Kitabı oku: «Без Отечества…», sayfa 3
– Ночью пойдём, – тихо сказал датчанин, спустившись вниз.
– Ночью пойдём, – достав трубку и кисет, повторил он, когда мы вернулись к остальным, – Порт под красными, сейчас не стоит соваться. Пройти, может быть, и пройдём…
Он пожимает плечами и замолкает, раскуривая трубку и давая остальным самим оценить риски. Решаем переждать.
… а я только сейчас начал нормально дышать. Сразу ушли куда-то морально волевые, и пришла слабость, желание свернуться калачиком, а ещё – холод. Я же, оказывается, насквозь промокший!
Ругаясь на всех известных языках, берусь за чемодан, прислоненный к старому, наполовину разобранному станку, и…
… батюшки! Пулевых отверстий более полудюжины, а поверху – там, где была бы моя голова, изрядный кусок кожи располосован, не иначе как осколком! В образовавшуюся дыру вывалилось бельё, да торчит уголок учебника, будто обрубленный топором.
Холодно… быстро убираю лямки, расстёгиваю ремни, и вспоротое брюхо чемодана показывается моим глазам.
– Да чёрт… – вырывается у меня. Внутри – одни сплошны дыры, и мало того – некоторые из них обугленные! Не всерьёз, а так… Но одежда попорчена изрядно.
Впрочем, плевать! Есть сухое бельё, тёплые подштанники и даже свитер плотной норвежкой вязки, и я, не теряя времени даром, начинаю переодеваться, вытряхивая на пол пули. Выбрав сухое место, срываю сырую одежду и кидаю её на ржавый металл, чтобы хоть как-то просушить.
Дрожа всем телом, наскоро обтираюсь простреленными подштанниками и сорочками, приобретающими вид заслуженных половых тряпок. Ещё одна сорочка…
Но уже колотит дрожь, и я быстро одеваюсь, стоя босыми ногами на ворохе испорченного белья. Надеваю две пары шерстяных носков и снова вбиваю ноги в сырые ботинки. Ну нет запасных! Как нет и запасного пальто, отчего я одеваю на себя всё, что только возможно, и сам себе начинаю напоминать городского сумасшедшего.
Но сухо! А ещё – почти тепло, хотя дрожь никак не проходит, и это мне решительно не нравится! Состояние полуобморочное, хочется лечь и не вставать, болит горло и ломит не только мышцы, но и суставы, а голову начинает сжимать металлический обруч, предвестник грядущей мигрени.
Датчане тоже переодеваются, меняют носки и выжимают мокрую одежду – кому есть во что переодеться. Но они, в отличии от меня, не ползали по-пластунски и не падали так часто, отчего и не слишком промокли.
Ганс, рыжебородый здоровяк из Ютландии, движется медленно, как сонная муха, оберегая раненый бок, перемотанный чёрт те чем на скорую руку.
– Давай-ка я гляну, что там у тебя с раной, – предлагаю я, и не дожидаясь ответа, начинаю развязывать грязный, пропитанный кровью узел, – Присядь… Густав, кинь моё пальто на ту кучу досок! Садись.
Ганс покорен и вял, бледно и как-то безнадёжно улыбается, усаживаясь на пальто.
– Соображаешь? – интересуется Олаф, ковыряя в носу грязным пальцем.
– Немного, – отвечаю рассеяно, рассматривая рану. Сама по себе она не опасная, пуля всего лишь прочертила длинную кровавую борозду аккурат под нижними рёбрами. Если бы ютландцу сразу оказали первую помощь, то при должном уходе он забыл бы о ранении недельки через две. А сейчас…
– … спиртное есть? – интересуюсь я, выбирая среди своих простреленных рубах те, что почище, – Рану промыть.
– Да и не только, – хрипит кто-то из датчан, и мне передают бутылку дешёвого, но крепкого картофельного пойла. Протираю алкоголем руки, затем осторожно промываю рану и как могу прочищаю её, и при этом действе Ганс уплывает в страну грёз и мечтаний, но что характерно – молча.
– Ну как? – кусая ус, оперевшись бедром о станину раскуроченного станка, спрашивает Густав.
