Kitabı oku: «Два регентства», sayfa 2

Глава третья
Регент бряцает оружием

Недолго продолжалось благодушное настроение Бирона. Во всех гвардейских полках у него были свои «уши», руководимые главным шпионом, майором Альбрехтом, они аккуратно доносили о каждом подслушанном ими неосторожном слове гвардейцев. Всего решительнее высказывался поручик Преображенского полка Ханыков:

– Для чего министры управление империей поручили герцогу курляндскому помимо родителей императора? Лучше бы до возраста государева управлять его отцу или матери. Регентово намерение, сказывают его служители, ко всем милость показать, а к нам в Преображенский полк все рослых людей из курляндцев набирают, чтобы полку-де оттого красота была, и немцами нас, русских всех, того гляди, из полка вытеснят. Учинить бы тревогу барабанным боем: вся гренадерская рота пошла бы за мною, пристали бы к нам и другие солдаты, и убрали бы мы регента и его сообщников.

Ханыкову поддакивали некоторые товарищи, а на шестой день регентства Бирона, 23 октября, все они были уже арестованы и подвергнуты допросу, сперва обыкновенному, а потом и пристрастному.

На следующий день в «Сенатских ведомостях» был опубликован от имени младенца-императора указ о ежегодных выдачах его родителям и цесаревне Елизавете. Но цесаревна не приняла подачки регента в 50 тысяч и велела сказать ему, что довольна уже тем, что ей раньше назначено по милости покойной царицы, грабить малолетнего царя она не желает.

Легко себе представить, как такой резкий ответ должен был взбесить высокомерного Бирона.

А тут к нему поступили еще доносы на принца Антона-Ульриха, который, по словам секретаря конторы принцессы Анны, Семенова, сомневается будто бы в подлинности указа усопшей императрицы о регентстве, посылает своего адъютанта Граматина с тайными поручениями к посланнику брауншвейгскому Кейзерлингу и намерен сам захватить власть. Семенов, Граматин и некоторые близкие им лица были тотчас также взяты и отосланы для допроса в тайную канцелярию розыскных дел. Сам же Бирон отправился к принцу и со свойственной ему грубостью наговорил ему разных дерзостей. Когда же вспыливший Антон-Ульрих схватился невольно за рукоятку шпаги, герцог брякнул своей собственной шпагой и крикнул:

– Вам угодно, принц, чтобы я разделался с вами этим путем? Извольте!

Принц оторопел.

– Да я вовсе и не думал…

– То-то, что вы ни о чем, кажется, не думаете! Вы, может быть, рассчитываете на свой Семеновский полк? Напрасно. Если русские не очень-то любят меня, курляндца, то вас, иноземца, они знать не хотят. А принцесса сама называет всех русских канальями. Так чего же вы оба хотите, чего добиваетесь? Чтобы я вызвал из Голштинии молодого принца Петра?² Он родной внук царя Петра I, и русский народ примет его с восторгом.

– Ниче-че-го я не хочу-чу-чу… – окончательно опешил бедный заика-принц.

Не успел он еще прийти в себя, как его пригласили в чрезвычайное собрание кабинет-министров, сенаторов и генералитета. Оказалось, что он предстал в качестве обвиняемого перед верховным судилищем. Бирон изложил собранию все показания, выпытанные у арестованных в тайной канцелярии, а в заключение поставил Антону-Ульриху прямой вопрос:

– Ваше высочество не станете теперь, я надеюсь, отпираться, что у вас была тайная цель – изменить постановление о регентстве?

Растерявшийся принц, глотая слезы, залепетал что-то невнятное.

– Да или нет? – переспросил его регент.

– Да…

– Вы хотели произвести бунт и завладеть регентством?

Антон-Ульрих в ответ только всхлипнул.

– Изволите видеть, милостивые государи? – обратился Бирон к собранию, театрально разводя руками.

Тут поднялся с места генерал Ушаков, начальник тайной канцелярии, или, как его называли в народе, «заплечный мастер», и заговорил менторским тоном:

– Если вы, принц, будете вести себя так, как приличествует отцу царствующего императора, то вас и будут почитать таковым, в противном же случае с вами будут обращаться как с другими нарушителями законов. По свойственному молодости тщеславию и неопытности, вы дали обмануть себя, но буде вам удалось бы исполнить ваши преступные ковы и произвести алярм³, я вынужден был бы с крайним прискорбием обойтись с вами столь же строго, как с последним подданным его величества.

За «заплечным мастером» выступил снова герцог.

