Kitabı oku: «Загряжский субъект», sayfa 4
6
Рынок в Загряжске славен, как и сам Загряжск, а если по справедливости, то, пожалуй, побогаче, побойчее, покуражистей и казачьих гулянок, фольклорных песельников Антонины Светличной, и монастырского благолепия, и самых хитроумных взяточников, а уж по искусности воровства – нет равных рыночным мазурикам. Столько всякого добра продается на рынке, что если бы кто захотел составить опись, то сидеть ему в своей хате с амбарной книгой никак, наверное, не меньше года. Такие редкости на рынке, что хоть самый вредный человек, объезди он пол-России, не найдет нигде того, что есть в Загряжске.
Где, например, откушаете вы блюдо под названием «Шулюм из молодых граков», как не в трактире «Загряжский гурман», который встречает гостей прямо за каменной аркой у входа в рынок. Молодых грачат для трактира ловит загряжская пацанва на верхушках старых верб прямо в гнездах. Приносят на кухню в сумках и в мешках, по пять рублей за штуку. Дичь небольно приглядиста, если взять пальцами за клюв, то голопузая тушка болтается, как заварной чайник средней величины. Но именно из молодых, майских грачат получается знаменитый шулюм. Хотя говорят, что фирменным блюдом кормят здесь и по осени, и даже зимой.
За полушубками из шкурок загряжских бродячих котов приезжают на рынок из ближних и дальних мест, из самой Москвы, из Мелитополя и бог знает какого Вилюйска. Один американский негр не устоял перед красотой, когда развернул полушубок за рукава. Натуральные разномастные коты распластались на полах, по спине, на воротнике и пониже талии. Прямо по центру спины с раскинутыми лапами, головой и хвостом был искусно вшит огненно-рыжий красавец по кличке Барс, известный в Загряжске вор и поедатель цыплят, утят и одного павлина со двора отца Амвросия. Негр, не торгуясь, отвалил доллары и тут же под аплодисменты толпы надел обновку, улыбаясь во весь рот. Так и пошел, шевеля полами с котами, в свой туристический автобус.
На каждый полушубок тратилось не меньше двадцати котов. Нельзя сказать, что загряжцы – поголовно живодеры. Промысел возник из-за чрезвычайной плодовитости кошек, или же, наоборот, от особенностей местных котов. Экологи из мэрии подсчитали, что если в среднем по России на тысячу жителей приходится 213,3 представителя кошачьих, то в Загряжске этот показатель превысил 900, то есть почти каждый загряжец являлся котовладельцем. Но трагизм в том, что котовладельцев по пальцам пересчитать, а так, считай, все коты бесхозны и живут сами по себе, добывая пропитание, как покойный Барс. Это заметно сказалось на состоянии личных подсобных хозяйств загряжцев. Уменьшилось птицепоголовье, а цены на кур, уток и гусей в Загряжске стали намного выше, чем, скажем, в Воронеже, Курске, Элисте и в иных субъектах Федерации. Только из крайней необходимости мэрия разрешила местным предпринимателям отлов бесхозных котов и пошив редких по красоте полушубков. По приблизительным подсчетам, промысел будет процветать еще семь-восемь лет, пока поголовье кошачьих не придет в среднестатистическую норму, а цены на кур, уток и гусей не пойдут на убыль.
Из множества овощей на рынке вам сразу посоветуют огурцы «загряжский пупырчатый», а также помидоры «краснощекий загряжец» и «монастырский гурьевский» (по имени послушника на монастырской плантации). Что за объедение эти овощи!
Как только начинается сезон – июль – август – тысячи людей устремляются в Загряжск на автобусах, на машинах, на велосипедах и пешком. Идут и едут, как на минеральные воды, поскольку целительная сила загряжского овоща ценится по всей России. Больные и отдыхающие живут здесь по месяцу и больше, квартируя у гостеприимных загряжцев в коттеджах и хатах, в летних кухнях, флигельках и даже сараях. А иные разбивают палатки на берегу Дона и живут босяками, терпя лишения от комаров и вороватых котов.
Питаются приезжие исключительно «загряжским пупырчатым», «краснощеким загряжцем» и «монастырским гурьевским». Съедают за день по тридцать – сорок штук каждого сорта. Без хлеба и соли. Правда, в инструкции по пользованию овощами не рекомендуется после завтрака, обеда и ужина отлучаться из дома более чем на пять минут.