– Так… – пожимаю плечами, продолжая перевязывать парня, – сами видите. Крови потерял много, да боюсь, как бы заражения не было.
Завздыхали, совместными усилиями привели ютландца в чувство, помогли ему одеться и сунули в руки фляжку с чем-то горючим и вкусно пахнущим, к которой Ганс и присосался, как к материнской груди. Вскоре он заулыбался, слегка порозовел и явно опьянел. Ну да много ли надо после такой потери крови?!
Мне тоже хочется вот нажраться и не думать ни о чём… Но пересилив себя, занялся разбором вещей, которых осталось удручающе мало.
– Трассирующими, сволочи, лупили, не иначе, – бурчу я, перебирая книги и рубахи, пришедшие в полную негодность. Мало того, что продырявлено, да ещё и будто обожжено!
Заодно, подобрав с пола пули и отряхнув, кидаю их себе в кисет, на память. Две от трёхлинейки, каким-то чудом не пробившие мой импровизированный щит, «Арисака», «Винчестер» и «Маузер» по одной. Сохраню, если получится, и что-то мне подсказывает, что с моим везением сувениров такого рода у меня может накопиться ох как много!
Перекладываю одежду, разглядывая дырки и морщась с всё сильней. Если пуля прилетает в одежду, сложенную стопочкой, штопать там… много.
– Да какого чёрта… – обозлился я, – бегать с дырявым хламом под пулями!
Решительно отделяю продырявленную одежду и попорченные книги, более всего расстраиваясь именно последнему. С собой у меня учебники, как некий символ моего студенчества и нежелание тратить время впустую, и не то чтобы очень ценные, но всё ж таки далеко не дешёвые томики из последней букинистической партии, которую не удалось удачно пристроить.
Ну и разумеется – относительно недорогой хлам, призванный отвлекать таможенников и не копаться слишком уж тщательно в моём багаже. Впрочем, все эти Венеры, Психеи и Ганеши вполне ликвидны, так что…
– … оставляю, – откладываю Ганеша и беру в руку маленькую Венеру, с округлой бронзовой задницей, повреждённой пулей, но всё-таки оставляю. По крайней мере, пока…
Пока я перебираю вещи, датчане, с вялым интересом поглядывая в мою сторону, устроились как могли удобно, и завели разговоры о недавнем, щедро мешая их с политикой, географией и ругательствами.
На свет Божий появился табак и алкоголь в немалых количествах, да и не только они, отчего я почувствовал некоторое облегчение, ибо чемоданный мой одиотизм не оказался чем-то из ряда вон! Никто не бросил свои пожитки, будто то матросский деревянный сундучок, чемодан или мешок с широкой лямкой через плечо.
«– Жадность и глупость интернациональны» – констатировал я, язвя самоё себя, увидев такие матросские ценности, как дешёвый картофельный алкоголь в товарных количествах, остро нуждающиеся в починке запасные ботинки и сапоги, грязное нижнее бельё, с полпуда мёрзлых яблок, мелких и кислых даже на вид, и купленный по дешёвке домотканый половичок. Утешить себя идиотизмом матросни, впрочем, не слишком-то удалось…
– Всё… – констатирую я результаты своих трудов, отряхивая руки и с немалым трудом вставая с корточек. Чемодан на выброс, а от всего немалого багажа остался только саквояж, не самый большой узел с бельём, куда я завернул и ликвидные статуэтки, да туго перевязанная бечевой стопка книг, доходящая мне до середины бедра.
Расположившись кто где, в ожидании ночи ведём беседу ни о чём. Все слишком устали, отчего разговор выходит обрывистый, с перескоком с темы на тему. Ругают датского премьера, русского царя и всю Великокняжескую свору, финских политиков, большевиков и…
– … не европейцы, – качает головой Густав, сосредоточенно набивая трубку. Он вздыхает и старательно огибает меня взглядом, что значит – не хочет обидеть, но считает своим долгом донести горькую правду, или вернее – то, что он считает правдой.
– Русские… – он затягивается и выпускает клуб дыма, – по своей сути азиаты. Не обижайся!
Он выставляет вперёд руки.
– Я не о… – защёлкав пальцами, Густав секунд тридцать подбирает слова, – Не о крови! Душа, понимаешь?
