Kitabı oku: «Леди Макбет Маркелова переулка»
Ты меня больше не любишь! Все ясно.
Выйду на улицу. Черен мой плащ.
Люди, вам женщина эта опасна,
Ибо она не вмещается в плач.
Олеся Николаева, «В черном плаще»
© Колочкова В., 2016
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016
Часть 1
Эта картина потом так и останется в Катиной памяти. Навсегда. Если чужим глазом смотреть – волшебная картина…
Мать сидит у зеркала на фоне льющегося из окна солнечного света. И что интересно – не мать как таковая запомнилась, а именно эта совокупность – женщина, зеркало, солнечный свет. Еще можно добавить в картинку розовый пеньюар матери с оторочкой из лебяжьего пуха, фривольную позу нога на ногу и атласную домашнюю туфельку, из последних сил цепляющуюся за маленькую ступню. Мать занята важным делом – завивает щипцами высветленные до состояния неестественности волосы. Лицо ее особо сосредоточено в тот момент, когда прядь высвобождается из раскаленных тисков, падает аккуратной спиралькой на плечо, смешиваясь с другими спиральками. Много, много спиралек. Наверное, мать считает, что это красиво. Наверное, от самоудовлетворения томно перекидывает ногу на ногу, и туфелька падает со стуком на пол.
Стасечка, иначе не скажешь. В чистом виде Стасечка. Это мать сама себя так называет – Стасечка. Уменьшительное от полного имени Станислава. И в данном случае мать тоже уверена, что имя звучит страшно красиво. Хотя никакая она не Станислава на самом деле, а Зинаида по паспорту. Просто Зинка. Так бабушка ее и называла, пока жива была. Еще и добавляла к «Зинке» нехорошее выраженьице тихим отчаянным тенорком – шалава, бляха-муха…
Катя еще раз покосилась в ее сторону, вздохнула. Нет, мать на шалаву не похожа. На Стасечку похожа, а на шалаву – не тянет. Слишком фактурка для шалавы сладкая. Нет ничего такого, соответствующего образу – вдрызг пропитого или прокуренного. Наоборот… Нежная Стасечка, нежная масечка, поросячье розовое мясцо. Тьфу! Аж морозит от избытка пошлости. Лучше бы шалавой была. С шалавой бы и разговаривать не пришлось, можно послать подальше со спокойной совестью, и все дела. А так…
– Заму-у-у-уж? Вот, значит, ка-а-ак? – насмешливо пропела Стасечка, не отрываясь от важного дела. И тут же скользнула по ее лицу гримаска ужаса – очередная спираль выскочила из щипцов слегка подпорченной, выбилась из общего фона. О да, ужас, конечно. О, ужас-ужас.
Катя подумала грустно – зря она этот разговор затеяла. Можно было потом Стасечку перед фактом поставить – так, мол, и так, замуж вышла. По крайней мере, не пришлось бы пробиваться через ее равнодушную насмешливость и свою же собственную обиду, будь она неладна. Да, обиду! Сколько ни делай скидку на «Стасечку», а все равно обидно! Ей же важнее, чтобы качественная спиралька получилась, а не новость о дочернем замужестве!
– Надо же, замуж… И что, прямо по-настоящему? И штамп в паспорте будет, и фамилию сменишь? – тем же глумливым тоном пропела Стасечка, снова наматывая неудавшуюся прядь на щипцы.
– Да, конечно… И штамп в паспорте, и фамилию… – нервно пожала плечами Катя.
– А не жалко?
– Чего не жалко? Паспорта? Или фамилии?
– Да, ты права, наверное. Жалеть нечего. Фамилия у нас с тобой самая простецкая – Петровы. Из серии Иванов, Петров, Сидоров. Да, согласна, фамилию не жалко. А какая у тебя после замужества будет?
– Романова.
– Что ж… Все лучше, чем Петрова. Но тоже не подарок… Зато имя! Имя у тебя какое, а? Екатерина Львовна! Единственное, что тебе от папашки твоего досталось, – шикарное отчество! Хотя я не хотела Львовной записывать… Он же, поганец, сразу слинял, когда я ему о своем интересном положении объявила…
– Не надо подробностей, а? Пожалуйста. Мне все это не интересно.
– Да ладно… Не ври. Сама же меня про отца в детстве спрашивала.