Через месяц оздоровительного овощного пользования больные и отдыхающие теряют в весе и заметно здоровеют. Это сразу видно по походке. Загряжцы ходят с ленцой и вразвалку. Приезжие же рысцой. А если шагом, то с характерным от легкости подскоком. Загряжец делает один шаг, а приезжий с подскоком – два. Возможно, что это побочный результат строгого следования инструкции по пользованию овощами.
Также местная редька «загряжский собеседник» продается на рынке. Ее покупают впрок, на зиму. «Собеседник» хорошо настраивает кишечный тракт. Нарезавши колечками, редьку прикладывают к синякам и шишкам, и просто нюхают от головной боли и от апатии.
От овощей и фруктов на прилавках рябит в глазах – горы, разноцветные холмы. Тут и морковь, и дыни, похожие на тыквы, и тыквы, точь-в-точь как дыни. Если выбрать самый большой арбуз – рябой, шишковатый, оплывший от макушки к низу, то подавай тележку, в обнимку не донести, побольше пуда выкохалась ягода.
Груши бергамот, на ценнике – «дуля загряжская», набрякшие тучной восковой желтизной – надкуси, так и брызнет! – расхватывают кульками и сумками.
Рубиновой чистоты вишни и черную смородину продают на баночки. Яблоки с зеркальным отливом – пепин, шафран, белый налив – на ведра. От лотков с краснобокими абрикосами пахнет сказками Шахерезады. Винным зноем дышат виноградные кисти, горки малины и земляники.
Если заглянете в рыбные ряды, то вряд ли можно выйти оттуда до самого конца дня, и тут как-то незаметно худеет кошелек.
Вот шемая, маленькая жирная серебряная рыбка. Кто ни разу не пробовал ее – жареную, вяленую или сваренную в ухе – так и помрет, сердечный, думая, что лучше карася на свете рыбы нет. А рыбец? Только в Загряжске водятся такие ядреные, круглоспинные, тяжеленькие экземпляры. Чем, например, отличается рыбец от прочих? Тут же за прилавком словоохотливый браконьер с бычьей холкой разъяснит: «Понимаешь, есть просто баба, а есть бабец, есть просто рыба, а есть рыбец».
Вот на клеенчатых прилавках нарубленные оковалки белужатины, осетрины, севрюжины, около них толкутся с кошельками потолще. Дальше круглые толстогубые чушки-сазаны с чешуей в пятак величиной, серебряного литья цимлянские чебаки, зубастые в светлом опоясывающем окрасе судаки, утконосые серые щуки, иные с колоду размером. На крючьях висят усатые черные, как из преисподней, сомы разной длины. Возле большого железного корыта с кишащими карасями, или, по-местному, душманами, торгуется беднота.
А как пройдешь мимо зеленых раков, когда они, раскорячившись, так и ползут, просятся прямо в твою корзину!
Дальше мясной павильон с окороками и колбасами, потом молочный с таким изобилием наквасок, сметаны, масла и сыров, что кажется, загряжцы живут на острове посреди молочной реки с кисельными берегами.
И это еще не весь рынок. Прямо за кирпичной стеной забора по леваде вдоль Дона тянутся блошиные ряды, и нет им конца. Надобно тебе, скажем, шило – купишь самое лучшее шило. Послала жена за унитазом – принесешь унитаз со всей начинкой. Потребуется рашпиль – найдешь и рашпиль. Ищет казак сапоги с генеральскими голенищами – прямо тут обуют. И сапоги сами понесут казака до дому. Наград на кителе мало – выбирай у шустрого мазурика Георгиевские кресты, ордена Ленина, Красной Звезды и Красного Знамени, медали царские, советские и новейшие российские. Для полной амуниции шепотом предложат шашку, наган с патронами или пару гранат. Худой цыган, обвешанный по самую шею ржавыми цепями, ходит среди толпы зигзагами, сипло кричит: «Цепи! Каленые цепи!»
И нет краю рынку.
Новой начальницей этого съестного и хозяйственного царства стала недавно мать Зинаиды, Танька Хромая, а теперь Татьяна Петровна Веревкина.
