Kitabı oku: «Битва за Лукоморье. Книга 3», sayfa 10

Для чего какой из ножей и какие из игл служат, она Терёшке, как и посулила, подробно да неспешно растолковывала. Никакого подвоха от жертвы, смирнехонько лежащей на лавке, нечисть не ждала, а у парня меж тем в груди захолонуло. Но не от ужасов, которые тварь расписывала. Он ощутил, что онемение в теле помаленьку начало проходить. Кисти рук ожили первыми, зазудело-зачесалось раненое запястье, следом колющие мурашки поползли вверх, от ступней, по ногам.

Терёшка боялся пошевелиться, чтобы себя ненароком не выдать. Лихорадочно метались мысли: только бы Казимирович с царицей там, в подполе, были еще живы… и только бы добраться до отцовского ножа… или до ножа Василия, его клинок тоже булатный, а нечисти булат ох как не по вкусу… Если не выйдет отвалить крышку подпола, то хоть жизнь свою продам незадешево. Шкуру тебе, погань, точно попорчу, зубами, если что, рвать буду…

И все-таки в собственную смерть, скорую и жуткую, парню упрямо не верилось. Ну никак. Плохо верится в такое, когда тебе сравнялось пятнадцать. «Ты, ягодка моя, далеко полетишь», – в какой раз вспомнилось мальчишке предсказание берегини Ветлинки. Не зря же та напророчила ему впереди удачу… Не может такого быть, чтобы Ветлинка ошиблась, гадая по воде и по ракушкам на Терёшкину судьбу!

А потом в сенях раздался грохот сапог. Дверь в горницу задрожала под градом ударов. Повисла на одной петле, едва не вышибленная вместе с косяком, и распахнулась настежь.

* * *

– Проснись! Да проснись же, задери тебя леший!

Сначала Василий смутно ощутил, как на щеку ему капнуло что-то горячее. Обожгло. Сильно. Это ощущение ожога разом вытолкнуло богатыря из омута непробудного сна, в котором он тонул. Великоградец услышал над собой сдавленные и злые женские всхлипывания. Потом разобрал, что в него вцепились чьи-то руки и безжалостно трясут, а сам он лежит на чем-то твердом и неудобном. Казимирович замотал головой, стряхивая с себя остатки сонного морока, зевнул, едва не вывихнув челюсть, и открыл глаза.

Под веки, которые он еле разлепил, словно песка насыпали, голова была тяжеленной. Сперва Василий понял только то, что вокруг темно. И запах… хоть ноздри затыкай. Воняло сразу и бойней, и выгребной ямой, а приправлял всё это резкий едко-кислый душок, очень напоминающий тот, какой исходит от свежеразрытой муравьиной кучи.

Богатырь широко и судорожно зевнул снова, еще ничегошеньки толком не соображая, и наконец угадал по голосу в склонившейся над ним и трясущей его за плечи молодке Мадину.

– Зараза худова… Это мы где? – выдавил русич.

– Слава Белобогу… – с облегчением вырвалось у алырки. Она была заплаканной, по щекам тянулись мокрые дорожки, одна коса наполовину расплелась и распустилась, и на лицо и левое плечо женщине падали растрепанные, спутанные волосы. – Я уж боялась, не проснешься. Говорила же, не налегай на здешнюю отраву, а ты знай лопаешь, как не в себя, обжирало…

Откуда она узнала про его прозвище?.. Лишь тут в голове у Казимировича всё окончательно встало по местам, да и глаза к полутьме попривыкли, но богатырь по-прежнему ничего не понимал. Заснул-то он после обильного угощения в горнице у Премилы, на лавке, а проснулся не пойми где. Холодный осклизлый пол, низко нависающий потолок в разводах тускло светящейся белесой плесени. Сыро, как в выстывшей бане. А еще Василий видел прямо над собой четырехугольник задвинутой крышки подпола. Вниз спускалась от нее узкая лесенка.

Казимирович потер затылок, сел, огляделся, и на макушке зашевелились волосы, хотя трусом великоградца отродясь никто не называл.