– Ну, спрашивала, и что? Когда это было? Не беспокойся, больше не буду. И без того понятно, что нет у меня никакого отца.
– Не хами. Я не заслужила. Я ж все-таки тебя родила, аборт не сделала.
– Тебе бабушка не разрешила!
– Да кто бы стал спрашивать твою бабушку, ос-с-спади! Я тебя родила, я тебя Екатериной Львовной записала! Правда, на свою фамилию…
– Бабушка говорила, что ты даже фамилию этого Левы не знала.
– Слушай, чего ты привязалась ко мне, а? С мысли сбила… Я о чем-то хорошем сказать хотела… Забыла. О чем я, а?
– Что имя у меня особенное.
– А! Точно! Я ведь поначалу и не поняла, что с именем-то! Это уж потом до меня дошло… Екатерина Львовна! Леди Макбет Мценского уезда! Лесков! Хотя… Чего это я бисер мечу? Ты же книг не читаешь, дружок. Вот если бы я тебя воспитывала… А с моей несчастной матушки какой спрос? Что получилось из тебя, то и получилось.
– Можно подумать, ты у нас вся из себя читательница! Все свободное время в библиотеке проводишь, да?
– Конечно, дорогая моя. Я женщина начитанная, интеллигентная. Со мной есть о чем поговорить.
– Ага. Очень интеллигентная. К тому же дурных привычек не имеешь – не пьешь, не куришь, не работаешь…
– Да. Совершенно верно. Ни дня в своей жизни не работала, тем и горжусь. Не всякой женщине так удается, между прочим. Лишь той, которую мужчины любят баловать бездельем. А меня – любят. Хотя моя женская природа и на любителя, но…
Ох, с каким достоинством Стасечка произнесла последнюю фразу! Чуть откинув плечи назад, с прищуром вглядываясь в свое зеркальное отображение. Судя по тому, как дрогнули губы в полуулыбке, осталась «женской природой» весьма довольна.
Катя хмыкнула, вздохнула тихо. Понятно, Стасечка в своем репертуаре. Нет, как можно про себя так сказать – я на любителя? Наверное, только Стасечка способна устроить подобные пляски эмоций вокруг жалкого достоинства содержанки… Не понимая, что на сегодняшний день это все лишь обманная фанаберия стареющего, но пока не утратившего былую аппетитность розового тела. Глупая, странная энергия самодовольства. Всепобеждающая уверенность в своей сексуальности. Другая б на ее месте «со стыда сгорела», как любила говорить бабушка, а этой… Этой толстой стрекозе все равно. Даже гордится тем, что перетекала розовым тельцем из рук в руки, прыгала из постели в постель, а в перерывах между руками и постелями жила в ожидании нового «любителя». То есть его кошелька. У нее даже своя философия на эту тему была – мол, состоятельные мужчины предпочитают полных женщин. И хорошо, что ожидание очередного «любителя» на долгий срок не затягивалось, и домашним присутствием Стасечка их никогда не обременяла. На нервы не действовала, и на том спасибо. Хотя – какое уж там спасибо, если по большому счету… Бабушка хоть и горевала свое материнское горе, но в себе его не прятала. И в выражениях не стеснялась. Выскакивали в сторону Стасечки и «проститутка», и «шлюха», и «шалава» с «бляхой-мухой». Бывало, вместо «бляхи-мухи» и покрепче словцо выскакивало.
Катя с бабушкой жили вдвоем. Как говорила бабушка – бедно, но чистенько. Чистенько – это потому, что бабушка у матери на Катино содержание-воспитание «грязных» денег не брала. Ни копеечки. Да и мать заходила к ним не часто. Примерно раз в полгода. На Катин день рождения и на Новый год. Правда, в сам день рождения никогда не попадала, забывала дату, наверное. Но плюс-минус неделю как-то угадывала. И про подарок тоже забывала. Вплывала вальяжно в квартиру, садилась на диван, глядела на Катю насмешливо, как на диковинного зверька. Даже беседовать пыталась, но бабушка не давала, наперед отвергая все Стасечкины вопросы. А потом Стасечка небрежным жестом открывала модную сумочку, молча протягивала бабушке несколько купюр. Бабушка фыркала, отказываясь. Стасечка тем же небрежным жестом опускала купюры обратно, пожимала плечами, вздыхала трагически. И так – из раза в раз, как некое ритуальное действо. Мое, мол, дело предложить, ваше – отказаться. Засим спасибо, до свидания, будьте здоровы, до новых встреч…
Когда Стасечка уходила, бабушка открывала все окна, чтобы выветрить запах сладких духов. Потом, выставив на дверь палец и зверея лицом, шипела сердито:
– Вот, вот! Ты видела это, Катерина? Видела? Никогда не будь такой… Позор, позор на нашу с тобой голову… Лучше в бедности да в честности жить, чем вот так… Учись, Катерина, изо всех сил, становись умной и гордой бабой! И крепкой! Чтобы обрабатывать саму себя да жить достойно, никогда ни от кого не зависеть. Учись, профессию хорошую получай, старайся изо всех сил.
