Kitabı oku: «Певучая гитара», sayfa 3
Потом струны смолкали, Иван Тимофеич закуривал папиросу, затягивался дымом, клал окурок на край стола и, аккомпанируя на гитаре, напевал: «Но-о-о-ченька, тё-о-о-мная»…
* * *
Служба была всё в жизни Ивана Тимофеича. Говоря о ней, он почти всегда воодушевлялся так же как и игрой на гитаре. Центром его мировоззрения был тот стол, за которым он ежедневно просиживал от 10 утра до 6 вечера, идеалом его был тот самый Игнатий Николаевич Савин, который знал больше, нежели секретарь управления, и который, по рассказам, дивно играл на гитаре. Никогда я не слышал от Ивана Тимофеича жалоб на переутомление или на одурение от работы, которая меня свела бы с ума своим однообразием.
И фразу в устах Евлампии Егоровны о том, что Иван Тимофеич, получивший первый чин, загулял, я понял именно в том смысле, в каком и надо было понять. Это вовсе не значило, что он на радостях запил, но это значило, что пульс его жизнедеятельности забился быстрее, и, сидя вечером у себя, я, признаться, поджидал возвращения Ивана Тимофеича, чтобы совершенно искренно порадоваться вместе с ним.
Часу в десятом он возвратился. Я слышал его громкие шаги по коридору, слышал, как хлопнулась дверь в его комнату, и как потом он спешно зажёг лампочку и принялся выдвигать ящики комода, шурша бумагой и ёрзая ногами по полу.
Полчаса спустя он постучал в дверь и, не дождавшись моего приглашения, вошёл, весёлый и сияющий. Крепко пожал он мою руку, извинился и присел на стул.
– Говорят, у вас большая радость? – первым начал я.
– Да… я теперь коллежский регистратор! – ответил он, и лицо его блаженно улыбнулось.
– Что же, теперь и жалованья будете получать больше?
– Нет, жалованье то же… Да мне на это наплевать! Важно то, что чин дали… Это ведь у нас хорошее предзнаменование! Только бы первый получить, а там и пойдёт дело!.. Теперь я выбрался на дорожку! Теперь хорошо!..
Он долго ещё говорил о преимуществах своего положения в чине коллежского регистратора, рисуя будущее в розовых красках и любуясь своим настоящим.
– Как же!.. – жестикулируя, продолжал он. – Вот сегодня поутру прихожу я в управление и – бац!.. Смотрю – все эти сторожа и курьеры ко мне с поздравлением… Что, думаю, не сон ли! Бегу на верх и там все чиновники: «Ура!..» Начальство-то ещё не было в управлении. Тут и пошло! Домой после занятий собираюсь, а эти курьеры опять с поздравлением, мол, на чаёк… Дал им мелочь… Пёс с ними – пусть побалуются!..
Иван Тимофеич провёл рукою по волосам, продолжая:
– Опять же и по службе повышение… Сегодня я уж в другом отделении занимался и за другим столом… Тут уж простых-то писцов нет, а всё с чинами… Да-а. Дело-то, положим, немного потруднее, ну, да привыкну!..
Поговорив ещё немного на тему новых служебных обязанностей, Иван Тимофеич встал, прошёлся по комнате и, остановившись передо мною, проговорил:
– Да… Вы извините, я бы вам обновку свою показал…
Не дождавшись моего ответа, он вышел к себе в комнату и через несколько минут снова пришёл.
Я не сразу узнал Ивана Тимофеича. На нём был одет вицмундир, со светлыми пуговицами и с петлицами на воротнике. Вицмундир был ему широк в плечах и в талии, отчего морщился на спине и свисал с плеч, зато красные руки Ивана Тимофеича высовывались из рукавов больше, чем на четверть.
– Купил сегодня у одной вдовы, на Выборгской стороне она живёт… Она – жена покойного товарища, у которого я гитару-то купил… Немного только велик, ну, да это пустяки, портному отдам – переделает… А сукно-то ведь замечательное!.. Право!..