Киваю, что дескать, понимаю… и зеваю украдкой. Сколько раз я слушал это, даже приблизительно сосчитать не могу! Тогда ещё, в двадцать первом веке…
… и вот сейчас.
– … народ, который любит кнут и не свергает тиранов, азиатский по своей сути, – разглагольствует он, – Не все! Я же вижу, что ты… ну, европеец по духу, да и наверное, по крови?
Киваю… а чего спорить? Приводить контраргументы и рассказывать, что демократия в Европе, изобретение не такое уж давнее, и что в Российской Империи восставших крестьян усмиряли пушками, и что таких случаев было не десятки и даже не сотни, а тысячи…
… бессмысленно. Да и отчасти он прав… Отчасти! Здесь и сейчас «азиатчина» это синоним тьмы, невежества и отсталости. Вспомнить если, сколько в России грамотных, вспомнить «железный занавес», придуманный отнюдь не большевиками, «ловушку нищеты» и прочее, что перечислять можно бесконечно долго, то выходит, что… не так уж он и не прав8!
… но всё равно обидно.
Коротаем время, беседуя о разных разностях, едим мёрзлые яблоки и курим. Пить, кроме картофельной выпивки, решительно нечего.
Хотя вокруг много грязно-ржавых луж, терпим. Народ собрался бывалый и понимающий, что от такой воды ты может и не станешь козлёночком, но животом будешь маяться очень и очень всерьёз! Но не сказать, что мы так уж сильно мучаемся от жажды, погода очень сырая и влажность, по ощущениям, процентов этак под девяносто.
Ганса лихорадит. Меня не так чтобы сильно… но потряхивает. Простыл, и кажется – всерьёз. Всё никак не могу согреться, хотя одет достаточно тепло. В попытках не замёрзнуть окончательно, много хожу, делаю короткие частые разминки да провожу бой с тенью, неизменно выигрывая у последней.
Всё время поглядываем на часы и в окошки, когда же стемнеет… С наступлением сумерек все начали нетерпеливо поглядывать на Густава, но тот, хотя и тяготится вниманием, пытается балагурить и делать вид, что ничего не понимает и не замечает. Наконец, где-то через час, он выкурил трубку и выскользнул в темноту, отказавшись от моей помощи.
– … вернусь, и в баню, – негромко говорит Олаф, просто чтобы говорить что-то.
– Да, – вяло улыбается Ганс, пытаясь держаться бодрячком, – я тоже.
– Угум…
Говорим вовсе уж ни о чём, тяготясь тишиной и постоянно замолкая, вслушиваясь в темноту. Порт не спит никогда, да и на складе что-то шуршит, капает и лязгает, не переставая. Нервы на пределе…
– Всё чисто, – коротко сообщает возникший из тьмы Густав, устало падая задом на половичок и подвигая сидящего на нём Свена. Подрагивающими руками он достал трубку и начал набивать, – Нас…
Затяжка.
– … ищут, – сообщил он, и взгляды датчан скрестились на мне, но этим дело и ограничилось. Все прекрасно помнят, что нас тогда начали убивать…
– Всё, – докурив, Густав выколотил трубку и бережно спрятал её, – пора.
– Ты как? – поинтересовались мы с ним одновременно у Ганса.
– Дойду, – слабо улыбнулся тот, – не родился ещё тот стрелок, который меня убьёт.
Подхватили вещи и пошли за контрабандистом кружными путями, то и дело прижимаясь к стенами и замирая, приседая за штабелями досок, а то и возвращаясь назад. Кружили этак долго, и у меня от усталости начали на ходу закрываться глаза.
Но вот оно, обшарпанное судёнышко под флагом Аргентины, трап…
… а далее всё обыденно. Никакой стрельбы, бондианы и прочего, чего подсознательно ожидалось. Был матросский кубрик со спертым, сырым и изрядно вонючим воздухом, брошенные под койки вещи и елё тёплые, вялые струи душа, а потом – чистое, застиранное, многажды штопанное бельё не по размеру, сладкий некрепкий кофе с галетами, и сон…
… и никому до нас не было дела. Утром мы снялись с якоря и вышли в море.
