Kitabı oku: «Когда возвращается радуга. Книга 3»
Пролог
– И что, прям-таки любого увидишь, кого захочешь?
– Да кто ж его знает? Брат Тук говорит – любого. Только надо настроиться на того, кого ищешь, связь с ним установить… эту… ментальную, во. Я пробовал, но пока не очень-то выходит. Брат Тук мне даже шар приносил, хрустальный такой, как у гадалок на ярмарке, с ним, говорит, начинающим самое то работать… И всё, вроде бы, понятно растолковал, а я сижу, как дурак, и ничегошеньки в нём не вижу. Видать, не умею пока настроиться.
Отроки вздохнули и задумались. Каждому было о чём помыслить.
– У меня ведь Дар-то открылся без году неделя, – виновато добавил Назар. – Случайно совсем. А видение – оно, говорят, на первых порах трудно даётся…
Лунный свет, льющийся через оконце, да скромная свеча в простом медном подсвечнике озаряли идиллическую картину их с Пьером беседы. Сторонний наблюдатель не поверил бы, что видит келью известной всем страшной Инквизиции, да ещё в том крыле, где, по слухам, размещались пыточные. Ни тебе истошных воплей, ни зубовных скрежетов, пусть и приглушённых стенами полуторавековой кладки, ни тресков костей, ни лязга железа… Тишина. Самое время для покойного сна, вдумчивой молитвы или неспешного разговора, когда доверяешь новому знакомцу самое сокровенное, потому что всеми печёнками вдруг чувствуешь: свой. Поймёт.
Пьеру, бывшему лакею из дома графини де Камю, очень нужен был такой собеседник. Друг. Пусть младше его самого, но уже кое-что перенявший у святых братьев. Сам-то он давно и безуспешно пытался научиться слышать и звать, к чему, как утверждали здесь, у него врождённые способности; да только пока не получалось. И до чего обидно, что даже у этого малого из соседней кельи уже проявилось видение, а Пьер всё тупит. Должно быть, совсем бесталанный. Неумёха. Ошиблись в нём и брат Дитрих, и брат Тук…
Первый за всю неделю заглянул единый раз, поговорил, похмурился, благословил и… исчез.
Второй, объявившись, наконец, не соизволил даже побеседовать. Привёз нового ученика – чем, надо сказать, удивил здесь всех безмерно! – поселил по соседству, заглянул к Пьеру, да попросил, чтобы приглядывал за Назаром и показал ему тут всё, пока сам Тук отлучится дней на несколько. Благословил и тоже исчез. Одно хорошо – после их осенений святыми жестами в голове у Пьера здорово прояснялось. И не так слепило, как в прошлые разы. Видимо, привык.
Пришлось от нечего делать возиться с новичком. Хоть тот, похоже, и сам был не промах, и с местными сошёлся не в пример Пьеру – шустро, быстро. Но с ним стало веселее. А главное – узнав о способностях соседа, бывший лакей, позабытый-позаброшенный всеми, воспрянул духом. Заветная цель приблизилась ещё на шажок. Давно уже припасались сухари на дорогу, уложены в котомку склянка со святой водой и старенькое распятье со стены – надо думать, изрядно намоленное за десятки лет здешними жильцами-монахами, а потому и силы большой, первое оружие против нечисти. Оставалось дать дёру. Вот только куда? Где искать Мари? А с новым другом появился шанс – увидеть, где она. Хоть подсказку получить…
Со времён памятного разговора в трапезной ничего нового о своей невесте он так и не услышал. Молился, звал мысленно, как учили, из кожи лез вон, но всё без толку. Одно хоть немного, но успокаивало: за это время больше ни одной утопленницы из Сены не выловили. Впрочем, помимо большой и мутной реки, в Лютеции хватало мест, куда можно запрятать тело девушки. Но Пьер истово верил: Мари жива. Недаром однажды во сне он расслышал жалобный голосок: «Пьер, миленький, спаси! Загубит он меня!» И до того въяве, будто милая совсем рядом, за соседней стеной стонала да плакала. Но видение больше не повторялось. Парень готов был отчаяться, когда вдруг объявился этот Назар.
Который и историю его выслушал, и глазами похлопал сочувственно, и пообещал, что как только их общий наставник появится – замолвит о Пьере словечко, напомнит… Заодно и о себе нарассказывал, да столько чудного, что половине Пьер не поверил. Но вот зацепился за умение нового друга…
Дело шло к ночи, и, привыкший к келейному уединению, он уже малость отупел от дивных баек. Неизвестный Восток, скитание Назара по тюрьмам, его жизнь при учёном хозяине и чудесной хозяйке, побег в корабельной трюме, переодевание арапом… То-то у него физиономия слишком смуглая при таких голубых глазах и светлых, почти льняного цвета, волосах, уже пробившихся щетиной на обритой голове! Даже то, что крещён отрок оказался совсем недавно – удивило лишь слегка… Рассказу о проявившихся после крещения способностях Пьер внимал уже вполуха, таращась на пламя свечи и изо всех сил борясь с дремотой. Как вдруг его словно торкнуло.
– И что, прям-таки любого увидишь, кого захочешь?
Потом, после разъяснений, решился спросить напрямик:
– Вот мою Мари, например, увидеть сможешь? Или без зрительной трубы не получится?
Назар почесал в затылке.