Ровный и гладкий пятачок пола рядом с лестницей, там, где сидели русич и алырка, оказался совсем махоньким. Василию еле-еле хватало места свободно ноги вытянуть. Дальше пол уходил под уклон, а подвальный сруб – да и сруб ли это был? – выглядел до того бредово и жутко, что стыл хребет. Ни дать ни взять, угодили богатырь с царицей в брюхо неведомого чудища, проглотившего их живьем.

Стены подпола бревенчатыми назвать язык не поворачивался, больше всего походило это на переплетение оголенных мышц, с которых кожу содрали. Синюшно-фиолетовых, подрагивающих. Сквозь склизкую упругую плоть сеткой прорастали не то вены, не то полупрозрачные хрящеватые трубки. Мерно пульсировали и гнилостно мерцали – таким светом сияют шляпки поганок ночью на болоте.

Из пола к своду подвала тянулись толстые, обхвата в полтора, опорные столбы-сваи. Тоже мокрые и блестящие, как только что освежеванное мясо. Их было четыре. Со свода между столбами свисала сопливая бахрома жирных белых сосулек, с их концов что-то дробно капало. Глубину подвала, насколько видел в полутьме глаз, заполняла перекрученная клубками мешанина каких-то отростков, раздутых, как громадные колбасы. Или как чьи-то судорожно сокращающиеся кишки…

Богатырь выбранился. Негромко, но цветисто.

– Как мы… сюда попали-то? – выдохнул он.

Великоградец уже представлял, что услышит в ответ, и мысленно честил себя, болвана-простака, на все корки самыми непотребными словами.

– Ты заснул, а я по голове получила от Премилы вашей распрекрасной, – огрызнулась Мадина. – В себя уже тут пришла, в подполе… Паренек ваш очнулся, я Премилу позвала, а малец ее как увидел – глаза вытаращил. Сказать что-то хотел, да не успел толком. Одно и прошептал: «Берегись!..» Вот тогда она меня и огрела… Что теперь с ним и с Добрыней Никитичем, не знаю.

Василий опять зло ругнулся. Потом – еще раз, когда обнаружил, что на поясе нет ни меча, ни ножа. И поздравил себя с тем, что они крепко влипли. Никакая Премила не жена царского лесничего, это ясно как белый день. Ведьма она, продавшая душу Тьме, причем ведьма не из слабых. У кого еще быть в избе такому подполу? Лиходейка уж точно тут не квашеную капусту с мочеными яблоками хранит… Да и помнил Казимирович, какой дар достался Терёшке от отца-Охотника. Что же за жуть увидел парень под личиной пригожей и участливой молодухи?..

Одно греет душу – Терёшка жив и в себя пришел, а Добрыню Премила ничем угостить не успела. Зато как бы не угодил ничего не подозревающий побратим в ловушку в лесу…

– Сказочку эта тварь для нас сплела знатную. Еще и серебро вон нацепила, охранные руны намалевала… И об заклад побьюсь, нет у нее никакого мужа, – пробормотал Василий, поднимаясь на ноги.

Во рту было мерзко, голова трещала, как с тяжкого похмелья. Подпол-утроба пугал до икоты, но чем дальше, тем сильнее казалось Василию, что это не просто темница для угодивших к ведьме в лапы пленников. Откройся перед ними с Мадиной сейчас где-нибудь в углу вход прямиком в Чернояр, русич даже не удивился бы.

– Слушай, государыня, а у той колдуньи-лисы дочки или внучки часом не было? – нахмурился Казимирович.

– Ты думаешь… Да нет вроде, Николай бы знал, – охнула Мадина. – И… в толк не возьму еще: почему нас не связали?

Великоградцу эта непонятная промашка Премилы тоже покоя не давала, но пока было не до того. Взобравшись по лесенке, ведущей к лазу в подпол, Казимирович попытался надавить на крышку. Сначала плечом, потом – обеими руками. Потом хорошенько добавил кулаком. Без толку, хотя кулачным бойцом Вася в дружине был не последним, любил это дело, а на батюшкином подворье, еще юнцом, как-то взбесившегося быка одним ударом промеж рогов наземь уложил. Ни сдвинуть крышку подпола, ни выворотить не получалось, та словно вросла в пазы.

Ни единого лучика света сквозь щели между ней и половицами не пробивалось. Снаружи, из горницы, не доносилось ни звука, как русич ни прислушивался. Будто отделяла от нее подполье толща земли и камня аршинов этак в пять.