– Вот подлинная декларация незабвенной нашей царицы Анны Иоанновны о регентстве, – указал он на лежавший на столе перед ним пергаментный лист и повторил содержание декларации, дополняя ее своими комментариями. – Так как я имею право отказаться от регентства, то пусть настоящее собрание сочтет ваше высочество к оному более меня способным, я в сей же момент передам вам правление.

– Помилуйте, герцог! Продолжайте, пожалуйста, править для блага России! – раздались кругом голоса.

– Просим, просим! – подхватили остальные.

Благосклонным наклоном головы поблагодарив собрание за высокое доверие, Бирон взял со стола пергаментный лист и показал его первому кабинет-министру, графу Остерману:

– Позвольте спросить ваше сиятельство: та ли самая эта декларация о регентстве, которую вы подносили к подписи покойной государыне?

– Та самая, – подтвердил Остерман.

– И никто за сим из вас, милостивые государи, в подлинности оной уже не сомневается?

– Никто, никто! – отвечал дружный хор голосов.

– Если так, то я покорнейше просил бы все почтенное собрание скрепить сей документ своими подписями и печатями.

Все присутствующие члены верховного судилища, по старшинству, приложили к документу и руку, и печати. Тогда Бирон подал перо и Антону-Ульриху:

– Не угодно ли и вашему высочеству поставить здесь ваше имя?

Всякое возражение было бы принято за новый протест, и принц, не прекословя, расчеркнулся. Но, возвратясь во дворец, он тотчас же прошел к своей супруге и излил перед ней и ее двумя фаворитками всю накипевшую у него на сердце горечь.

– И вы, принц, поверили тоже и подписались! – воскликнула Юлиана.

– Он подпишет свой собственный приговор, лишь бы не перечить Бирону! – не утерпела со своей стороны заметить и Анна Леопольдовна.

Предсказание ее, если и не буквально, то в переносном смысле, оправдалось. Несколько дней спустя Антону-Ульриху было предложено подписать такого содержания просьбу к его собственному сыну:

«Всепресветлейший, державнейший великий государь-император и самодержец всероссийский, государь всемилостивейший!

По всемилостивейшему ее императорского величества блаженные и вечнодостойные памяти определению пожалован я от ее императорского величества в чины – подполковника при лейб-гвардии Семеновского полка, генерал-лейтенанта от армии и одного кирасирского полка полковника.

А понеже я ныне, по вступлении Вашего императорского величества на всероссийский престол, желание имею помянутые мои военные чины низложить, дабы при Вашем императорском величестве всегда неотлучным быть, того ради Ваше императорское величество всенижайше прошу, на оное всемилостивейше соизволяя, от всех тех доныне имевшихся чинов меня уволить и Вашего императорского величества указы о том, куда надлежит, послать, также и всемилостивейше определение учинить, чтобы порозжие через то места и команды паки достойными особами дополнены были.

Вашего императорского величества нижайший раб Антон-Ульрих».

В удовлетворение такой просьбы, 1 ноября последовал высочайший указ, подписанный, от имени императора, «Иоганном регентом и герцогом».

Между тем стали ходить упорные слухи о том, будто бы старшего сына своего, Петра, регент намерен женить на цесаревне Елизавете, а свою дочь выдать замуж за герцога голштинского Петра, чтобы таким образом обезопасить себя от двух этих претендентов на русский престол. Толковали еще, будто бы ко дню рождения герцога, 13 ноября, из Москвы прибудет командовавший там войсками брат его, и как брат, так и зять герцога, генерал Бисмарк, будут произведены в фельдмаршалы. Фельдмаршал же Миних, первый министр Остерман и несколько других, не в меру влиятельных лиц, будут арестованы. Говорили, наконец, что принца и принцессу Бирон замышляет вовсе услать из России, чтобы они не могли уже вмешиваться в его регентство от имени их сына.

Глава четвертая
Прелюдия к государственной авантюре

Так наступило 7 ноября. Молоденькая камер-юнгфера и любимица принцессы, баронесса Лили Врангель, понятно, разделяла тревоги своей августейшей покровительницы. Но беспокоило ее столько же, если еще не более, свое личное дело: будет ли иметь какое-либо последствие ее ответ кузине Мизи Врангель относительно Гриши Самсонова, который какими-то судьбами очутился в Лифляндии и зачем-то переименовался в Григория Тамбовского. Правда, что сама она ведь, в сердцах за его безумную дерзость, запретила ему показываться ей на глаза в течение целого года. Вот он и убрался вон, даже не простившись… Вернется ли он теперь или не вернется?