Глава 3 Принцесса Грёза, агент реакции и петушок на палочке
– Ряба?
… и я наконец-то понял, что это сон, и что убитый мной Севка Марченко мне только снится, но…
… легче от этого не стало. Снова и снова, в разных вариациях – кожаный плащ, перерезанное горло…
– … такая, скажу тебе, девка! Огонь! – слышу на грани сна и яви, усилием воли просыпаюсь, но встаю с узкой койки не сразу, пытаясь сперва собраться воедино, из тысяч и тысяч кусочков паззла, рассыпанных между сном и явью. Чувствую себя препаршиво, и это тот самый случай, когда физическое состояние полностью гармонирует с душевным.
«– Не весь собрался, – мелькает на грани полусна, – какие-то кусочки меня остались там…»
А потом я просыпаюсь окончательно, и сон быстро выветривается из памяти. Остаётся только высокая фигура в кожаном плаще, перерезанное горло и…
«– Ряба?»
Севка… мы не то чтобы дружили, но всё ж таки почти приятельствовали, а потом наши пути разошлись, но при нечастых встречах общались вполне приязненно. Притом, что оба мы придерживались левых взглядов, вышло так, как вышло. Я – умеренно-левый, а Севка… не уверен, что он был таким уж радикалом, скорее тот же выверт Судьбы, что и у меня.
До сих пор вспоминаю тот чёртов броневик и пулемётную очередь, прорезавшую студентов, собравшихся возле Университета. Пролившаяся кровь моих товарищей поставила точку на нежелании участвовать в Революции каким бы то ни было образом, и я, до того даже не думавший брать в руки винтовку, пошёл по кровавым следам и убивал, убивал…
Очень может быть, что у Севки был свой броневик, приведший его к революционным матросам Гельсингфорса, и что он (скорее всего!) был искренен в своём порыве прекратить чинимое матроснёй. Но нас уже убивали…
… а потом я убил Севку, который просто оказался ближе других и из-за своёго чёртова комиссарского плаща показался самым опасным!
Всю жизнь помнить буду… до самой смерти. Кажется, себя уже помнить не буду, а Севку не получится забыть.
– … вот такие, – слышу я, и отбросив одеяло, сажусь на койке, опустив вниз босые ноги и нащупывая стоящие в узком проходе ботинки. Потерев лицо руками, вбиваю босые ступни в обувку и иду в гальюн, где уже образовалась нетерпеливая очередь.
К запахам и скажем так, некоторому скотству я уже притерпелся или вернее будет сказать – вернулся к истокам. Однако же это не значит, что я воспринимаю как должное длинную тухлую отрыжку, зевание во всю нечищеную пасть и прочие вещи, естественные для этого времени и среды.
Тем слаще будет вернуться к какому-то подобию цивилизации, где имеется нормальный ватерклозет, окружающие пахнут не застарелым потом, а одеколоном, а обсуждая женщин, не употребляют обсценную лексику. По крайней мере – часто не употребляют.
Сделав свои дела, наскоро чищу зубы, умываюсь холодной, несколько затхлой водой и возвращаюсь в кубрик, где уже стоят клубы табачного дыма. По мере возможности делаю лёгкую зарядку, повращав в разные стороны корпусом и покрутив шеей. Затем одеваю высохшие за ночь постиранные носки, и иду есть, стараясь не зевать слишком уж широко.
Кормят на «Ольборге» сносно, и уж во всяком случае не хуже, чем во время срочной службы. Картошка во всех видах, тушеноё мясо, солонина, рыба, овощи и дешёвый, дрянной, но крепкий и сладкий кофе. Сносно.
У меня ещё несколько обложено горло и заложен нос, так что всё кажется почти безвкусным, да и аппетита особого нет, ем через силу, потому что надо. Нет ни возможности, ни желания отлёживаться в постели, да и откровенно говоря, в таких условиях отлёживаться как-то и не тянет.
– … придём домой, и я со своей Мартой неделю из кровати только пожрать и посрать вылезать буду! – лязгая ложкой о жестяные бока миски, заявляет лопоухий, совсем молоденький парнишка вряд ли старше меня, но уже женатый и имеющий ребёнка, – Нового делать будем!