Богатырь заколотил сильнее, и его передернуло от гадливости. Василию почудилось, что осклизлая крышка упруго проминается под костяшками кулаков. Как живое мясо под толстой влажной шкурой.

Позади, за спиной, что-то громко забурлило и выдохнуло-всхлипнуло. С таким звуком, нутряным и глухим, вырываются, лопаясь, пузыри из растревоженной трясины. Русич обернулся через плечо и увидел, как побежали по стенам подпола волны дрожи. Вспыхнула болотной зеленью сетка трубок-вен, оплетающая стены, налились изнутри гнойным желтым свечением сваи, что поддерживали свод подвала. Задергалась-зашевелилась мерзость, похожая на кишки, и тоже бледно заискрилась, истекая клейкими нитями светящейся слизи.

А потом великоградца накрыло.

Сознание у Василия помутилось так резко, что он пошатнулся, ушибся плечом о стену и тяжело опустился на ступеньку лесенки. В горле запершило, слюна во рту стала горькой, перед глазами потемнело. Это было как жесткий удар, прилетевший в затылок. А следом в сознании богатыря зашарили чьи-то липкие, скользкие и жадные щупальца, без жалости выворачивая разум наизнанку. Щупальца чего-то чужого, хищного, неистово голодного, пытающегося добраться до самых потаенных закоулков души, памяти и рассудка. Высосать из них живое тепло и до краев залить взамен черной отравой, в которой слабый человечишка захлебнется.

– Вспоминай, – велели Василию чьи-то холодные скрипучие голоса. – Всё то, о чем тебе вспоминать нестерпимо больно и стыдно… о чем ты хочешь забыть, да не выходит… Вспоминай всё, что гнетет… что лежит на сердце камнем… что сочится из него гноем и сукровицей… Вспоминай всё, что снится тебе в тяжких снах и заставляет холодным потом покрываться… Вспоминай всех, кого потерял, подвел, не сберег, перед кем никогда не искупишь своей вины… Эти раны не заживут, эту боль не исцелить, а жизнь – дурной бессмысленный морок… Уж лучше не быть, не мучиться… Сдавайся, воин. Так легче, так проще, так честнее, так ты больше никого не предашь, и никто не предаст тебя… Так не наделаешь новых непоправимых ошибок, никого не загубишь, нико…

– А вот хрена без сметаны вам… – прохрипел Казимирович, тряся головой.

Он словно из темной болотной воды вынырнул, тяжело дыша. Тело бил озноб, спина под рубахой взмокла, виски, затылок и темя раскалывались, но навалившееся наваждение отпустило, будто лопнули какие-то невидимые арканы.

В уши ворвался тихий, захлебывающийся и сдавленный плач. Мадина по-прежнему сидела на полу, сжавшись в комок и спрятав лицо в ладони. Плечи ее без удержу тряслись.

– Эй, Мадина Милонеговна! – хрипло, с тревогой, окликнул царицу богатырь, но та даже головы не повернула.

Спрыгнув с лесенки, Василий бросился к алырке. Опустился рядом на колени, осторожно тронул за руку. Плач прервался, царица отвела ладони от лица и подняла на русича глаза. Они были совершенно безумны, взгляд – остекленевший, к щекам, залитым слезами, липли разметавшиеся пряди волос, а губы мелко прыгали.

– Пусти, – простонала она. – Незачем… Всё – незачем… Мы отсюда… только на смерть выйдем… Сейчас придут… и скажут: пора ехать…

– Кто придет? – Василий вздрогнул. – Куда ехать?

– Они… Батюшкины люди… А батюшка… меня не обнял даже… напоследок… – всхлипнувшую алырку вновь всю затрясло. – Дядя Славомир сказал… прости его, Мадинушка… тяжко ему… совестно… А на взморье… цепи были холодные… ой, холодные… и чайки кричали… как плакальщицы на похоронах… И я Белобога молила… чтоб скорее… Чтоб сразу… Сразу – лучше, так и нынче надо… Пусти-и!..

Ее голос надломился, плач перешел в надрывный громкий смех.