Ей за тридцать, и не красавица вроде, а засмеется, закинет голову назад, дрогнут большие круглые груди под ситцем – так и хватит тебя холодком, как на крутой горке. Талия тонкая, коленки круглые, в ямочках, и резва, как коза, не стоит на месте. Прозвище Хромая прилипло к ней понарошку в детстве, подвихнула ногу в силосной яме и недели две прыгала на костылях. «Хромая! Хромая!» – радостно вопили через забор мальчишки, уворачиваясь от летящего дротиком Танькиного костыля.
В женственной осанке Татьяны, в по-птичьи быстрых глазах, в манерном изломе спины чувствовалась порода. Ну что, казалось бы, в том, как она наливает молоко из горшка в стакан? Ан нет – Татьяна просто рисует в воздухе. Мягко, плавно закругляет и с отлетом ставит горшок на место без стука.
Можно представить, какой была Татьяна в семнадцать лет. Высокая, тонкая в талии, как кавказский кувшин, босая, она копается возле дома, в огороде. Лицо румяное, толстощекое, в ямочках и свежее, словно налитое августовское яблоко.
Смеется, и в глазах прыгают золотые точечки. Отставит тяпку, сорвет с грядки горсть клубники и мажет толстые щеки алой мякотью. Если не клубника, то все, что попадается под руку, – смородина, огурец, вишня у нее на щеках. Бабка-соседка идет мимо, остановится, всплеснет руками:
– Чи ты сдурела, Танька! Людей пугаешь.
Танька смеется, как ребенок, голос звонкий, воркующий.
– Что ж добру пропадать, баба Дуня! Это ж витамины, косметика под ногами.
Днем Танька сидит в магазине-вагончике вместо матери, торгует хлебом, спичками, вермишелью, селедкой, пряниками, водкой и еще бог знает чем. Возле вагончика, как на глухарином току, всегда людно. Дрюня с рыжими усами, в лампасах, с золотыми погонами и портупеей просит бутылку водки, поедает Таньку глазами.
– Тьфу на тебя, Танька! – говорит он, щелкая пальцами. – Цветешь и пахнешь!
Сохнут по ней, сватаются. Она смеется, отшучивается:
– Рано еще. Вон баба Дуня в семьдесят лет только замуж собралась. И я как поумнею, так и найду кого-нибудь завалященького.
– Выходи за меня, – уговаривает чуть не каждый день двадцатилетний шофер местного коммерсанта. – На «мерседесе» возить буду.
– Еще чего! – кокетничает Танька. – У меня ноги, слава богу, здоровые.
Студентка юрфака Эвелина Изварина покровительственно относилась к Татьяне, веселой красавице-простушке. Ева любила, чтобы ее сопровождали, оттеняли шик прически и маникюра, слушали студенческие байки. В глазах Татьяны Эвелина была богачка, красавица, живущая в недосягаемом мире исключительно богатых и ученых студентов. А что у Татьяны? Восемь классов, ларек да пьяные казаки, дома помидорные грядки, полуголодные поросята и больная мать.
Однажды Ева взяла Татьяну с собой в областной центр. Целый день водила подругу по магазинам, по центральному рынку, помогая выбрать косметику, колготки, туфли на шпильках. Умная Ева умела найти и подешевле, и по моде. А вечером Эвелина пригласила подругу на вечеринку в общежитие.
В тесную комнату набилось человек двадцать. Сидели на кроватях и на полу, на стопках книжек, на ящиках, двое угнездились на трехлитровых банках, барышням уступили табуретки и стулья. Богатые студенты притащили ливерной колбасы и кильки в томате, вяленой тарани, сала, луку, пирожков, конфет и множество бутылок портвейна. Ели, пили и разговаривали, перебивая друг друга. «Веселые ребята, – отмечала про себя Татьяна. – И негордые».
Дурачились кто во что горазд. Тонкошеий очкарик с голосом и манерами университетского профессора уморительно принимал экзамен. Толстенький армянин очень похоже изображал Брежнева и Сталина. Пели воровские песни и «Мурку», конечно.
Иван Жеребцов не сводил глаз с Татьяны и, кажется, только ей одной пел под гитару:
Ах, эти черные глаза-а-а
Меня пленили.
Их позабыть никак нельзя-а-а —
Они горят передо мной.
Ах, эти черные глаза-а-а,
Кто вас полю-ю-юбит,
Тот потеряет навсегда-а-а
И счастье, и покой.