Катя старалась и училась именно так, «изо всех сил». На одни пятерки. А бабушка умерла в тот день, когда она сдала последний экзамен в школе, будто подгадала. Катя получила свою последнюю пятерку, бежала домой, как на крыльях. Прямо с порога закричала про эту пятерку, а бабушка не ответила… Лежала на диване, тихая вся, спокойная. Из кухни несло горьким хлебным духом – в духовке догорал пирог с капустой. Ее с экзамена ждала, хотела отпраздновать. Видно, прилегла на минутку и заснула… И умерла во сне. Самая легкая смерть… Как сказала соседка через слезу, когда бабушку хоронили, – заслужила наша Татьяна Сергеевна. Вон, даже даты на памятнике прозрачно смотрятся – год рождения тысяча девятьсот десятый, год смерти – тысяча девятьсот восьмидесятый. Значит, так надо было…
Бабушку хоронила Стасечка. На свои «грязные» деньги. Даже всплакнула на кладбище, красиво утирая слезу кружевным платочком. А Катя решила на выпускной не ходить, проявляя тем самым некую солидарность бабушке против Стасечки. По крайней мере, ей так казалось, что она солидарность проявляет. Хотя Стасечка на выпускном настаивала, даже сама собиралась с ней пойти, и даже платье себе новое купила… Глянув на это платье, Катя с еще большей решительностью замотала головой – не пойду, и все тут! Что это за платье – вся грудь наружу! Позорище!
После похорон Стасечка переехала в их с бабушкой квартиру со всеми платьями, пудреницами, халатиками, туфельками и духами. Как выяснилось, она давно уже у приятельницы жила. Наверное, очередного любителя на тот момент не сыскалось… Упал спрос на розовое мясцо, не так молода была Стасечка. Еще каких-то три года, и вдарит сороковник неумолимый.
Катя смирилась. А что было делать? Квартира и ее тоже была, Стасечкина. Она в ней родилась, выросла. Опять же прописана была… Никуда не денешься, пришлось терпеть. Приспосабливаться как-то к вражескому присутствию.
В то лето Катя поступила в медицинский. И сама удивилась, что поступила, все экзамены на пятерки сдала. Наверное, потому, что бабушка мечтала про медицинский. Хотела видеть внучку врачом в качестве компенсации за легкомыслие дочери. Еще бы – такая серьезная профессия! Серьезнее некуда! Конкурс был огромный, но она все равно поступила.
Правда, обрадовать хорошей новостью было некого. Особо близких подруг у нее не образовалось, не умела она дружить. Все время подвоха ждала, не верила никому. Тем более, все одноклассницы были в курсе про «Стасечкину жизнь»… Стасечка, Стасечка! Всю картину жизни портила ей Стасечка. И в тот день, когда увидела свою фамилию в списках зачисленных и вернулась домой, Стасечка так же сидела перед зеркалом, накручивала волосы на щипцы. Тогда они были не белые, а ярко-рыжие. Стасечка на Пугачеву равнялась. Выслушала Катины новости, пропела, как обычно, удивленно-насмешливо:
– В институ-у-у-ут? В медицински-и-и-ий? Врачом будешь, да-а-а-а?