У царицы в головушке тоже похозяйничали, сообразил Василий. Вот чего он не ожидал, так это того, что Мадина зашипит, как разъяренная кошка, вырвет руку и выбросит ее вперед, целясь растопыренными пальцами ему в глаза. Голову богатырь успел отдернуть, ногти алырки мазнули по скуле, а сама она проворно отползла на четвереньках назад. Вскочила на ноги и, оскальзываясь на влажном от слизи полу, метнулась в глубину подвала.

Теперь ясно, почему оружие-то у него отобрали, а вот связывать их с Мадиной не стали. Просто ни к чему было. Премила не сомневалась, что пленникам против чар избы не выстоять.

Опорная свая, к которой, пьяно шатаясь, подбежала алырка, еще муторней засияла холодной ядовитой желтизной, когда Мадина обхватила ее руками и прижалась-прильнула к ней всем телом. Василий, кинувшийся к царице, обмер. Влажно блестящая поверхность столба словно бы подалась, прогибаясь, навстречу Мадине… и сделалась полупрозрачной. Как мутное, запотевшее стекло или густой студень. В толще этого студня ветвились какие-то жилы и хрящи, что-то пузырилось и темнели непонятные бесформенные пятна.

Богатырю пришли на память куски янтаря с застывшими внутри жуками и мухами – такую диковину он как-то видел в Великограде, в лавке купца из Латырского царства, где присматривал сережки в подарок одной из своих зазноб. А вглядевшись в очертания самого большого пятна, обомлевший Казимирович понял: перед ним человеческий череп. Полупереваренный. Кожа, волосы, плоть – всё это растворилось в желтом студне дочиста.

Руки Мадины уже начали погружаться-втягиваться в эту дрянь, как в вязкую полужидкую смолу. Их Василий отодрал от сваи первыми, а затем ухватил алырскую государыню разом за плечо и за талию и с силой рванул на себя. Чавкнуло, сочно хлюпнуло, и ловушка выпустила жертву. Одежда, лицо и волосы царицы были перемазаны клейкой слизью, но толком прилипнуть к свае за несколько мгновений женщина не успела.

Подхватив обмякшую алырку, великоградец оттащил ее от столба. Усадил на пол у лестницы и принялся трясти за плечи. Мадина со стоном открыла глаза. Вскрикнула, дернулась в богатырских руках, снова пытаясь вырваться, и русич с маху отвесил царице хлесткую пощечину.

Алырка задохнулась. Прерывисто всхлипнула еще раз, и Казимирович с облегчением увидел, как стеклянная пустота из ее глаз медленно уходит.

– Спасибо, – еле слышно прошептала наконец Мадина, отвернувшись от богатыря.

Слезы и слизь рукавом со щек царица утерла размашисто, хотя руки у нее всё еще дрожали. Да и не только руки, колотило ее всю.

Казимирович перевел дух. Свечение у него за спиной медленно тускнело. Ведьмина изба, у которой прямо из пасти вырвали лакомый кусок, не дав даже надкусить, затаилась и настороженно выжидала, что будут дальше делать дерзкие людишки. Но надолго ли ее терпения хватит?.. А может, сил набирается и скоро снова за свое примется?..

– Вот что, Мадина Милонеговна, нечего нам тут куковать, а то сожрут. Одни только косточки и останутся, – решительно сказал Василий, окончательно убедившись, что алырка снова в себе. – Давай-ка вставай потихонечку… Вот так, за меня держись…

Великоградец сам себя оборвал на полуслове, напряженно вслушиваясь в гулкую стылую тишину подвала. Показалось ему или наверху раздался какой-то шум? Неужто пробились звуки сквозь толщу стен?..

Мадина меж тем кивнула. Уцепившись за Василия, поднялась на ноги. Ее качало, но на лесенку, ведущую к лазу в подпол, вслед за побратимом Добрыни алырка взобралась сама. А богатырь опять изо всех сил, с ненавистью стиснув зубы, налег на крышку подпола плечом.

И заколотил в нее еще яростнее, когда понял, что ему не померещилось. Колдовской морок, не дававший пленникам расслышать, что творится в горнице, тоже будто развеялся в одночасье следом за опутавшими Казимировича и царицу дурманными чарами. Наверху что-то грохотало, звенело железо – там явно шел бой.

* * *

В дверь, ведущую из сеней на жилую половину избы, воевода от души саданул сапогом, но вынести ее с одного удара не вышло. Все-таки аукнулись Добрыне схватки с нечистью да гусями-лебедями, поизмотали богатыря, а сама дверь вдобавок, как приросла к косяку. Пришлось садануть еще раз, а потом добавить плечом.

Он чудом не опоздал. Но когда, ворвавшись в логово людоедки, потянул из ножен меч, застыл на пороге. Хотя к чему-то такому и готовился.

Наваждение, напущенное ягой, сгинуло. Уютная веселая горница стала тем, чем на самом деле и была, – полутемной пещерой с осклизлыми стенами, мерцающими бледным гнилушечным светом. Никакие не охранные руны были густо поначерчены по ее углам и над подслеповатыми, узкими, как бойницы, окнами, а совсем незнакомые Добрыне символы, холодно отливающие зеленью. А хозяйка поджидала воеводу не в одиночку. Три зубастые и когтистые твари, застывшие у печи на корточках, очень походили на серокожего многоглазого урода, которого великоградец прикончил у оврага броском ножа. Правда, эти покрупнее были.

– Добрыня Никитич! Берегись!

Услышав хриплый крик Терёшки, с трудом привставшего на лавке, воевода чуть не охнул от облегчения и радости. Хвала светлым богам, парень живой, в памяти и в разуме! Тут же русича как ударило: ни Василия, ни Мадины в горнице нет. А уже потом великоградец встретился взглядом с повернувшейся к двери гадиной. В упор.

Хозяйку избы он застал хлопочущей у стола. Железяки, разложенные на столешнице, навевали мысли не то о пыточном застенке, не то о подземельях, где творят страшные обряды колдуны-некроманты. Дымилась курильница, что-то булькало в странного вида треногой посудине из темного стекла. Но причудливый обоюдоострый кинжал с черной рукоятью средь лежавших на столе ножей Добрыня опознал сразу.

Это был яг-кинжал. Ритуальный нож, которым пользуются чародеи-злонравы. Ходят слухи, что именно яги его колдунам людского племени первыми когда-то и показали – потому он так и зовется.

Но всё это Добрыня отметил краем сознания, исподволь. Он не сводил глаз с отступницы. Почему-то больше всего поразил воеводу рост застывшего перед ним страшилища. В личине Премилы людоедка и Василию-то до плеча макушкой не доставала, что уж говорить о самом Добрыне. Сейчас же клыкастое и клешнястое чудовище было выше русича головы на две с лишним. Так вот, значит, какое у этих тварей истинное обличье… и вправду ни в сказке сказать, ни пером описать…

Из ощеренной пасти вырвался глухой и низкий рык. Покачиваясь над полом на добром десятке толстых склизких щупалец, отступница метнулась к богатырю.

* * *

В бою Добрыню рывком севший на лавке Терёшка уже видел – в Моховом лесу, где отряд великоградцев столкнулся со стаей болотников. Тогда-то мальчишка и убедился, что рассказы о силе и воинских умениях прославленного змееборца не врут. Однако там, на болоте, всё закончилось быстро. Нынешний враг, с которым выпало схватиться Добрыне, был куда страшнее.

Гадина бросилась на великоградца с неожиданным для такой туши проворством, да только зажать противника в угол у двери людоедке не удалось.

Добрыня прикрылся щитом и принял на него удар щупальца-сабли, уже летевшего в лицо. Так же стремительно ушел от выпада острой, хищно щелкнувшей клешни. Не отпрыгнул даже, а неуловимо-мягко и легко, по-рысьи, перетек в сторону, одновременно отбивая мечом удар второго щупальца, – и тут же рубанул наотмашь.

Нечисть взвыла. Булатное лезвие прочертило у нее на груди косую полосу, сразу обросшую черной бахромой крови, что густо хлынула из длинного пореза. Один из многоглазых страшил, кинувшись на помощь хозяйке, попытался наброситься на Добрыню сбоку, но опять сверкнул булат, и в воздухе рассыпались черные брызги. Меч великоградца играючи снес с плеч урода башку, и Добрыня вновь занялся хозяйкой-гадиной. Верный клинок перехватил и отбил зазубренное острие щупальца, что змеей метнулось вперед, к горлу воеводы.

Пособить Добрыне в этом бою Терёшка ничем не мог. Разве что под ногами не путаться. Зато парню по силам было другое, он это и сделал. То, что задумал, пока валялся обездвиженной колодой, слушая похвальбу чудища.

На пол Терёшка не соскочил – свалился. Ноги не держали, и он больно ударился локтем, а на полу распластался ничком. Разлеживаться было некогда, мальчишка привстал, ухватился за сальный край лавки, глубоко вдохнул, отгоняя дурноту, и кое-как ухитрился приподняться на коленях. Кружившие друг против друга Добрыня и тварь как раз переместились к печи, и парень пополз на карачках к ларю, на котором были сложены его пожитки.

Пояс Терёшка стянул оттуда, чуть ли не теряя сознание – перед глазами уже мутнело. С облегчением стиснул в ладони рукоять ножа. Она была знакомо теплой, а полупрозрачный камень в серебряной обоймице полыхал темно-синим пламенем. И едва ладонь сыну Охотника согрело это тепло, муть в голове рассеялась, а в тело будто новые силы капелька за капелькой потекли. Сердце застучало ровнее, исчезла дрожь в ногах, и, торопливо застегивая на себе пояс, Терёшка понял, что сумеет встать.

Оглянулся на чудище и на воеводу – под ногами у Добрыни в черной луже валялись уже двое людоедкиных служек. Нечисти точно было не до пленника, и парень, спотыкаясь и прихрамывая, кинулся к лазу в подпол.

Встав на колени, он услышал глухие удары – в крышку подпола били изнутри! Терёшку обожгла буйная радость. Мальчишка изо всех сил потянул за кольцо, охнул от натуги и понял, что лаз в погреб не отворяется. А когда до него дошло, почему, коротко и крепко выругался.

Щелей между крышкой и половицами больше не было. Сверху их затянуло плотной белесой пленкой слизи, проступившей из пазов и застывшей вокруг вспученными твердыми натеками.

Парень снова дернул за кольцо. Убедился: толку – чуть. И, выхватив из ножен отцовский нож, принялся ожесточенно отскребать наросты с крышки.

В паз нож вошел нежданно легко, оттуда брызнула струей мутная вонючая жидкость, похожая на сукровицу. По доскам – если это были и вправду доски – пробежала судорога, и крышка наконец поддалась. Снизу, почувствовав это, на нее налегли крепче, и Терёшка услышал громкую брань, красочно поминающую многочисленную худову родню.

– Василий Казимирыч, я сейчас! – крикнул парень, еще торопливей орудуя клинком.

В тот же миг он почувствовал сильный удар в спину. Чудище, сообразив, что юнец вот-вот выпустит из заточения подмогу Добрыне, попыталось помешать – рванулось к наглецу и приложило его одним из своих щупалец, отбросив паренька к печке. Но ведьма опоздала, а дальше ей опять пришлось отвлечься на воеводу, тут же рубанувшего тварь по другому щупальцу.

Крышка подпола выворотилась с протяжным хлюпаньем, и из темной дыры показалась всклокоченная русая голова побратима Добрыни. Промедлил Василий, обведя ошарашенным взглядом избу, всего-то миг. Подтянулся на локтях, перебросил тело через край лаза и вскочил на ноги.

– Вася, выводи из избы… царицу и парня! – гаркнул с другого конца горницы Добрыня.

Стальное сверкающее кольцо, которое очерчивал вокруг себя мечом воевода, по-прежнему не мог прорвать ни один выпад клешней и щупальцев гадины. У слегка оглушенного Терёшки не получалось ни уследить за движениями богатыря, ни уразуметь, как Добрыне удается оставаться невредимым, да еще и шаг за шагом отжимать к стене громадную тварь, которую Чернобог не обидел ни ошеломляющей силищей, ни быстротой. Добрыня словно плясал по избе с мечом в правой руке и щитом – на левой, ни на мгновение не прекращая смертельного танца. Уворачивался и уклонялся от выпадов и ударов, пригибался, пропуская их над головой, и сам безостановочно рубил и колол, нанося удары в ответ.

Приходилось богатырю солоно – и крепко солоно. Стоит воеводе на какой-то миг открыться, пошатнуться, не рассчитать удара, поскользнуться на лужах крови и слизи, и всё будет кончено. Но Добрыню не так-то легко было одолеть – что силой, что напуском. Нечисть уже местах в пяти залилась черной кровью, а одно из четырех щупалец, растущих из ее плеч, укоротилось наполовину.

Над головой раздался топот, Терёшка обернулся и увидел, как по лестнице-всходу с чердака скатываются клюворожие страшилы, спешат на подмогу хозяйке. Следом по ступеням скакали по-жабьи и семенили вперевалку еще пять или шесть кромешно жутких тварин поменьше. Клешнястых, бельмастых, многолапых.

Свои меч и боевой нож, заметив их под лавкой на полу, Василий схватил вовремя. Прыгнул вперед, заслоняя Терёшку, на которого кинулся первый птиценосый урод. Свистнула сталь – и гад, так и не успевший полоснуть мальчишку по лицу страшенными кривыми когтями, распластался на половицах. Располовинил его клинок Казимировича надвое, от плеча до пояса. Следующий взмах меча снес полголовы второму.

Василий отвлекал служек, но и Терёшка времени даром не тратил и сиднем не сидел. Подобравшись к лазу в подпол, парень склонился над темной четырехугольной дырой, из которой отвратно несло гнилью и подтухшей кровью, и споро помог Мадине выбраться наружу.

На левой щеке у растрепанной и чумазой алырки горело красное пятно. Глаза были запухшими от слез, но при виде того, что творится в горнице, они распахнулись на пол-лица.

Меч Василия не переставал свистеть, пластая окруживших великоградца страшил. Отсек башку длинной клешнястой многоножке, которая, приподнявшись на хвосте, попыталась вцепиться богатырю в колено. Напополам разрубил прыгнувшую на русича бородавчатую четырехглазую ящерицу. Подкованные железом сапоги Василия уже были щедро заляпаны зеленым и черным.

Ухватив Мадину за руку, Терёшка потянул ее к двери, и тут женщина завизжала так, что парень чуть не оглох. С потолка на них с царицей, поджав шипастые лапы, кинулся один из «пауков» – тот, что побольше. Плюхнулся на пол, раздулся, ощетинив сочащиеся черной слизью иглы на спине, и, ощерив клыкастую пасть, заступил беглецам дорогу.

Терёшка загородил собой алырку от угрожающе напружившегося гада, тоже вот-вот готового прыгнуть, и выставил перед собой нож. Да только пустить его в ход не успел. Василий, уже разделавшийся со своими противниками, опередил парня, сгоряча не сообразившего, что с ножом к такой хищной да ядовитой дряни нельзя подходить близко. Из-под лезвия богатырского меча, отрубившего «пауку» одну из лап, хлестнула темная жижа, и, заваливаясь на бок, тот забился в корчах, точно на горячей сковородке. Вторым ударом Казимирович его прикончил.

– Ну куда полез, мало тебе было? – сердито бросил через плечо Василий Терёшке, махнув рукой обоим – и ему, и остолбенело застывшей за спиной у парня Мадине. – За мной, живо!

Но добежать до двери они не успели. В дверном проеме показались еще трое человекоподобных уродов, проскользнувших в горницу из сеней.

Да сколько же их там в запасе-то у людоедки?!

Та по-прежнему не давала Добрыне ни подобраться к ней со спины, ни прижать себя к стене. А воевода мешал ей добраться до освободившихся пленников. Одно из щупалец, заменявших чудищу ноги, неловко волочилось по полу, оставляя за собой темный след. Левую клешню Добрыня тоже зацепил. Но и у самого щит сплошь был иссечен следами ударов. Раны хозяйку избы вконец разъярили. До бешенства.

Василий метнулся наперерез лезущим из сеней страхолюдам. Первому всадил меч в горло. Второй, пошустрее и помельче, сунулся было к богатырю сзади, но на подмогу к Казимировичу подоспел Терёшка. Держа нож прямым хватом, лезвием вверх, парень выбросил руку вперед, нанося противнику короткий, без замаха, удар тычком прямо в подвздошье. Как учил Яромир. Гад взвыл, согнулся пополам, и сверху на толстую короткую шею, почти утопленную в искривленных плечах, молнией упал клинок Василия.

– Молодец! – крикнул мальчишке Казимирович, обрушивая меч на голову третьему страшиле.