Разгоряченные и хмельные парни и девушки танцевали, прижимаясь друг к другу и целуясь напропалую. И Татьяну целовали в шею, в ухо, в губы. Она хохотала и колотила кулаками нахалов. Потом крутили бутылочку в кругу. Два раза крутил Иван, и оба раза горлышко показывало на Татьяну. Она держала руки по швам, а Иван, обняв ее за щеки ладонями, целовал в губы долго, старательно. Веселились до петухов, а утром на жигуленке Иван увез Татьяну на отцовскую дачу.
Эвелина встретила Жеребцова осенью в университетском скверике. Она не видела его после летних каникул. Оглядела с ног до головы. Прищурилась хитренько:
– Похудел… загорел… Ты, наверное, в курсе, что моя землячка из Загряжска беременна?
– Какая землячка?
– Не изображай, Ваня. Татьяна Веревкина.
Иван равнодушно пожал плечами – мало ли кто забеременел. Но Ева погрозила пальцем:
– Твоя работа, шалун. О девчонке ты подумал?
Иван вспомнил о Татьяне. Как просто и доверчиво она отдалась ему, по-детски заглядывала в глаза: «Теперь ты бросишь меня, да?» Он целовал дрожащие губы, чувствовал ее страх, беспомощность, горячо дышал в ухо: «Царица, королева, котеночек…» Отвез ее на «жигулях» в Загряжск и клялся, что обязательно приедет, что любит. На перекрестке у монастыря Татьяна обреченно поцеловала Ивана в щеку, не веря ни одному его слову, прыгнула по-козьи и резво помчалась к дому.
Татьяна родила Зиночку в восемнадцать, сама еще подросток. Худая, голенастая, остроскулая. Как ни допытывалась мать и подружки, Татьяна вызывающе отшучивалась: «Иностранец из Парижа». По ночам она нюхала пушистую детскую головку и молча глотала слезы. Она знала от Эвелины, что Иван – сын большого начальника и девочек у него много. Такие не женятся из-за ребенка. Татьяне Иван нравился, она постоянно думала о нем, выглядывала из-за цветастой занавески на дорогу, всхлипывала. Написала письмо и хотела передать с Эвелиной, но передумала. Представила участливые расспросы, насмешливые улыбки. «Захочет, сам найдет, а нет – плакать не стану», – решила она с тоской.
Эвелина знала, кто отец ребенка, но терялась от непритворно искреннего возмущения Татьяны: «Говорю, иностранец! В аэропорту познакомились, в гостинице!» Слухи остались слухами, забылся и «иностранец», Зинаида выросла без отца.
Помыкала Татьяну судьба по всем углам, по закоулкам. Торговала в ларьке, работала с матерью на овощной плантации, на колхозном току, в рабочей столовой. Взяли в большой магазин – проторговалась, год выплачивала недостачу. Выращивала помидоры и огурцы в теплице, а куда свезешь урожай без машины, без мужских рук? Продавала себе в убыток на месте. Специальности никакой, образование – восьмилетка, кто возьмет на хорошую работу?
С замужеством тоже не клеилось. Года два пожили с Дрюней, промаялись. Он хороший и ласковый, а для семейной жизни никудышный, лодырь и пьяница. Все в лампасах, по чужим хатам, по собраниям да застольям казачество возрождал.
Малышевский – бабья слабость, из жалости больше приняла его, а толку меньше, чем от Дрюни. Екнуло сердце у Татьяны, когда в Загряжск приехал Иван Жеребцов с Эвелиной. И больно, и обидно, и горько было видеть его, благополучного, с молодой женой, бывшей подругой. Очень уж постарались молодожены не узнать Татьяну с детской коляской на узком тротуаре.
Через много лет вспомнил Татьяну Жеребцов. Вскоре после назначения ее директором Загряжского городского рынка он позвонил ей: «Мне нужно поговорить с тобой, я заеду». Сам за рулем, Иван Ильич подкатил к конторе рынка и, распахнулв дверцу, пригласил Татьяну: «Садись, покатаемся».
Джип долго петлял вверх по Дону. Стоял май, тихий и теплый. Остро и пряно пахли тополя, дышали миндалем дички яблонь и груш. Гулко отдавалась по пойме гремучая дробь дятла, резко и отчетливо сверлил тишину соловей, в камышах прыгали караси, серые цапельки чутко сторожили добычу. Редкие баржи трубно кричали издалека. Небо мягко давило нарастающим зноем, долгий день купался в ослепительной синеве.
Иван Ильич свернул по узкой дороге к реке, на промытый волной песок.
– Господи, хорошо как! – восхищенно прошептала Татьяна, выходя из машины.
Она разулась, бросила туфли на лопухи и, взвизгивая, помчалась по кромке воды, сверкая розовыми пятками. От ветра ситцевое платье надувалось пузырем, высоко заголяя сильные смуглые ноги.
Иван Ильич сел под старой корягой, не спеша закурил и молча смотрел на Татьяну. Она ходила по песку, собирала ракушки и, ловко изогнувшись, далеко бросала их, выбивая чечетку на гладкой воде. Татьяна уходила по песчаной косе за поворот и медленно возвращалась, шлепая босыми ступнями. Иван курил и думал, рисуя домики на песке.
– Что, Иван Ильич, невесел? Голову повесил? – пропела Татьяна, выжимая мокрый низ платья.
Он молчал, удивленно глядя на нее снизу вверх. Глядел и молчал. Татьяна, запрокинув голову, смеялась, хлопала в ладоши.
– Пригласил на свидание, называется, а сам сидит, как суслик!
– Как суслик, – тупо повторил он, часто моргая.
Татьяна кружилась на одной ноге и заливалась смехом.
– Иван Ильич? Ваня… ты что, плачешь?
Иван Ильич плакал, по-ребячьи размазывая слезы кулаком. Плакал, молча глотая слезы.
– Что случилось, Ваня?
Татьяна села рядом и, как маленького, гладила по голове.
– Подожди, я сейчас.
Он встал и, смущаясь, пошел к воде. Умылся, вытер платком руки и долго стоял спиной к Татьяне. Курил. Вернулся, грустно улыбаясь:
– Я плохой актер, Таня. Даже в мэрии не научился притворяться. Я привез тебя, чтобы просить прощения. Смейся, только прости меня. Я бросил тебя и дочку… Зинаида ушла из дома, это и моя вина. Я помогу, сделаю все, найдем ее… У меня есть деньги для Зинаиды, все отдам…
Что-то стронулось, шевельнулось где-то в самой глубине у Ивана Ильича, на самом донышке. Он говорил, говорил, глаза сухо блестели, веко подергивалось, искренне говорил. Татьяна внимательно смотрела на Ивана Ильича, поджав губы.
– Прости, Таня, прости подлеца…
– Нет, Ваня, – спокойно сказала Татьяна, – не могу простить. Ты не поймешь. Не отболело еще. Ты через меня трактором переехал…
– Я понимаю. – Иван Ильич растерялся, не знал, куда руки деть, рвал пачку, доставая сигарету. – Ты пережила… А я сам себя погубил. Детей Бог не дал. Эвелина изменила… Я любил ее. Нет, я тебя любил!
– Не смеши, Ваня. – Татьяна грустно покачала головой. – Тебя сейчас пожалеть некому, по головке погладить… Слабый ты. Дочку вспомнил, и на том спасибо. Поможешь найти ее, век благодарна буду. И за рынок спасибо.
– Таня, прости!
– Ты об отце подумай! – со злостью сказала Татьяна. – Помрет ведь в психушке.
– Он меня предал… – лепетал Жеребцов. – И Эвелина с Курлюком… все меня предали.
– Вези домой! – грубо приказала Татьяна, хлопнув дверцей машины.
7
Дрюню турнули из мэрии, даже не объяснив толком, в чем он провинился. Курлюк вызвал его к себе и сказал незлобно:
– Забирай свои манатки и вали отсюда.
– За что, Гаврила Фомич? – робко спросил Дрюня.
– Из тебя, наверное, только чучело можно выделать и у атаманского дворца на хороший постамент надеть, туристы будут деньги платить…
– Не скаль зубы, Гаврила, – обиделся Дрюня. – Ты прямо скажи – за что?
– Скажу! – рявкнул Гаврила и хватил кулаком по столу (как он кулачище не расшибет? – не раз удивлялся Дрюня). – Рожа твоя народу не нравится и оппозицию возбуждает, понял?
– Понял! – гордо сказал Дрюня. – А твоя рожа давно кирпича просит. Дождетесь!
– П-пшел, скотина! – всерьез осерчал Курлюк и выскочил из-за стола.
Дрюня грохнул дверью и со смертной обидой навсегда покинул «кубло власти».
Трудно понять хозяина, не заглянув в его обитель. Хатка Дрюни стояла почти на самом конце Почтовой улицы. Старенький кособокий флигелек под ощипанной камышовой крышей. Черешни, яблоня и задичалый вишняк по пояс в бурьяне и амброзии. Одна стена глухого забора сплошь увешана древностями. Скелет казачьего седла со стременами, уздечки, подковы, горшки, ржавые колеса разной величины, пушечные ядра, безмен, гирьки, мятые самовары, артиллерийские гильзы. Музей под открытым небом. У входа, над дверью – иконка и резной кусок иконостаса. Любит хозяин старину. А еще во дворе пирамидка с якорем на диком камне, россыпь гильз и покореженный штурвал от баржи-самоходки. Этот монумент Дрюня соорудил в память погибших моряков на атомоходе «Курск». Сильно переживал он тогда. Соседи подтрунивали насчет памятника, а Дрюня серьезно отвечал: «Это для своей души».
В хате, как в запасниках музея, залежи всякой всячины: картины, старинное зеркало в завитушках, черный полуистлевший поставец, комод с медными ручками. От пола до потолка стопки книг, журналов, газет. По стенам фотографии загряжцев и самого городка столетней давности. На вешалке казачья амуниция атамана с шашкой и нагайкой. В святом углу темноликие иконы и бронзовая лампадка в паутине.
Раньше Дрюня много писал в «Загряжские ведомости». Про казачью старину, про историю Загряжска, про знаменитых земляков. Вообще он много размышлял. Замужние бабы тайком ходили к Дрюне исключительно затем, что «с ним интересно поговорить», за что он страдал немилосердно. То окна побьют, то штакет выломают, а кто из мужей поядренее – с колом гонял умного Дрюню по огороду. Но и незамужних он особо не привечал. «Алкашки»! Придет такая во двор вроде воды напиться и живет неделю, а добрый Дрюня бегает за водкой и сигаретами. И выгнать нельзя – она голая и пьяная сутками валяется на кровати, курит. О женитьбе с Дрюней лучше не заговаривать: прикуй его якорной цепью к семейному очагу, он цепь перегрызет и уйдет на волю. Очень своеобразный и вольнолюбивый Дрюня.
Турнули атамана из мэрии, и никто из казаков не восстал, не возмутился, не заступился. Он один сидел в своей хате и с отвращением пил теплую водку. Отщипывал пальцами колбасу и кормил бродячую дворнягу Тоньку. Подкинет кусочек, Тонька на лету – клац! – и дрожит от голода и страха, в глазах слезы. Собачка забитая, запуганная, на боках ребра проступили, а симпатяга: брудастая, черно-белый окрас, с курчавинкой. Полбатона колбасы скормил, а она глаз не отрывает, каждое шевеление сторожит. Переполнилась печалью душа Дрюни, просила общения, и Тонька понимала его, скулила тихонько, поддакивала.
– Нету правды в Загряжске, друг Тонька, – размышлял Дрюня, отхлебнув из стакана и поглаживая круглую лохматую голову дворняги. Тонька благодарно уткнула морду в его колени и, посапывая, слушала благодетеля. – Вот, допустим, отец Амвросий учит жить по правде. Не укради, допустим. А кругом воруют. Курлюк помолится в церкви, свечку поставит, в кружку сто рублей положит, а потом идет воровать. Жеребцов стесняется, а все-таки мухлюет. В больнице берут, в милиции и в суде требуют. Бабушка за справкой в администрацию пойдет – и у бабушки хоть пять рублей, а отнимут. Я, допустим, не беру, но водку задарма употребляю. Скажи, Тонька, кто в Загряжске по правде живет? То-то! Ты, допустим, послушала отца Амвросия и живешь по правде. День живешь, два, ну неделю, а как живешь? Ребра наружу, и в глазах тоска. Значит, кур душить будешь, а они не виноваты. Как пригадать, чтоб овцы целы и волки сыты?
Дрюня стукнул кулаком по столу, опрокинул стакан, Тонька вздрогнула и зевнула. Он налил, выпил почти полный стакан и продолжал, обращаясь к Тоньке:
– Если б я был мэром, то отделил бы овец от волков железной загородкой. Волки, значит, рыскают с одной стороны, а с другой овечки мирно пасутся. Идет овечка, допустим, за справкой к волку, а тот из-за решетки на лапу просит. Овечка свободно показывает ему дулю.