Так волновалась она, когда внезапно ее вызвали в приемную, где ее желал бы видеть мужик из деревни.

– Мужик? – переспросила она, недоумевая. – Из какой деревни?

– А из Лифляндии от ваших родных.

Лили чувствовала, как она побледнела и как сердце в груди у нее екнуло.

«Верно, от Гриши! Или, пожалуй, с новым письмом от Мизи».

С трудом подавляя свое волнение, она отправилась в приемную. Там не оказалось никого, кроме приезжего.

То был действительно мужик в нагольном тулупе с густой русой бородой, и поздоровался он с нею по-эстонски:

– Terre, terre, prälen! {Здорово, барышня!}

Голос как будто знакомый, да и вся фигура и оклад лица, но эта бородища… Она спросила на том же языке, от кого он прислан. Вместо ответа мужик рассмеялся, обнажив при этом ряд своих белых и ровных, словно выточенных из слоновой кости, зубов. Тут у нее не осталось уже никакого сомнения, что это он же, друг ее детства.

– Так это все-таки ты сам, Гриша! – пробормотала она, вся радостно зардевшись. – Но как ты оброс!

Опасливо оглядевшись по сторонам, он снял свою приставную бороду. Только над верхней губой у него чернели его собственные усики, придававшие его загорелому юношескому лицу некоторую возмужалость.

– Этак, Лизавета Романовна, я, может, больше на себя похож?

– Теперь-то ты опять самим собой стал.

– А вы совсем уже другие: настоящей придворной фрейлиной стали. Да как похорошели!

Лили насупилась.

– Не говори глупостей! Расскажи-ка лучше, как ты от Волынского попал к молодому Миниху в Лифляндию?

При имени покойного первого кабинет-министра, незаслуженно погибшего такой позорной смертью, ясные черты юноши омрачились.

– Я сейчас только с могилы Артемия Петровича, – проговорил он со вздохом. – Упокой Господь его душу!.. Когда его арестовали, он дал мне на прощанье записку к фельдмаршалу графу Миниху. Чтобы меня здесь не хватились, молодой граф услал меня тотчас в свою вотчину Ранцен…

– Так тебя могут и теперь взять к допросу в тайную канцелярию, как других людей Волынского!

– Могут каждую минуту, очень просто. Вот потому-то я и купил себе дорогою в Нарве у брадобрея эту фальшивую бороду.

– Так надень же ее поскорей, надень! Неравно тебя кто-нибудь здесь еще узнает… А молодой граф не очень осерчал, когда ты вернулся в Петербург без спросу?

– Не то чтобы осерчал, а испугался: из-за меня ведь и ему может не поздоровиться от Бирона.

– Но что ты сказал ему, чтобы оправдаться?

– Да ведь осенние работы в Ранцене все справлены. Лютц, старик-управляющий, до весны легко может обойтись без меня. Вот я и испросил себе у старика отпуск, чтобы лично, мол, доложить графу обо всем, что сделано там за лето и что следовало бы сделать будущим летом.

Говоря так, Самсонов привязал себе опять фальшивую бороду. При этом Лили имела случай проверить то, о чем ей писала кузина ее Мизи: что руки и ногти у него вполне опрятны и что на указательном пальце у него нет уже драгоценного рубинового перстня с бриллиантами, который был пожалован ему царицей Анной Иоанновной во время свадьбы карликов.

– А куда ты, Гриша, дел свой перстень? – не утерпела спросить Лили.

– Носить его я все равно не стал бы после того, как он, можно сказать, обагрился неповинной кровью Волынского, – отвечал Самсонов.

– Но что же ты сделал с ним? Подарил кому-нибудь?

– Нет, продал сегодня бриллиантщику Позье.

– Продал! Но ведь деньги за него тоже кровавые?

– Я их и не оставил себе, а отдал все до копейки священнику церкви Самсония на вечное поминовение души раба божия Артемия…

И бывший слуга казненного первого кабинет-министра отвернулся, чтобы украдкой отереть с ресниц непрошеную слезу.

– Ты очень, знать, любил Волынского? – сочувственно заметила Лили.

– И не говорите! Что-то без него станется с нашей бедной Россией!

– Да и с нами со всеми!

– Ну, вам-то, Лизавета Романовна, и горя мало: вы состоите при самой принцессе.