Он поворачивался передо мною, осматривался, одёргивал рукава и всё спрашивал – хороша ли обновка, и успокоился только после того, как я высказал своё мнение.
Скоро мы распростились. Иван Тимофеич пожаловался на усталость и, крепко пожав мне руку, сказал, что пойдёт спать. Уходя, он продолжал осматриваться, выпячивал колесом грудь и пальцами оттягивал рукава вицмундира.
Для меня осталось тайной – скоро уснул Иван Тимофеич и в эту ночь после счастливого дня, или пил, лёжа в постели, просыпался и снова пил… А, может быть, его ласкали новые мечты, и на заре новой, как он говорил, жизни – его оставили прежние привычки, и к утру он уснёт трезвым…
* * *
Для Ивана Тимофеича началась новая жизнь – за это говорило всё его поведение. Правда, его рабочий день ничем не изменился, он также рано вставал, шёл на службу и возвращался в обычные шесть часов. Но зато он перестал быть хмурым, каким казался раньше. Ко мне он заходил почти каждый день, хотя и ненадолго, и всё говорил и говорил. Часто рассказывал он о своём новом начальстве или о работе, впрочем, называя её «каторжной», и всё же находя в этом, как мне казалось, что-то новое.
– С большого чиновника больше и взыщется, – заканчивал он свою речь в таких случаях. – Вон, посмотрели бы вы на нашего начальника отделения: то и дело – то к телефону требуют, то в кабинет управляющего, а то оденется, да в один миг куда-то на извозчике… И всё по делам!..
Своего нового начальника отделения Иван Тимофеич, видимо, не жаловал, называя его суровым, деловым и чёрствым. В особенности не нравился ему его грубый голос, которым тот «точно отчеканивает слова», делая разные приказания по службе. О своих сослуживцах Иван Тимофеич отзывался с почтением, называя каждого из них по имени и отчеству и всегда прибавляя при этом чин. Далее он принимался описывать обстановку комнаты, где теперь работает, упоминая, что она занимает центральное место во всём управлении и окнами выходит на улицу.
– Это не та, что прежняя!.. Та была первой от входа, с окнами во двор, так что иной раз зимой весь день с газом работаешь.
В его наружности также было заметно нечто новое. На службу ходил он в вицмундире, из-под лацканов которого виднелась всегда чистая крахмальная сорочка с галстуком, на котором торчала булавка с тусклым стеклом. В общем, Иван Тимофеич казался мне переродившимся. Теперь высоко держал он голову, выпячивая грудь, как будто громче говорил, иногда пускаясь в спор, и смеялся беспечнее и веселее. Как-то однажды в праздник, возвращаясь домой, я застал его на лестнице у двери в квартиру. Маленькими гвоздиками он прибивал к наружной стороне двери свою новенькую визитную карточку, рядом с моей, потемневшей от времени.
– Здравствуйте! – поздоровался он с улыбкой. – Вот карточки заказал, надо прибить, а то неловко! Тем более, на днях у меня будут гости – «вспрыски»…
Не успел я войти к себе, как Иван Тимофеич уже стоял против меня с голубенькой коробкой с визитными карточками. Он спрашивал меня – хорошо ли отпечатаны карточки и не дорого ли с него взяли в литографии?
– А вот ещё думаю сняться, а то неловко – товарищи карточки просят! – добавил он и опять счастливо улыбнулся.
Через несколько дней после этого, в воскресенье, Иван Тимофеич зашёл ко мне часа в два дня. Одет он был щёголевато, в вицмундире, с новым галстуком на белоснежной сорочке и с толстым шнуром через шею; на шнуре болталось пенсне с дымчатыми стёклами.
– Сегодня снимался! – с улыбкой на лице сообщил он. – Не знаю только, хорошо ли вышло – погода сегодня отвратительная!
– Где же вы снимались?