Дрюня совсем захмелел, уронил голову на стол. Посапывала и Тонька, свернувшись калачиком. Тоненько скрипели сверчки. Тихая дрема повисла в хате.
И приснился Дрюне сон.
Стоит он в папахе, в полковничьих погонах, с орденами, выбритый и умытый посреди Георгиевского зала в Кремле. Золотая роспись на белых стенах горит в косых солнечных лучах, ниспадающих сквозь высокие сводчатые проемы окон. Горит на орденах и медалях Дрюни, на погонах, на… Дрюня глянул на свои сапоги и похолодел от ужаса. Сапоги были в грязи, с засохшими ошметками навоза на голенищах. Топнул ногой – на сияющий мраморный пол посыпались комья чернозема. От волнения разбух язык, задеревенели щеки. Позор казаку, на веки вечные позор! Оглянулся – сзади щупленький Президент стоит, голова набок, хитро улыбается, удивленно разглядывает Дрюню и поглаживает свою желтую пролысину. Посмотрел на сапоги, с укором покачал головой.
Дрюня хотел рассказать, как трудно он шел по чернозему и суглинку, особенно между Воронежем и Мичуринском. А в рязанской земле кацапы избороздили большаки и проселки глубокими колеями, и он стер в кровь ноги, пока выбрался аж под Ряжском. В Кремле позабыл глянуть на свои ноги, и вот промашка вышла…
– Ладно, Андрей Васильевич, – вежливо и тихо сказал Президент, – у меня сегодня день рождения, пойдем выпьем и поговорим о делах.
– Господи! – перекрестился Дрюня. – У меня и подарка нет…
– Ничего, – подтолкнул его за локоть Президент. – Лучший подарок для меня ты сам, так сказать, Загряжский субъект. Загряжск для меня очень, очень дорог. Знаешь, почему? В Загряжске нет американцев!
Хозяин повел Дрюню по кремлевским палатам в свой кабинет. В кабинете был еще один кабинет – для отдыха. Тут был накрыт столик для двоих. Боже мой, чего здесь только не было! И селедка, и редиска, и огурцы малосольные, и сало с прорезью, и грибы маринованные, и рыба жареная. Салаты разные. Выпивки тоже было богато. Одной водки бутылки четыре. А иноземных флаконов не счесть. Дрюня, разинув рот, оглядывал кабинет.
– Сними свои сапоги, Андрей Васильевич, – тихо попросил Президент, – нехорошо в нечищеных, да и пахнут… Я как главнокомандующий дарю тебе свои.
Президент вынул из шкафа новенькие с зеркальными стоячими голенищами сапоги и поставил перед Дрюней.
– Переобувайся – и к столу.
Дрюня не переставал дивиться вежливости и гостеприимству Президента. Свой парень, свой в доску! Если бы его вместо Жеребцова! «А может, предложить ему эту идею? – опалила его мысль, но тут же погасла. – Дубина, он же и так всей Россией…»
– Выпьем, Андрей Васильевич, – предложил Президент.
– Да… да! Будь, как говорится!
И – понеслось! Пили, закусывали, опять пили. И говорили, щелкали, как соловьи.
– Теперь послушай, Андрей Васильевич, – чуть заикаясь, говорил захмелевший Президент. – Я тебе всю правду в глаза скажу. Ненадежный ты человек. И казак говенный!
– Подожди! – налился бурячной краской Дрюня и как перед дракой почесал поясницу. – Это мне дюже не нравится.
– Сиди! – толкнул его ладошкой в грудь Президент. – Это ты Курлюку будешь возражать, а я главнокомандующий…
Дрюня устыдился и замолчал.
– Так вот, – продолжал Президент. – Пропили и прос…ли вы Дон, господа казаки. А я на вас крепко надеялся. На Загряжск надеялся, на тебя конкретно. Сколько денег вам отвалили! Безотчетных, подчеркиваю… А что сделано? Срам! Розенбаума в казаки приняли. Ну что ж, любо, как говорится… Земля ваша, казачья – берите, владейте. Нет, в фермеры пошли хохлы и кацапы, а вы гребуете. Лампасы шьете. И погоны цепляете. Сколько у вас генералов?
Дрюня почесал затылок, пошевелил губами.
– Много… На Кубани даже маршалы есть.
– А рядового состава сколько?
– Рядового состава мало.