– Мин – как клёцок! – эмоционально рассказывает кочегар, – не забывая торопливо жевать, – Четыре парохода уже на дно…
– … стучит, говоришь? – озабоченно хмурится механик, забывая жевать и замерев с полуоткрытым ртом, – Озадачил ты меня! Послушать надо движок и…
– … а я ему в рыло – на! – щурит густые брови Эрик, любитель кабацкого бокса и гордый обладатель трижды сломанного носа, – С одного удара!
– Во! – он демонстрирует соседям сбитые костяшки на увесистых, мосластых кулаках, – С такими лапами и кастета не надо!
– В трюм сегодня, – не переставая жевать, обращается ко мне боцман, – я тебе потом покажу, что делать надо.
Киваю молча, прикладываясь к полулитровой кружке с кофе. Свой проезд, дабы не вводить по искушение малых сих, отрабатываю в качестве трюмного матроса, занимаясь самой грязной и черновой работой. Гальюны мне, к слову, не доверяют, хотя я был внутренне готов. Но нет, здесь какая-никакая, но квалификация требуется! Вроде как…
Хотя подозреваю, дело не в отсутствующей квалификации говночиста и гальюнщика, а в красках расписанной расправе над революционными матросами и моей выразительной физиономии палача мафии.
В море мы уже больше недели, и если честно, это изрядно мне надоело. Я, понятное дело, не думал, что «Ольборг» отправится в Копенгаген из Хельсинки прямым ходом на предельных скоростях, но всё ж таки что-то такое, на уровне подсознания, наверное, таилось.
Но пароход пошёл по выверенному маршруту Таллинн-Рига-Готланд-Клайпеда-Данциг-Копенгаген, где я рискнул сойти на берег только на принадлежащий Швеции остров Готланд, не произвёдший на меня хоть сколько-нибудь яркого впечатления. В памяти остался только сильнейший сырой ветер, овцы, дрянное пойло в местном кабаке, да короткая драчка с британскими моряками, закончившаяся нашей безоговорочной победой и совместной попойкой, а поутру – совместным жесточайшим похмельем, от которого я отошёл только на следующий день.
В Латвии, Литве и Эстонии сходить на берег не стал. Там сейчас становление независимости, немецкий фрайкор и отдельные части Русской, уже не Императорской Армии, подчиняющиеся неведомо кому. А ещё символические подразделения британских и французских войск, ̶к̶о̶л̶о̶н̶и̶а̶л̶ь̶н̶а̶я̶ ̶ администрация стран-победительниц, какие-то параллельные правительства, большевики с эсерами, радикальные националисты и всякий мутный сброд.
Настолько всё интересно до оторопи, что среди «ссыкунов» (по терминологии ценителя кабацкого бокса), решивших не сходить на берег в Таллинне, оказалась почти четверть экипажа. Что характерно, в Риге и Клайпеде «ссыкунами» оказалось больше трети…
В Данциге, который по итогам войны остался Вольным Городом, но уже под юрисдикцией Польши, а не Пруссии, дела творятся ничуть не менее интересные. Польша, что закономерно, пытается подмять власть, урезав автономию Вольному Городу, а Данциг (что не менее закономерно) пытается эту автономию сохранить.
Попутно идёт передел власти, денег и сфер влияния, вплоть до докерских профсоюзов и языка, на котором до́лжно учить детишек в местных школах. Передел, как это обычно и бывает, идёт самыми грязными методами, и участвовать в нём в качестве статиста резона не вижу.
– … вот здесь отскребай, – ожесточённо почёсывая мудя, наставляет боцман, коренастый и кривоногий морской волк, – но, смотри, поосторожней! Так-то крысы у нас опаску имеют, но если наткнёшься на гнездо с крысёнышами, то мамаша может и покусать!
Угукнув, взял орудия производства, оглядел фронт работ и…
… приступил. А что, собственно, мне ещё делать? Боцман некоторое время постоял рядом, кряхтя, сопя и обрывая себя на полуслове, и скорее всего – матерном. Потом, махнув рукой, он что-то пробубнил себе по нос и оставил меня наедине с крысами, грязью и матросскими суевериями.