– Там, на той стороне, на Малой Морской… Сперва, видите ли, я у Исаакия был – сегодня там митрополит служил по какому-то случаю, – а потом взял да и махнул в фотографию! Через неделю пробную карточку обещали. Вот тогда и посмотрите…
Он прошёлся по комнате, взял в руку пенсне, повертел стёклами, сложил их и небрежно откинул на грудь. Немного помолчав, он добавил:
– Сегодня у меня «вспрыски»… Евлампия Егоровна обещала мне свой зал для гостей, а то у меня в комнате где же всех принять, тоже человек десять наберётся. В ресторане тоже дорого бы вышло, а тут только на вино да на закуски затратишься.
Он ещё раз прошёлся по комнате и, пристально посмотрев на меня, добавил:
– Сам Игнатий Николаич обещал придти… Вот тогда и послушаете – как он на гитаре-то играет! Я вчера и струны новые купил – прелесть какие попались!.. Вы уж пожалуйте сегодня ко мне в гости, очень приятно будет увидеть вас! А гости у меня хорошие будут, всё чиновники, потому – в нашем отделении всё с чинами, простых-то писцов нет.
Не имея ничего против предложения Ивана Тимофеича, я всё же не наверное обещал ему быть у него, так как предполагал провести этот вечер у одного знакомого. Услыша это, он опечалился:
– Ну-у!.. А нельзя ли к знакомому после?
– Нет, не могу – их день!
– А-а… Ну, хорошо, так вы хоть попозже!
Он долго ещё упрашивал меня – непременно придти к нему на «вспрыски», и ушёл почти убеждённым в исполнении своего желания.
В начале двенадцатого я, действительно, вернулся домой. Дверь отворил мне сам Иван Тимофеич. Попятившись и осмотревшись, он с каким-то изумлением посмотрел на меня, но потом воскликнул:
– Ах, это вы! – и потряс мне руку.
Из зала вышли в прихожую ещё двое из гостей. Один из них, лысый с баками человек, спросил:
– Не он?
– Нет, не он! – отвечал за Ивана Тимофеича другой, низенький чёрненький субъект в очках.
– Не он! Не он!.. Верно, опоздал! – доносились голоса из зала.
В прихожей все вешалки были переполнены верхней одеждой гостей, шапками и форменными фуражками. Зал был ярко освещён лампами и там шумно беседовали гости. Комната Ивана Тимофеича также была освещена, По всей квартире носились клубы табачного дыма, пахло водкой и пивом. Кто-то тренькал на гитаре.
– Вот-то загулял наш Иван Тимофеич! – добродушным тоном начала Евлампия Егоровна, войдя за мною в мою комнату. – Что же, пусть их погуляют! Уж вы извините, быть может, это для вас и беспокойно! – извинилась она, торопливо зажигая лампу.
В комнате появился Иван Тимофеич.
– Уж вы, пожалуйста, к нам! Чай у нас, водка, вино, а с холодку-то хорошо выпить! – говорил он, раскрасневшийся и весёлый.
Глаза его блестели, и от него пахло водкой.
В зале, куда меня ввёл Иван Тимофеич, было человек 6–7 гостей. Все они размещались вокруг длинного стола посреди комнаты. На столе были расставлены бутылки и закуски, тут же стоял и самовар, за которым сидела Евлампия Егоровна и разливала чай. Иван Тимофеич представил меня всем присутствовавшим и усадил ближе к Евлампии Егоровне.
Сидя в тени, отброшенной самоваром, я рассматривал гостей. Почти все они были навеселе, только не одинаково на каждого из них повлияло выпитое.
Всех веселее выглядел молодой человек, с пенсне на носу, в ловко сшитом смокинге, в высоком воротничке модной сорочки и с толстой цепью на открытом жилете. Он сидел с гитарою в руках и всё время наигрывал то вальс или польку, то какой-нибудь романс. Репертуар его состоял из бравурных и весёлых пьес, и когда он играл, глаза его блестели и лукаво косились, а по всему лицу разливалось довольство. Рядом с ним сидел лысый человек с баками, которого я уже видел в прихожей. Одет он был скромнее, но так же как и его юный сосед весело хохотал, говорил баском и то и дело восклицал:
