрировало около 90 человек. В этом была вся опора Столыпина.

Если выборы и дали заметное усиление правого фланга, то их главной чертой было все-таки непомерное увеличение левых, социалистических и революционных партий. В них было около 200 человек (с. – демократы, соц. – революционеры, народные социалисты и знакомые по 1-й Думе трудовики). В числе этих 220 человек было около 60 человек с. – демократов, не только хорошо организованных и дисциплинированных, но и находившихся в тесном контакте с международной социал-демократической партией. Усиление левых было не одобрением их программы и тактики, но последствием озлобления населения против властей.

Подлинный же разгром на выборах потерпел конституционный центр, т. е. кадеты; их вошло в новую Думу около 90 человек, т. е. они уменьшились вдвое. Кадеты полагали, что они стали жертвой гонения администрации, которая – что было правдой – иногда предпочитала им явных революционеров. В этом объяснении, однако, они ошибались. В Москве, по собственному опыту, я могу утверждать положительно, что преследования нам служили полезной рекламой. Главная причина кадетского поражения была последствием их тактики в 1-й Думе, т. е. их стремления сочетать оба пути – конституционный и революционный, и оба противоположных пафоса. Этим они не удовлетворили ни тех ни других; те, кого они оттолкнули игрой своей с Революцией, четыреххвосткой, принудительным отчуждением и т. п., т. е. главным образом земские элементы, ушли к «октябристам» и «умеренно правым»; а те, кто были революционно настроены, но голосовали за них в 1-ю Думу, веря в то, что они сумеют добиться своих целей конституционным путем, разочаровались в их искусстве и пошли к более левым, которые «конституционные утопии» давно обличали. Кадетам было только полезно, что администрация их притесняла; без этого их разгром мог быть еще больше.

Кроме названных партий, в Думе было еще около 130–150 голосов беспартийных; часть их входила в национальные и профессиональные группы – поляки, мусульмане, крестьяне, казаки; часть же так и назвала себя «беспартийными». При голосовании они распадались и шли с разными группами. Только польское коло, около 45 человек, было сплоченно, голосовало единодушно, но вело свою польскую линию.

Достаточно сопоставить эти цифры, чтобы видеть трагическое положение новой Думы. Если определять ее состав в 500 голосов (на деле всегда голосовало несколько меньше) – то одни социалистические левые партии составляли в ней немного менее половины (220 голосов). Если правых присоединить к ним, то они давали большинство – но только большинство красно-черного блока, заведомо нерабочее, годное для одного отрицания. Несомненное большинство получалось бы и в том случае, если с левыми голосовали кадеты; для этого кадетам было нужно перейти к левой тактике и от конституционных путей отказаться. Роспуск Думы и изменение избирательного закона были бы тоже тогда обеспечены. Достигнуть этого было легко.

Совсем иначе стояла задача – создать работоспособную Думу. Если кадет присоединить ко всему правому меньшинству, что было очевидно невозможно, то и тогда их общее число не превысило бы 150 человек. Это не было еще большинством. Рабочее большинство могло бы составиться, только если кадетам удалось бы присоединить к себе не только большую часть правого меньшинства, но и неопределившихся, еще беспартийных, и более левых. Возможность образования подобного большинства и сделалась испытанием жизнеспособности этой Думы.

Когда эти цифры стали известны, разочарование политических партий было всеобщим. Я эти настроения помню. Могли ли главные победители – левые – радоваться? Они знали отлично, что революционная волна убывала, что до нового подъема ее еще очень далеко, а к конституционной работе они не готовились. Кадеты были разбиты, вышиблены из привычной комбинации союза с более левыми. Чтобы спасти и сохранить эту Думу, надо было идти совсем новым путем, создать иное большинство; но руководители партий и их пресса не привыкли признаваться в ошибках и не решались им это советовать.

Но что замышлял в это время Столыпин? Главным побежденным на выборах оказался именно он. А ведь он не был ни уступчив, ни гибок. Поползли немедленно слухи, что Думу распустят раньше первого ее заседания, или искусственно придумают и создадут предлог, чтобы ее распустить. Правые торжествовали заранее; непригодность для России конституционного строя этим будет доказана. Все эти слухи оказались неверны. Каковы бы ни были мотивы Столыпина, он на этот путь не вступил. Он учел урок выборов и сделал из него единственный правильный вывод. Надо опыт конституции довести до конца; не распускать и не провоцировать избранной Думы, попытаться с нею работать, а для этого, прежде всего, согласиться с кадетами, которых он еще недавно преследовал. Это тотчас пронюхали справа и были скандализованы. Лев Тихомиров записывает в своем дневнике 8 февраля: «Правительство решило всячески ухаживать за кадетами и Думой, лишь бы добиться ее союза с властью³³.

История 2-й Думы и есть история этой попытки. Она кончилась неудачей, но было бы неправильно судить о ней только по ее конечному результату. Если быть справедливым, то надо будет признать, что, несмотря на нее, в Думе и благодаря Думе начался тогда интересный процесс оздоровления политических партий, возвращения к началам конституционного строя. Этот процесс не всеми был замечен; пресса его не отмечала и не ценила. Он шел снизу, в глубине думской работы, во фракциях и в рабочих комиссиях Думы, часто против журнальных шаблонов и старых директив политических лидеров. Он может остаться незамеченным и для истории, если те, кто изблизи его наблюдали, о нем не напомнят. Вот почему, вспоминая жизнь 2-й Думы – содержание следующих глав этой книги, – я постараюсь как можно чаще бросать взгляд за кулисы.