На «Ольборге» ко мне относятся с некоторой опаской, как к взятому на передержку взрослому псу служебной породы с серьёзным характером. То есть выполняет зубастая увесистая тушка команды «к ноге» и «фу», и не рычит просто так на домочадцев, так и ладно!
Под ногами вода и грязь, очень сыро и тухло, судно скрипит всеми своими железными сочленениями, а волны лупят по корпусу так, что человек, вовсе несведущий в морском деле решил бы, что мы вот-вот пойдём на дно. А ещё крысы и совершенно никакое освещение, представленное несколькими эпилептично мигающими электрическими лампами и одной переносной керосинкой типа «Летучая Мышь», но в общем…
… сносно. Даже с поправкой на крыс, сырость и затхлый холод. Завтра около полудня мы прибудем в Копенгаген, и хотя ничего ещё не закончится, но…
… я увижу маму.
– Мрав? – боднув мою ногу одноухой башкой, басовито муркнул корабельный кот, заслуженный ветеран, покрытый шрамами, полученными в сражениях с превосходящими силами крысам, потрёпанный зимними штормами и нежно любимый экипажем.
– Мрав, – в тон отозвался я, нагибаясь, чтобы погладить заслуженного кота, выгибающегося под моей рукой. Несколько секунд, и крысолов, задрав хвост трубой и боднув меня головой напоследок, затерялся в корабельных надстройках. Попрощался…
– Ну ты это… давай! – жмёт руку Эрик, записавший меня в кореша после сломанного в четвёртый раз носа и нескольких уроках бокса, – Будет чо надо, ты того… всегда буду рад кулаки о всякие рожи размять. Тока намекни!
Киваю серьёзно, и хотя в глубине души очень надеюсь, что его помощь мне не понадобится никогда, но… зарекаться не буду. По Сухаревке помню, как причудливо могут ветвится личные связи, и как много от них бывает пользы. Впрочем, и докуки.
– Ага…
– Увидимся.
– Матушке привет…
Прощаюсь со всеми, и подхватив поклажу, схожу на качающийся берег, где едко пахнет гниющими водорослями, рыбой, углём и железом.
Сейчас, после всех перипетий, выгляжу я не то чтобы представителем пролетариата, но всё ж таки нынешний образ далёк от желаемого. Не сказать, что меня это несказанно радует, но впрочем, всё поправимо!
Благо, одежда у меня после хельсинских весёлых стартов под пулями хотя и несколько поистрепалась, но всё ж таки видно, что изначально она была достаточно приличной, а владелец оной хотя и переживает нелёгкие времена, но является выходцем из приличной семьи. Намётанный глаз такие вещи различает, что называется, «на раз», и дело не в стоимости одежды, ибо в ломбардах и у старьёвщиков можно найти вполне приличные вещи.
Ключевое здесь – подобрать не просто вещи, а именно что ансамбль, что дано не каждому, а ещё – в умении носить, как бы банально это не звучало. Даже мои узлы с книгами и бельём, связанные верёвкой и повешенные через плечо, как это носят деревенские бабы из простонародья, не портят картину.
«Ольборг» остановился чёрт те где, и я, несмотря на подробные инструкции боцмана и помощь докеров, изрядно поблудил по порту, прежде чем вышел в город.
– Ха… – опустив саквояж на грязный сырой асфальт, закрутил головой, переживая мучительное и радостное чувство узнавания. Прежде, давным-давно вперёд, я не один раз бывал в Дании, и хотя не могу сказать, что решительно ничего не изменилось, но всё ж таки, кажется, я могу ориентироваться в городе!
Настроение странным образом поползло вверх, и я пошёл, насвистывая что-то и улыбаясь разом всему миру. На голову начал сыпаться дождь, мелкий, как крупа манки, но это не испортило мне настроение. Дания! Всё как всегда… как обычно, только велосипедистов очень мало.
На трамвай я садился с чувством ребёнка, дорвавшегося до аттракциона. Пожилая матрона, поняв это по-своему, покосилась на меня выразительно, сделала морщинистые губы куриной жопкой и демонстративно отсела. Когда трамвай попадал на стыки рельс, или в окошко показывалось что-то, что я помню по двадцать первому веку, я непроизвольно улыбался и настроение, чёрт подери, стало совершенно замечательным!
Заехав чуть ли не в предместья, снял номер в дешёвом, но приличном отеле из тех, где обычно останавливаются фермеры, приезжающие в город по делам. По уровню цены и удобства он не слишком отличается от тех, что можно снять ближе к порту, но вот публика здесь совершенно другая!
За время плавания мне изрядно осточертели неизменные потрёпанные карты, ходящие по рукам порнографические открытки, анатомически подробные разговоры о женщинах, фантазии о собственных мужских способностях, клубы табачного дыма и завиральные морские байки, рассчитанные на неискушённого новичка. Всё это, разумеется, интересно, выпукло и этнографично, но не тогда, когда нервы и без того натянуты как струна, и тем более – не двадцать четыре на семь!
В крохотном, но уютном номере, пахнущем свежей древесиной и выпечкой из соседней кондитерской, я разобрал вещи и прилёг, желая оценить матрас…
… да так и заснул, весьма крепко и уютно, проснувшись ближе к вечеру, и чувствуя себя не то чтобы выздоровевшим, но всё ж таки много лучше. По крайней мере, горло уже не саднит, а насморк хотя и остался, но дышать я могу нормально, не прочищая ежеминутно нос и не шмыгая им совершенно плебейским образом.
– Так-с… – отщёлкиваю крышку часов и вглядываюсь в циферблат, спросонья не сразу разбираясь в хитросплетениях римских цифр, – четыре часа? Однако…
Зевнув, тру лицо и решаю сперва умыться и привести себя в порядок, а думать буду потом. Всё равно сейчас не думается, будто мозг, после длительного режима постоянной готовности, утомился и решил уйти в отпуск.
Душевая и туалет в конце коридора, всё как и везде. Всё очень по спартански, но чистенько и уютно, что значит – семейный отель. Ни тебе откормленных рыжих тараканов, бегающих по кафельной плитке цвета морской волны, ни чужих волос в сливе, ни сквозняков, ни канализационных запахов.
В наличии старомодная жестяная ванна, намертво закреплённая лейка душа с деревянным поддоном под ноги внизу, несколько тазиков, пара мочалок общественного пользования, да куски мыла из тех, что потом в СССР назовут хозяйственным. Даже горячая вода потекла чистая, и притом – сразу!
Вымывшись до скрипа, будто смывая с себя неприятности и дурное настроение, вернулся в номер и задумался, не без труда заставив мозг работать. На «Ольборге» я как мог отстирал и починил одежду – достаточно, чтобы не косились прохожие и не останавливали полицейские, но совершенно недостаточно для того, чтобы чувствовать себя в должной степени уверенно.
– В прачечную сдать… – задумался, кусая губу и машинально отмечая, что нужно бы купить крем и привести обветренную, воспалённую кожу в относительный порядок, – проблемка! Распороть одежду и вытащить ценности труд невелик, сделаю. А вот не поймут ли в прачечной этого? Поймут, непременно поймут!
Задумываюсь, прикидывая все «за» и «против»…
– Впрочем, а не всё ли равно? – решаю наконец, – Мелкой контрабандой промышляют, наверное, все моряки, по крайней мере – время от времени. Не удивятся.
– Надеюсь, я не сильно выбиваюсь из этого образа, – подытоживаю решение, и достаточно быстро распарываю тайники в одежде, вытаскивая золотые монеты, английские фунты, американские доллары, швейцарские франки и…
… увы, но и рубли тоже. Какую-то ценность они имеют, и насколько я помню, как минимум несколько лет будут иметь хождение на территории Российской Империи, даже развалившейся на части. Понятно, что столь ненадёжную валюту стоит обменять как можно быстрее, равно как и обесценивающиеся на глазах французские франки.
Ещё раз перепроверил, всё ли на месте? На месте… Отставив рубли в номере, разве что запихав их под матрас, рассовал пачки купюр и столбики монет по телу и отправился в прачечную, которую подсказал мне радушный портье.
Далеко идти не пришлось. Пройдя несколько домов, повертел головой, ориентируясь на местности, и решительно свернул за угол.
Скрипучие деревянные ступеньки, низкий вход, специфические влажные запахи из приотворённой двери… Решительно берусь за ручку и вхожу в помещение с несколько облупившимися стенами, в котором царствовал немолодой, здоровенный, но несколько рыхлый мужик с недовольной похмельной рожей.
Буркнув что-то нечленораздельное в ответ на моё приветствие, он нехотя, будто делая одолжение, принял у меня узел с одеждой. Вытаскивая вещи, он встряхивает их и тщательно осматривает, кривя рожу и набивая цену.
Я уже было подумывал забрать вещи и отправиться искать другую прачечную, как его позвали из задних комнат, и на смену ему вышла очаровательная молодая женщина лет двадцати пяти. Рыженькая, фигуристая, с красивым лицом той чеканной лепки, какая часто бывает на скульптурах, но очень редко в жизни, она оказалась настолько в моём вкусе, что у меня чуть не выбило пробки.
– Молодой господин хочет отдать бельё в стирку и починку? – проворковала она чудесным грудным голосом, встряхивая мои подштанники перед собой и разглядывая мотню.
– А? Хм… да, – отзываюсь, внезапно охрипнув и пялясь на неё совершенно бесцеремонно, тем похабным взглядом, за который в более приличном обществе можно получить по морде.
«– Богиня!! – пульсирует в висках…
… и в штанах с этим утверждением более чем согласны!
Она настолько хороша, настолько секси…
… а потом она подняла глаза, и в них отразилась та тщательно замаскированная блядинка, которую я всегда ценил. Подозреваю, в моих глаза тоже отразилось… что-то.
Рыженькая фыркнула совершенно как лисичка и окатила меня весёлым взглядом женщины, которая знает, что она хороша, умеет этим пользоваться, и безо всякого стеснения морочит головы своим поклонникам.
«– Облом», – констатировал во мне взрослый и поживший мужчина, но семнадцатилетний юнец не сдавался вопреки очевидным сигналам.
– Сложная работа… – качает она головой, и тяжёлая грива медно-рыжих волос качается в такт. Киваю, не слушая цены, и вижу только раскачивающиеся локоны, розовое ушко и высокие холмики грудей, таящиеся под тканью простенького платья.
Забрав часть вещей, она скрылась в задней комнате, и я перевёл дух, покрутив головой.
– Вот чертовка!
Будто отзываясь, из дверного проёма выглянула сперва хорошенькая фру, внимательно меня оглядев, а потом ещё одна, похожая, но несколько моложе и не столь красивая. Потом они выглянули ещё раз… какое-то шуршание, голоса…
… а потому фру с очаровательным именем Эмма вышла ко мне, и кажется, она несколько поменяла своё мнение обо мне!
– … А-алекс, – тянула она мурлыкающе, гладя маленькой ручкой ткань моей рубашки, лежащей перед ней, – такое мужественное, красивое имя! Но в вас чувствуется что-то варварское… Скажите, Алекс, вы русский?
– Русский, – признался я, чуть напрягшись. Я… признаться, это очень глупо, но здесь, в Европе, я больше русский, чем в России!
Понятие «национальность» я не то чтобы считаю вовсе устаревшей, по крайней мере, не в начале двадцатого века, но чем-то вторичным. Важнее воспитание, образование, мироощущение, какие-то культурные ценности и парадигмы, но никак не генетика и не язык.
Но и отказываться от своей «русскости» не собираюсь! Право слово… какое-то предательство иначе выходит, по крайней мере – сейчас.
«– Да и хер с ней с русофобкой чёртовой, – мрачно протянула взрослая часть меня, а потом, без перехода, – Напьюсь сегодня…»
– Да-а? – заинтересованно протянула фру Эмма, – Как интересно…
… и глазами – хлоп! А я, хм… тоже отреагировал – пуговица от ширинки оторвалась. Не от… этого самого, а просто – совпало. Но кажется…
– Всегда мечтала познакомиться с русским варваром поближе, – прошептала фру, перегибаясь через стойку и почти качаясь своими губами моего уха.
– … удачно!
Несколько минут флирта, когда важнее не слова, а намёки, взмахи ресниц, поворот головы и участившееся дыхание, и…