Катя вздохнула, сжала зубы – ну вот что с нее взять, как с ней разговаривать?.. Не получалось у нее привыкнуть к этой тональности, к этой уничижительной снисходительности в голосе, которая вгрызалась обидой в нутро, разрывала на части. Это ведь еще уметь надо – ввинтить в голос такую фишку обидно-насмешливую, от которой горло перехватывало желчным спазмом. Еще и взгляд прибавить Стасечкин хитренький, востренький, и губки бантиком, и подрисованную бровку дугою на взлете. Фу…
Да, лучше не вспоминать об их совместном со Стасечкой проживании. «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань», – хорошо сказал классик. Тем более, если трепетная лань заняла собою почти все квартирное пространство. Даже на кухню нельзя было лишний раз войти – насквозь пропахла сладкими Стасечкиными духами. В чай она себе их добавляет, что ли?
Катя старалась как можно меньше бывать дома. Устроилась на ночную работу – сторожихой в детский сад. Место хорошее, сиди себе в тепле, зубри анатомию. Бабушка так хотела, чтобы она стала врачом! Уважаемым человеком! Хотя уже на первом курсе Катя поняла – явно ошиблась с выбором профессии. Какой она, к черту, врач, уважаемый человек? От вида крови тошнит, в анатомичке в обморок падает… Но обратного пути все равно не было – поздно метаться с выбором. Надо получать заветный диплом и отправляться куда-нибудь по распределению, подальше от Стасечки… Тем более, та вовсю пыталась использовать квартиру как плацдарм для устройства привычного «содержания».
В то время в «содержателях» Стасечки числился некто Вениамин, плотный моложавый дядечка неопределенного возраста с хитрыми глазками. Когда знакомился с Катей, почему-то представился – Веник. И добавил снисходительно – не смущайся, мол, это вполне уместно… Я добр, чертовски умен и в меру легкомыслен для Веника. А еще лучше – Венички…
Ну, Веник так Веник. Пусть даже и Веничка. Ей, собственно, все равно было. Лишь бы не лез. Пришел к Стасечке – общайся со Стасечкой. Телефон в квартире есть, звони, обговаривай заранее время своих похотливых визитов. Но ведь нет же! Пришла однажды из института домой – а там Веник… Зачем, спрашивается, приходить, когда Стасечка где-то шляется? Ах, вот оно что… Оказывается, его добрая Стасечка ключами от квартиры снабдила. Ну, это уж ни в какие ворота! И как тут не вспомнишь мысленно все бабушкины слова, направленные в адрес непутевой дочери?
– …Да не хмурься, Катенька, тебе не идет… Давай лучше чаю выпьем. Я принес отличный английский чай, даже заварить успел.
– Не хочу я вашего чаю…
– Ой, как невежливо! Или ты решила, что чашка чаю из моих рук тебя к чему-то обяжет?
– Ага, только попробуйте! Обяжет! Щас! Не на ту напали!
– Да у меня и в мыслях нет, Катенька! Я к вам в квартиру просто забрел… Шел себе по улице, страдая от душевной тоски, от созерцания грубости мироустройства… Дай, думаю, зайду.
– Ну да. У нас же тут проходной двор. Все мимо идут и все заходят, кто от тоски страдает. А еще тут все грубости мироустройства чудесным образом превращаются в нежности мироустройства.
– Не сердись, Катенька. Лучше побеседуй со мной. Просто так, просто за чашкой чаю.
– Пусть Стасечка с вами беседует, а мне недосуг. У меня сессия на носу.
– Ну, чашка хорошего чаю в любом случае тебе не повредит. Я и пирожные принес. Картошку. Свежайшие, между прочим. Ты любишь пирожные, надеюсь?
– Ладно, черт с вами, давайте… Но только без единого движения в мою сторону! Я закричу, соседи сразу прибегут!
– Катенька, Катенька… Неужели я похож на идиота-насильника? Не снижай мне самооценку, я в последнее время и без того достаточно рефлексирую. Возраст, знаешь ли, магнитные бури… Тебе чаю покрепче сделать?
– Да. Спасибо.
Первые пять минут совместного чаепития прошли в молчании. Катя, наслаждаясь пирожным, смотрела в окно. Веник смотрел на Катю. Никакой неловкости от его разглядывания Катя не чувствовала – ей все равно было. Кто он такой вообще? Всего лишь Стасечкин содержатель… Одно это уже опускало мужчину на самую нижайшую ступень человеческого развития в Катином понимании.
– У тебя очень, очень интересное лицо, Катенька. Я бы даже сказал, не само лицо, а положение пропорций интересное.
– А у лица бывает положение пропорций? Первый раз слышу про такое.
– Да что ты! Это же самое главное! Притягательность женского лица вовсе не предполагает идеальных пропорций в чертах! Тут, знаешь, другое… Тут уж как природа распорядится с обаятельным наличием либо отсутствием всяких пропорций… Бывает, смотришь на иную женщину и поражаешься – казалось бы, черты лица правильные, даже классически правильные, и профиль греческий, и кожа нежна, как бархат… А фишки-изюминки нет. Не хватает чего-то. Взгляд не притягивает, дыхание не останавливается. Не лицо, а холодная бесталанная поделка, хоть и качественная. Нет, красота женского лица – тайна великая есть… Тайна природы положения… Вот как твое лицо, например!
– Хм… По-моему, обыкновенное лицо. Я знаю, что некрасивое, но меня вполне устраивает.
– Некрасивое, говоришь? А вот и ошибаешься! – чуть подался корпусом вперед Веник, снисходительно улыбаясь. – Да, если следовать стереотипам, ты права. Оно и впрямь некрасивое. Глазки у тебя близко друг к другу посажены и круглые, как у тараньки, носик неровный, рот совсем плохо обозначен, кожа тонкая и бледная, с серым оттенком, как туалетная бумага самого низкого качества…
– Но-но! Я бы попросила вообще-то! Сами вы – туалетная бумага, понятно?
– Да погоди гневаться, Катенька! Я же как раз хочу о природе пропорций растолковать! Ну да, цвет лица бледно-серый, но другой цвет тебе и не нужен. Этот аккурат в яблочко… Ведь что у нас получается? Получается, что и цвет лица, и все некрасивости эти, на одном лице так удачно совмещенные, как раз красоту и делают! Притягивают магнитом странного обаяния, идущего, как все самое интересное и талантливое, от противного… Абсурд, но так оно и есть, ни убавить, ни прибавить! Вот погоди, погоди! Пройдет еще лет десять, и такие лица станут украшением всех модных глянцевых журналов! Потому что парадокс! Потому что цепляет неразрешимой загадкой – как так? Вроде некрасиво, а на самом деле – глаз не оторвешь… Запомни, Катенька, самое красивое всегда сидит в неправильном! Эх, жаль, что сейчас на дворе тысяча девятьсот восемьдесят седьмой… Через время не перешагнешь. Не повезло тебе со временем, Катенька, никто твоей особенности сегодня не увидит и не оценит, сегодня кукольные личики в моде. Но если уж разглядит какой мужичок, я думаю, в ту же минуту пропадет. Это ж такая фишка… Чего так на меня смотришь? Не веришь, да?
– Не-а. Не верю. Бред несете. Красивое, оно и есть красивое, при чем тут фишки какие-то?
– Ну и зря. Надо в саму себя верить, Катенька. И ценить саму себя.
– Да я себя нормально ценю, не беспокойтесь. А можно, я еще одно пирожное съем? Очень вкусно…
– Ешь, ешь! Ради бога! Кстати, это тоже твое природное преимущество – ты никогда не будешь толстой. Потому и походка у тебя такая… Идешь, будто никого кругом не замечаешь, будто ты одна на этой земле, совсем одна…
– Хм… А вот с этим вы в точку попали. Действительно, одна. Даже опереться не на кого.
– А хотелось бы?
– Не то слово.
– Что, замуж хочется?
– Хм… Хочется – это не про меня. Мне замуж надо, как бы это сказать… Во что бы то ни стало. Я ж ординатуру заканчиваю, скоро по распределению ехать. Жду не дождусь этого момента, давно лелею мечту от Стасечки убежать. А по распределению лучше с мужем ехать, это же очевидно.
– Да, я тебя понимаю… И мой тебе совет, Катенька. Если вдруг откроется достойному пареньку твоя фишка – хватай его сразу. Потому что это – как вспышка! Увидел – ослеп! Пока он моргает да протирает глаза, глядишь, уже и клеймо в паспорте шлепнуто…
Катя удивленно подняла брови – надо же, как ловко Веник в самую точку попал. Озвучил ее тайные мысли. Никогда она не мечтала о романтических ухаживаниях, о цветах под луной и конфетах. Всегда хотела только мужа – конкретного, осязательного, своего собственного. Чтобы на плечо опереться, чтобы всегда рядом был. Устала уж одна маяться… Да, и чтобы муж был настоящий, со штампом в паспорте, как доказательством принадлежности этого самого мужа только ей одной, законной жене! А как иначе? Другие варианты взаимоотношений с мужчинами она и не рассматривала. Да, вот бы случилось, как Веник сейчас говорит… Чтобы без романтических промежутков… Увидел и ослеп, и чтобы сразу штамп в паспорте!
Вздохнула, задумалась, глядя на Веника. А вдруг примерно такой Веник «ослепнет»? Ой, не приведи господь… И губы у него толстые, противные… Как его Стасечка терпит? С ним же целоваться надо! Кстати, он спрашивает чего-то…
– …А ты вообще готова, Катенька, вот так… С ходу правильно сориентироваться, чтобы мужчину к себе привязать?
– Вы что сейчас имеете в виду? Секс, что ли?
– Тс-с-с, Катенька… Как недавно выяснилось, у нас в стране секса нет и быть не может… Видела тот легендарный телемост с Америкой?
– Не видела, но слышала… Смешно, да.
– Ну… Так и что у тебя в этой области, есть какой-никакой опыт?
– Опять же – к чему это вы? Никак, своим опытом делиться собрались?
– А чего ты смеешься? Зря, между прочим… Я многое умею, детка. Кстати, вполне искренне себя предлагаю, не пошлой мужицкой корысти ради.
– Ой, я вас умоляю, Вениамин… Приберегите для Стасечки свои умения, а мне без надобности.
– Так уж и без надобности? Ты уверена?
– Абсолютно!
– Тогда должен тебя огорчить – ты глубоко ошибаешься, детка. Чтобы построить крепкую семью, женщина должна многое уметь.
– Странный вы человек, Вениамин… Неужели вы думаете, что я, несколько лет прожив бок о бок со своей матерью… Да и в детстве наслушавшись про ее разгульную жизнь… Неужели вы думаете, что свою семью я начну строить именно с этого? Нет уж! Я считаю, что в семье это как раз не главное.
– А что главное?
– Главное? Ну… Главное – это добрые отношения между мужем и женой… Хорошее жилье, достаток, дети… Уважение людей, в конце концов…
– …И никакого секса?
– Да что вы пристали ко мне с этим дурацким сексом! Не все же кругом так им озабочены, как вы, как Стасечка!
– Но ведь ты собираешься любить мужа, детка?
– Конечно, собираюсь! Безусловно! Но я буду любить его совсем не так… Как вы имеете в виду! То есть… Не только так… Не ваше дело, в общем, как я буду любить своего мужа.
– У-у-у… Как все запущено. Значит, семью собираешься заводить, а секса тебе не надо. То есть хочешь начать строить дом, но не с фундамента, а сразу с крыши. Забавно, забавно. Но, к сожалению, должен тебя огорчить… Так не бывает, милая. Не получится из твоих фантазий ничего хорошего.
– При чем здесь фантазии? Все у меня получится! И муж у меня будет хороший. И дом.
– Ага, ага. Называется – нарисуем, будем жить. Только не всегда нарисованное в голове в жизнь проецируется. Зря ты не хочешь учиться, зря.
– Это у вас со Стасечкой надо учиться, что ли? Не смешите!
– Да, да… Я понимаю, конечно, мать для тебя далеко не авторитет, скорее наоборот, но… Как же ты, моя девочка, жить-то будешь? Жалко мне тебя, несчастная фантазерка… Эх ты, нарисуем – будем жить… Так и будешь всю жизнь рисовать, рисовать…
Веник протянул через стол руки, осторожно огладил Катю по плечам, заглянул в глаза. Она отшатнулась, брезгливо сбрасывая с плеч его ладони:
– Но, но! Аккуратнее, пожалуйста! Я Стасечке все скажу!
– Давай, скажи… Вместе посмеемся.
– Да пошел ты… Козел. А говорил, и в мыслях нет…
– Если, Катенька, я и козел, то козел очень добрый и сочувствующий. Ты подумай над моим искренним предложением. Это тебе больше нужно, чем мне.
– О господи! Нет, все-таки не понимаю и никогда не пойму… Что вы со Стасечкой за люди такие, а? По копеечкам себя и свою жизнь меняете, еще и гордитесь этим… Надо стыдиться, а вы гордитесь…
– А ты, значит, по копеечкам не меняешься? С полным рублем жить будешь? С одним-единственным, чтоб никогда-никому? Погоди, как это… Умри, но не отдай поцелуя без любви?
– Да! Я с рублем! И с поцелуем! Именно так, и никак иначе!
– Ну-ну… Бог тебе в помощь, Катенька. И что, есть уже на примете такой рубль-поцелуй, один-единственный?
– Есть. Не беспокойтесь. Все у меня есть…
На самом деле не было у нее никого. И даже перспективы мало-мальских серьезных отношений на горизонте не высвечивалось. А от «несерьезных» она шарахалась, как от чумы. Чтобы как Стасечка – да ни боже мой! Да никогда в жизни! Иногда, правда, с тоскливым страхом думала о своей девственности – стыдно, наверное, в таком возрасте. А с другой стороны… Пусть уж лучше так! Если не мужу законному – вообще никому! Да и без мужа можно прожить в принципе. Не судьба, значит.
Но, как оказалось, все-таки судьба. Капризная вещь эта судьба, сама собой вдруг разворачивается, когда и не ждешь от нее подарков. Да уж, не было ни копья, да вдруг алтын.
Судьба повернулась к ней в лице Паши Романова. И не просто так Паши Романова, а самого Паши Романова! Недоступного красавца Паши Романова, мечты всех девчонок с их потока! Уж какие интриги вокруг Паши не плелись, какие узелки не завязывались…
Паша ни на кого не смотрел. Паша учился. Истово, как молодой Ломоносов. Никто и не удивился, когда он выбрал специализацию. Конечно же, хирургия, а как иначе? Все преподаватели в один голос твердили, что Романов – это особый случай таланта, один на тысячу. Самородок. Он и внешне на Ломоносова был похож, такой же высокий, светловолосый, косая сажень в плечах.
Так получилось, что они вместе попали в ординатуру. Паша – к хирургам, Катя – к терапевтам. Больничка была небольшая, но считалась очень хорошей. И коллектив был более-менее дружный, не злой, не спившийся. К ординаторам был вполне благосклонен, дедовщину в любом ее проявлении не приветствовал. И на стихийном застолье в честь женского праздника Восьмого марта все расселись не по регалиям, а как бог на душу положит. Катя оказалась напротив Паши по другую сторону стола. Он хлебнул из стакана, отхватил зубами полбутерброда, поднял на нее глаза… И вдруг перестал жевать. Смотрел, не отрываясь, удивленно-испуганно, будто видел впервые. А может, и впрямь впервые. Раньше просто скользил по ее лицу равнодушно, бросал при встрече торопливое «привет», сопровождающееся такой же равнодушной полуулыбкой, а тут… Глаз не мог оторвать. Глупо звучит, но Веничка таки прав оказался… Смешно, но факт. Даже свой внезапный ступор Паша пытался объяснить так же, как Веничка, – какая она якобы особенная в своей красоте. Непохожая на других. Штучная. Неповторимая. Хорошо, хоть про «фишку» ничего не сказал, а то бы уж совсем тютелька в тютельку… В общем, увидел – и все. И любовь. Навсегда и навеки.
Она поначалу не поверила своему счастью. Сам Паша Романов, надо же! Потом обрадовалась, даже кокетничать не стала, строить из себя гордячку неприступную. Честно ему про себя все выложила, как есть, – и про «чистенькое, но бедненькое» детство с бабушкой, и про Стасечку, и о том, как ей замуж хочется. Чтобы фамилию сменить, судьбу сменить, уехать от матери подальше, чтобы никогда, никогда больше…
– …Понимаешь, Паш, ужасно тяжело плавать в ее насмешливом небрежении. Когда постоянно в нем плаваешь, начинаешь верить, что весь мир вокруг тебя – одно сплошное насмешливое небрежение. А всяческая там серьезность, семья, любовь, счастье как таковые напрочь отсутствуют, растворились в нем, как в серной кислоте…
– Понимаю, Кать. Понимаю. Да, семья – это такая жизненная необходимость… Это как тыл. Как опора. Я ведь тоже без родителей, у тетки вырос… Она умерла, когда я на втором курсе учился. Теперь у меня, кроме тебя, никого нет.
– И у меня – никого…
– Ты выйдешь за меня замуж, Кать?
– Ой… Ой! Это ты серьезно?