– Да ведь Бирон злобится на принцессу, а того более на принца, и грозил уже услать обоих домой в Брауншвейг. На будущей неделе – день его рождения, и ожидают, что он выпустит еще какой-нибудь манифест, чтобы самому совсем укрепиться. Того гляди, что всех нас тоже арестуют…

– Так чего же вы еще медлите? Ведь вся гвардия его ненавидит. Арестуйте его самого и спровадьте куда-нибудь на край света.

– Так вот его и арестуешь! Двумя гвардейскими полками командуют его близкие родные: Конным полком – его старший сын Петр, а Измайловским – родной брат Густав Бирон.

– Поговорить бы принцессе насчет этого с фельдмаршалом Минихом…

– А тот ее, ты думаешь, не выдаст?

– Помилуйте! А уж войска за него в огонь и в воду. Кто вел их в туретчину? Миних. Кто день и ночь пекся о том, чтобы им жилось тепло и сытно? Миних. Родом он хоть и из немцев, но душа у него, как вот у вас, русская.

Слова товарища детства произвели на молодую девушку глубокое впечатление.

– Да кто надоумит принцессу?.. – проговорила она в раздумье. – Она слушает только фрейлину Юлиану.

– Так потолкуйте с фрейлиной.

– Нет, та меня и слушать не станет.

– В таком случае ничего не остается, жак попытаться вам самим. Не откладывайте только в долгий ящик. А теперь, Лизавета Романова, будьте здоровы.

– Да, да, Гриша, уходи, да, смотри, не попадись бироновцам.

До вечера Лили не имела случая говорить без свидетелей с принцессой, так как, по желанию самой Анны Леопольдовны, она почти весь день проводила в царской детской. Дело в том, что еще с лета в Петергофе Иоанн Антонович до такой степени привык к Лили, что на руках у нее успокаивался даже скорее, чем у собственной кормилицы-чухонки. Но в данное время у него прорезывались первые зубки, и Лили не удалось еще уложить его в постельку, когда в детскую вошла принцесса, чтобы перед сном поцеловать сыночка.

– Он все еще не может заснуть? – спросила она. – Что с ним?

– Верно, предчувствует, бедняжка, что его скоро разлучат с родителями! – со вздохом отвечала Лили.

– Что ты болтаешь такое! От кого ты слышала?

– Это в воздухе носится. В четверг все, вероятно, решится.

– В четверг?

– Да ведь в четверг, ваше высочество, тринадцатого ноября – день рождения герцога, и в этот день, говорят, сыновья его будут провозглашены ближайшими наследниками на русский престол, а вас с принцем попросят уехать в Германию.

Анна Леопольдовна, слышавшая уже нечто подобное от Юлианы, не на шутку всполошилась.

– Нет, этому я не верю, не верю! – пробормотала она. – Герцог все-таки не посмеет…

– Простите, принцесса, – еще настоятельнее заговорила Лили, – но чего этот человек не посмеет? Он до того уже зазнался, что самых знатных, самых почтенных лиц принимает у себя в шлафроке, вместо всей руки подает кому три, кому два пальца. Если же кто по ошибке назовет его по-прежнему светлостью, а не высочеством, то он приходит в ярость. Помяните мое слово: его будут величать уже не высочеством, а величеством.

– Но это ужасно! Это Бог знает что такое! – воскликнула Анна Леопольдовна. – И никого, ни одной души, кто защитил бы меня от чудовища!

Она заплакала и, ломая руки, бессильно упала в кресло.

– Вашему высочеству не надо сразу отчаиваться, – продолжала Лили, – вам надо действовать.

– Действовать?

– Прежде чем герцог успеет привести в исполнение свой замысел, арестуйте его самого.

– В уме ли ты; моя милая! Мне ли, слабой женщине, пускаться в такую авантюру?

– Само собой разумеется, что распорядиться всем должен фельдмаршал Миних. Он вам искренне предан, а самого его войско боготворит.

– Это-то правда… Разве уж посоветоваться с фельдмаршалом?

– Непременно, ваше высочество, и не отлагая ни одного дня. Молодой граф, должно быть, еще здесь; он мог бы передать ваше желание отцу.

– Но как же так, без Юлианы? Я услала ее уже спать, у нее жестокая мигрень…

– Юлиана тоже уважает его больше всех. А каждая минута дорога. Так прикажете позвать к вам молодого Миниха?

– Позови…

Сын фельдмаршала, гофмейстер принцессы и камергер ее сына, действительно оказался еще в дежурной. Анна Леопольдовна сообщила ему свое желание завтра же видеть его отца, но под каким-нибудь благовидным предлогом, чтобы не было лишних толков.

– Предлог есть, – отвечал молодой Миних. – Отец и без того собирался на днях привезти к вашему высочеству нескольких кадет, которых наметил в пажи.

– Вот и прекрасно. Так утром я ожидаю фельдмаршала с его кадетами.

Глава пятая
Регента «усыпляют»

На следующее утро, 8 ноября, фельдмаршал Миних прибыл во дворец в сопровождении молодого адъютанта и нескольких кадет. В ожидании предстоящего ей репистельного разговора с глазу на глаз с фельдмаршалом о задуманной авантюре Анна Леопольдовна была в таком нервном возбуждении, что, не дослушивая его объяснений о представляемых в пажи кандидатах, вперед уже на все соглашалась:

– Хорошо, хорошо, граф… Кого же из них вы сами мне предлагаете?

Когда же Миних указал ей, что таких-то он рекомендовал бы в пажи к государю императору, а таких-то в пажи к ней самой, принцесса протянула юношам для поцелуя руку:

– Так поздравляю вас, господа, пажами! Скоро мы с вами опять увидимся. А теперь, граф, мне надо бы еще переговорить с вами.

Молодой адъютант Миниха за все время не проронил ни слова, но Лили не могла не заметить, что глаза его то и дело направляются в ее сторону, точно притягиваемые магнитом. А уходя с кадетами, он отдал поклон сперва принцессе, а потом и ей, Лили.

Когда тут Анна Леопольдовна прошла с Минихом в смежную комнату и не позвала даже с собой своей наперсницы, Юлианы Менгден, та, оставшись в приемной вдвоем с Лили, не утерпела сорвать на ней свое сердце:

– Что это у тебя, скажи, с Манштейном?

– У меня – с кем? – переспросила, неудомевая, Лили.

– Да с этим адъютантом фельдмаршала!

– Я и не знала, что его зовут Манштейном.

– Ну да, рассказывай. Если же не знала, то тем непростительнее с ним так переглядываться.

Лили справедливо возмутилась:

– Что вы говорите, Юлиана? Я и не думала глядеть на него.

– Но он с тебя глаз не спускал, а потом отдельно еще тебе поклонился.

– Так я-то чем виновата? Разве я могу запретить человеку глядеть на меня!

– Но ты в ответ на его поклон сделала реверанс.

– Мне кажется, этого требовала простая вежливость.

– Молодым кавалерам девицы не делают реверанса, а кивают только вот этак головой.

– На будущее время буду знать, а от Манштейна нарочно уже буду отворачиваться.

Таким заявлением щепетильной гоффрейлине пришлось пока удовлетвориться.

Совещание принцессы со стариком-фельдмаршалом продолжалось довольно долго. Наконец дверь отворилась и показался Миних. По его решительному виду можно было догадаться, что вопрос об аресте регента решен в утвердительном смысле.

– Вот что, милая Юлиана, – обратился он к фрейлине (как свекор ее родной сестры, он обходился с нею запросто). – Ты нынче вечером свободна?

– Свободна. А что?

– Я предлагал принцессе лично навестить сегодня герцогиню Бирон, но она и слышать о том не хочет. Между тем необходимо усыпить бдительность и герцогини и самого герцога. Я напрошусь к ним уже на обед, пробуду там, может быть, и до ужина. А ты, Юлиана, вместе с сестрой поезжай туда вечером.

– И остаться также к ужину?

– Непременно, до самой полночи. При этом старайся быть возможно непринужденнее и любезнее с обоими хозяевами. Да тебя, впрочем, нечего учить. А когда вернешься опять сюда, во дворец, то на всякий случай не раздевайся, а приляг в платье.

– Хорошо. Но караульные пропустят ли вас сюда ночью?

– С вечера весь караул как здесь, так и у герцога в Летнем дворце будет от моего Преображенского полка. Каждый из моих солдат знает меня в лицо. До свиданья же у Биронов!

Тут только, обернувшись, фельдмаршал заметил стоявшую в стороне Лили.

– И вы тут, баронесса? Вы слышали весь наш разговор?

– Слышала, граф, – отвечала она, – но никому ничего не разболтаю.

– На нее можно положиться, – подтвердила со своей стороны Юлиана, но все-таки сочла нужным сделать ей еще внушение, после чего услала ее в детскую к младенцу-государю, который без нее, пожалуй, соскучился.