Но охнувший Терёшка уже смотрел совсем в другую сторону. Мадина тихо вскрикнула и зажала себе рот ладонью.

Правая клешня твари все-таки задела Добрыню. Пока тот отбивал удар щупальца-сабли, рушившегося ему на шлем, второе щупальце оплело русичу щит, дернуло и вынудило богатыря открыть левое плечо и грудь. На полмига, не больше. Но ударить воеводу под ключицу двузубая острая клешня успела. Стальная кольчуга выдержала, спасла хозяина, да и сам Добрыня успел чуть отклониться назад, а второй молниеносный выпад клешни отвести краем щита. Однако равновесия не удержал, его шатнуло и отшвырнуло к печи. Великоградец еле устоял на ногах, а нечисть торжествующе взревела.

От ее броска воевода с трудом, но ушел. Качнулся-подался всем телом в сторону, сам прыгнул вперед, вновь пригнулся, полоснул чудище косым рубящим ударом и сумел подсечь еще два щупальца, на которых оно скользило по полу. Теперь уже людоедка пошатнулась, зашипев от боли, и на мгновение открылась. Добрыня этой возможности не упустил. Позволил твари вцепиться в щит и, отпустив его, поднырнул под левую, покалеченную клешню. Припав на колено, богатырь снизу вверх всадил гадине в брюхо меч почти до половины клинка. Левой рукой перехватил рукоять снизу, у яблока, надавил на нее уже обеими руками, вложив в это всю оставшуюся силу… и резанул справа налево.

Обычный человек и близко не смог бы рассадить клинком толстенную броню мышц, прикрывавших чудищу живот, – да еще из такого положения. И уж тем паче не смог бы ее прорубить одним ударом. Добрыня сумел, а булат великоградской ковки не подвел. Из длинного развала раны, протянувшегося до нижних ребер чудища через всю брюшину, потоком хлынули дымящиеся слизь и кровь. Падая и роняя богатырский щит, гадина взвыла так, что чуть не обрушились потолочные балки.

Казимирович бросился к Добрыне. За ним – Терёшка: пусть потом богатыри всласть бранят да распекают его за самовольство и за то, что полез вперед тятьки в Чернояр. Чем в силах, он должен пособить! Однако помощь была уже не нужна. Двумя взмахами меча Добрыня под корень снес упавшей на спину людоедке оба щупальца-клинка, беспорядочно мельтешащих в воздухе, и вбил меч в широко разинутую, воющую клыкастую пасть.

Вой перерос в бульканье – утробное, захлебывающееся. Тварь заскребла клешнями по полу, пытаясь отползти к двери и волоча за собой кишки, грудой вывалившиеся из распоротого брюха. Но всё, что она могла – это дергаться в судорогах. Черные буркала, таращившиеся на русичей с уродливой, искаженной ненавистью морды, одно за другим стекленели и угасали.

– Друже! – Василий подбежал к побратиму. – Цел?

– Да… – с усилием прохрипел Добрыня. Лоб и скулы воеводы были мокрыми, точно в лицо ему плеснули ведро воды. Дышал он тяжело, грудь под кольчугой вздымалась, как кузнечные мехи. – Терёха… ты молодчина…

Ладонь воеводы взъерошила и растрепала Терёшке волосы, и мальчишка напрочь потерялся от смущения. Туша людоедки меж тем вновь задергалась-заелозила на полу. Выгнулась в корчах – уже в последних. Из хрипящей зубастой пасти толчком выплеснулся еще один поток смолистой крови, чуть не залив Добрыне сапоги.

Тогда-то половицы под ногами у победителей и заходили ходуном.

Пол избы перекосился и вздыбился. Горницу наполнил невесть откуда исходящий гул, глухой и низкий. Разом заныли зубы и заломило в висках. Посыпались с печи и с полок по стенам короба и склянки, со стола – ножи, опрокинулась на столешнице и слетела, громыхая, на пол непонятная посудина, вокруг которой по полу растеклись ручьи пузырящейся пены. Изба завопила, будто бьющееся в падучей живое существо. Оплетавшая стены, пол и потолок паутина прожилок-вен налилась сначала дрожащим призрачно-синеватым светом, а потом вдруг вспыхнула лиловым огнем.