– Серьезнее некуда. Я вообще парень серьезный.
– Ну конечно же, Паш… Да, да, конечно! Я согласна, да…
Она отдалась ему с легкостью на скрипучей железной коечке в общежитии, под аккомпанемент гитарного перезвона из соседней комнаты и Пашиного многократно повторяемого – ты моя жена, Кать… Теперь ты моя жена… Это он так, стало быть, к факту ее девственности отнесся, с перепугу и про любовь не сказал ни словечка. Все жена да жена. И без того понятно, что жена!
У Паши было большое красивое тело. Не нарочито мускулистое, но крепкое. И теплая гладкая кожа. Она с удовольствием прижималась к нему, водила ладонью по плечам, по груди. Теперь это было ее тело. Потому что это ее муж, неприкосновенная собственность. И чувство безграничного владения собственностью волновало ужасно… Даже то, что между ними произошло, не так ее заботило. Ну, произошло и произошло, подумаешь. В медицине это вообще называется достаточно грубым словом – дефлорация. Немного больно было, потом боль прошла. Не стоила сама по себе дефлорация того, чтобы всякие эмоциональные пляски вокруг наплясывать и поэтические хороводы хороводить. Да и не почувствовала она ничего такого, о чем пытался ей толковать Веник. И потом, когда это еще раз произошло, и еще… Тоже не почувствовала. Да и не старалась, в общем. То есть не зацикливалась по этому поводу. Даже нарочито избегала возможности уплыть в незнакомые ощущения. Зачем? Нет уж! Надо всегда держать голову трезвой! Пусть Паша за двоих ощущает и чувствует, а она свою порцию ощущений и чувствований, положенных природой на это дело, ему презентует. Ей хватит того, что она – владелица… И тела Пашиного, и души. Сладкое, сладкое чувство владения и контроля! Паша не владеет собой в момент близости, а она – наоборот! Она и должна себя в рамках держать, она ведь ему жена… Кстати, само слово «жена» – тоже сладкое. Прекрасное, чудное слово, звучит, как музыка. Екатерина Львовна Романова, жена Павла Романова. Умного, красивого, талантливого хирурга с большими перспективами. Да, жена! Не какая-нибудь Стасечка…
– Замуж, значит, выходишь? Ух ты-ы-ы… Надо же-е-е…
Катя вздрогнула, снова перенеслась в диалог со Стасечкой. Да, Стасечка, вот она. Солнечный свет из окна, зеркало, щипцы, спиральки. Много спиралек. Плюс томительно замедленное перекидывание ноги на ногу.
– Да, выхожу.
– И что же дальше? К мужу уедешь?
– Не к мужу, а за мужем. Мы распределились уже. В Васильевскую районную больницу.
– Это где же такое? Что за тьмутаракань? Это город или деревня?
– Если больница районная, значит, город. Васильевск, стало быть.
– Да где, где это?
– Не знаю. Паша говорит, на Урале. Или за Уралом… Не помню. Да мне без разницы по большому счету… Главное, там жилье дают. Благоустроенное. И от тебя далеко.
– Хм… Что ж. Счастливо тебе, дорогая. Надо же, вра-а-ач… Жена-а-а-а…
Стасечкина тягучая насмешливость толкнулась в грудь, и Катю снова слегка передернуло. Страшно захотелось бросить в ответ что-нибудь грубое, отвести душу… Но вместо этого произнесла тихо, с металлической ноткой в голосе:
– Я уеду и больше никогда не вернусь. Ни-ког-да.
– Ой, испугала! Да езжай на здоровье в свою тьмутаракань, жалко, что ли? Нашла чем удивить…
– Я тебя не удивляю. Я тебя ставлю в известность. Только и всего.
– Да поняла я, поняла… Ты уезжаешь и больше никогда не вернешься. А может, из квартиры тоже выпишешься? Если уж никогда, как ты говоришь, то и прописка тебе ни к чему!
– Да пожалуйста. Завтра же схожу и выпишусь.
– Ой, правда? Премного обяжешь, дружок… А я, знаешь, Веника пропишу, он давно спрашивал о такой возможности. С твоей-то пропиской этого нельзя было, там по каким-то нормам квадратных метров не получается. Нет, как хорошо все устраивается, правда, дружок? Может, и я свою жизнь устрою… И тоже замуж выйду…