Большую часть этого дня Лили так и пробыла в детской. Но когда Юлиана с сестрой своей, согласно инструкции Миниха, уехала вечером в гости к герцогине Бирон, Лили испросила у Анны Леопольдовны разрешение продежурить рядом с ней в гардеробной, пока фрейлина не возвратится. Ей ни за что не хотелось проспать того события, которое должно было совершиться в эту же ночь.

Молодость, однако, взяло свое. Привыкнув ложиться спозаранку (так как Иоанн Антонович просыпался поутру очень рано и будил ее своим криком), Лили незаметно задремала в гардеробной, где прикорнула на диванчике. Внезапно, сквозь сон, чрез неплотно притворенную дверь до ее слуха долетели голоса принцессы и гоффрейлины. Она насторожилась.

– Значит, они ничего еще не подозревают? – спрашивала принцесса.

– Ничего, – отвечала Юлиана. – Герцогиня показывала мне и сестре новое коралловое ожерелье, которое выписала себе из Венеции, и очень интересовалась тем, как переделываются теперь ваши драгоценные вещи.

– Ну, конечно! Ничто другое ее ведь не интересует. А герцог?

– Герцог весь вечер был как-то особенно задумчив. Совершенно неожиданно он спрашивает вдруг фельдмаршала, не случалось ли ему во время похода предпринимать что-нибудь важное в ночную пору.

– Вот видишь ли! – воскликнула принцесса. – А что же Миних?

– В первый момент он был как будто озадачен. Но то был всего один момент. Он тотчас овладел опять собой и отвечал, что, сколько ему помнится, ночью он никогда ничего не предпринимал, вообще же у него правило – пользоваться обстоятельствами.

– Как неосторожно! Бирон, пожалуй, все-таки еще догадается.

– Не думаю. Расстались они старыми друзьями. Принцу ваше высочество ничего ведь еще не говорили?

– Ни слова. Он только испортил бы все дело. А теперь, Юлиана, что нам-то делать?

– Вооружиться терпением. Вы, ваше высочество, ложитесь и постарайтесь заснуть. Когда нужно будет, я уже разбужу вас.

– А сама ты где же будешь?

– Да здесь же, в гардеробной.

Лили быстро вскочила со своего диванчика и выскользнула из гардеробной, чтобы не слышать репримандов Юлианы. Но ушла она не к себе, а в детскую, где угнездилась в кресле около колыбельки царственного младенца. Но тут сон опять одолел ее, и она после уже узнала о том, что было во время ее сна. Было же вот что:

Около двух часов ночи фельдмаршал Миних приехал в карете за принцессой, чтобы отвезти ее в Преображенские казармы. Там она должна была заявить солдатам, что согласна на предприятие фельдмаршала. Но Анна Леопольдовна не могла превозмочь своей природной робости и отказалась ехать. Миниху с трудом удалось уговорить ее выйти по крайней мере в приемную к сопровождавшим его офицерам. Здесь она прерывающимся от слез голосом сказала им небольшую речь:

– Очень рада вас видеть, господа… Вы знаете, сколько обид претерпели мы от герцога курляндского, я и мой супруг… Того ради мы рассудили арестовать герцога… Вот господин фельдмаршал взялся, никого не компрометируя и колико можно в секрете, исполнить это трудное предприятие… От его успеха зависит спокойствие и счастье целой империи… Уповаю, господа, что вы не откажете в секурсе⁴ вашему генералу, как подобает честным и храбрым офицерам?

Растерянный вид ее был так трогателен, что офицеры отвечали в один голос:

– Рады стараться, ваше высочество!

Принцесса окончательно расчувствовалась и бросилась на шею старику-фельдмаршалу, а потом допустила к руке и всех офицеров.

– Торопитесь, господа, торопитесь, – говорила она им, всхлипывая, – и дай вам Бог полного успеха!

По уходе фельдмаршала и офицеров она все еще не могла справиться со своими нервами и нигде не находила себе места: прошла к своему гофмейстеру, Миниху-сыну в дежурную, чтобы в разговоре с ним отвести душу, разбудила потом своего, ничего не чаявшего, супруга и откровенно рассказала ему обо всем, после чего вместе с ним и с Юлианой отправились в детскую. От голосов их Лили проснулась и поспешно поднялась со своего кресла. Сколько раз то она, то Юлиана выходили узнать, нет ли какого посланца от фельдмаршала. Наконец Юлиана вбежала с вестью:

– Фельдмаршал вернулся! Все поспешили в приемную.