– Вот! – сурово, но вежливо продолжал Президент. – Деньги профукали, от земли отказались. Обещали взять под общественный контроль рынки, заниматься коневодством, рыбоохраной и рыборазведением, восстанавливать храмы Божьи… Где все это, я спрашиваю?
– Промашка вышла, – виновато опустил голову Дрюня.
– Кругом промашка! Передрались, переделились. Войско там, войско тут. Кругом одни атаманы, и все просят поддержки Президента. Нет, Дрюня, виноват, Андрей Васильевич, народ вас не поймет. Где депутаты Госдумы от казачества?
– Выставляли много раз – не пущают. Клевещут на казачество.
– А может, не клевещут? Правда глаза колет? Не работаете, сидите у жен и стариков на шее, пьянствуете. Кто же вас в Думу пустит! Я, честно говоря, очень надеялся – и надеюсь пока! – на Загряжск, на казачество. Верю, что возрождение России начнется именно с Загряжска как уникального субъекта. Я готовлюсь сейчас – это пока между нами – посетить Загряжск с визитом. Но вы к этому не готовы. Надо основательно поработать, обрести настоящее, подобающее лицо Загряжску и сделать все, чтобы визит имел историческое значение.
– Да мы… – подобострастно замычал Дрюня, – мы живота… Ей-богу, как один, все как есть ляжем…
– Ложиться не надо, – насмешливо перебил Президент, – Ты конкретно помоги Татьяне Петровне Веревкиной. Ей сейчас трудно, рынок – сложное хозяйство. Рядом с ней должен быть надежный человек, опора.
– Татьяне я всегда… как есть, то есть…
– Это первое. Второе. Прекратите, хотя бы временно, промысел котов и шитье из них полушубков. В Брюсселе «зеленые» уже сделали нам официальный запрос.
– Как есть прекратим.
– Значит, договорились. Давай выпьем, и у меня будет к тебе личная просьба.
Выпили, закусили. Глазки у Президента замаслились. Пролысина посветлела. Заулыбался загадочно-виновато.
– Я нечужд ничего человеческого, – вкрадчиво заговорил он. – У меня в Загряжске была любовь. Во время студенческой практики месяц там жил. Романтическая любовь. Вздохи и страдания, а потом страсти африканские. Я бы, наверное, там и остался. Представляешь, когда я предложил ей пожениться, она отказала. Почему, спрашиваю? У тебя, говорит, ноги тонкие и ростом мал. Я чуть не упал, ей-богу. Ростом я ниже ее, но при чем тут ноги! Посмотри. – Президент поднял штанину. – Разве тонкие?
Дрюня нагнулся и посмотрел на белую лодыжку.
– Совсем не тонкие. А как ее кличут?
Президент смутился, виновато опустил голову.
– Знаешь ты ее… Я скажу, но опять же, строго между нами.
– Могила! – заверил Дрюня.
– Это Натэлла Уткина…
– О-о! – радостно взревел Дрюня. – Знаю! Как же я не допер, у нее сынок – весь в тебя!
– Да ну? – усомнился Президент. – А впрочем, что ж, может… может.
– Твой, твой! Вылитый.
– Давай на этом закончим, – осторожно и настойчиво попросил Президент. – Дай слово, что никому ни слова. Я приеду с визитом и, как порядочный человек, встречусь с Натэллой и мальчиком. Дай слово, Дрюня!
– Могила! – хрипло подтвердил Дрюня.
Он закашлялся, поднял голову со стола и с удивлением оглядел свою хату.
«Могилу, могилу еще не копали! – кричала кому-то бабка-соседка на улице. – А батюшка уже отпевать пришел».
На столе недопитая бутылка. Кислая капуста в тарелке вызвала тошноту. Дрюня наклонился к ведру и прямо через край жадно лакал холодную воду. «Да-а. – думал он. – Выпил с Президентом… Как взаправду взбучку учинил. Танька Хромая, Натэлла… Тьфу, как наяву!»
Дрюня, морщась, выполз на крыльцо, глянул под ноги и обомлел. На нем были новенькие генеральские сапоги с зеркальными голенищами. Мать честная! Он сроду и не надевал таких. «А где же кирзачи? – Страх ожег его до самой селезенки. – Где мои сапоги?» Дрюня резво вернулся в хату и обыскал каждый угол. Кирзачей не было. «Значит, не сон? Значит, был у Президента? Надо выпить, иначе с нарезки сойду».