– Да вишь ты… Тук потом разъяснил мне, что дело не в трубе. Нужна любая… – Наморщил лоб: – Отражающая поверхность, вот что. Дескать, я где-то там… – Снова запнулся. – …в эфире ловлю образ, а потом проици… прое… переношу на то, в чём он станет видимым. Тогда, у Бенедикта, я этот телескоп не сам выбрал, меня к нему Дар потянул. Вроде как подсказал, что оттуда можно тётушку Мэг углядеть; а я тогда как раз о ней и думал.
Пьер схватил его за руку.
– Найди мне Мари! – попросил жарко. – Сил нет сидеть тут без дела, я уж изверился, что её отыщут. Сам хочу пойти, да только не знаю, куда. Может, хоть ты подскажешь?
От волнения, должно быть, он вцепился в Назара, как клещ. Отрок дёрнулся машинально – освободиться, но глянул в измученные глаза, оттенённые недосыпом, и заёрзал.
– Это… Я же сказал: не получается у меня пока чужих видеть. А ну, как и сейчас не выйдет?
– Ты хоть попробуй! Попробуй, Назарий, а? Не выйдет – так тому и быть, значит не судьба. А вдруг?..
Назар готов был провалиться сквозь землю. Одно дело – работать с наставником, терпеливо поправляющим ошибки, и совсем иное – обмануть ожидания нового товарища. Но как тому отказать?
Затягивая с ответом, обвёл взглядом келью.
– Ты только руку-то отпусти, – сказал деликатно. – Отвлекаешь.
Эх, жизнь, сложная штука… Привык к житию под хозяйским крылышком, когда ни думать, ни решать не надо, но не век же барствовать? Ладно, если сейчас он опозорится – то просто дождётся потом брата Тука, разберёт с ним ошибки и поймёт, в конце концов, что и где делает не так. А пока надо оглядеться и поискать что-нибудь, похожее на «отражающую поверхность». Возможно, прежние попытки не удавались потому, что Дару не понравился сам хрустальный шар. Что, если попытать удачи с чем-то другим?
Стекло в келье оказалось единственное – в окошке под потолком. Добраться, конечно, невелик труд, но «работать», как говорит наставник, неудобно: пришлось бы всё время тянуться на цыпочках, а при этом ни расслабишься, как учили, ни настроишься на Пьера. Через него ведь надо поймать образ пропавшей девушки…
Ищем дальше.
Эх, если бы здесь, как в Константинополе, стены выкладывали гладкой плиткой, та годилась бы, а вот штукатурка не подойдёт. Кровать здесь простая, без полированного изголовья, как, допустим, у господ бывает… Столешница у стола – из тщательно оструганных досок, не занозистая, и то ладно, для местных нужд сойдёт, а о красоте здесь не заботятся. Кувшин на столе глиняный, без глазури, с пористыми боками, кружка такая же, миска с сушёными яблоками… У противоположной стены сундук. Стул. Вот и вся обстановка. Нет ничего отражающего. Даже ложки в трапезной, как припомнилось вдруг Назару – деревянные. А уж зеркал в Инквизиции не водилось. Суетность одна, да отвлечение, да грань, через которую соблазны или иные сущности проникнуть могут, невзначай либо по умыслу. Но как бы сейчас оно пригодилось, зеркало-то…
– Погоди-погоди…
Назар поморщился, пытаясь ухватить за хвост воспоминание.
У хозяйки, конечно, зеркала имелись, да ещё какие! Эфенди для своей любимицы ничего не жалел, засыпая подарками, сама чернокожая султанша восхищалась её браслетами да ожерельями. А уж напяливала их на себя, как девчонка, даром, что жена Хромца, будто у неё своих цацек мало. И крутилась перед этими самыми зеркалами – и маленьким серебряным, отполированным, и настоящим венецианским, в позолоченной оправе с завитушками. А вот в их скромной хибарке – это когда он с родителями ещё жил – таким дорогущим вещам взяться было неоткуда. Зато они с братьями вдосталь любовались на собственные рожи в поверхности неглубокого дворового колодца. Звёзд, правда, средь бела дня не видали, а вот себя – очень даже хорошо, даже царапины и синяки разглядеть можно было.
Вот оно. Нашёл.
Он аккуратно пересыпал на стол сушёные яблоки из миски. Обмахнул ладонью со дна крошки – чтобы не всплыли потом, да не замутили отражения – и наполнил посуду водой из кувшина.
На миг даже неловко стало за свою, невесть откуда взявшуюся, уверенность. За своё ли дело он взялся? Но вздохнул – уже не сокрушённо, а по науке, как наставник учил: втягивая Силу, призывая Дар…
– Какая она, твоя Мари? – спросил. – Ты рассказывай, только помедленней, не части. А то говоришь больно быстро, а я по-франкски ещё не все слова знаю.
Глаза Пьера загорелись.
– Маленькая, – произнёс с нежностью, – тонкая, как травинка…
Назар сочувственно приподнял брови домиком.
– На хлебе и воде, что ль, держали? Хозяйка злая?
– Не то слово. Лютая хозяйка. При гостях чистый ангел, а как в доме чужих нет – и по щекам налупцевать может, и есть велит не давать. Я, когда мог, таскал с кухни для Мари хлебушек. Да ведь не всегда передашь: госпожа часто её при себе оставляла на ночь. То ей окно отвори, то ставни закрой – луна мешает, то воды принеси. То велит свечи зажечь и работать, раз сама не спит. Почитай, вся прислуга радовалась, если к ней новый амант заявлялся…
Назар хотел переспросить про «аманта», побагровел – и не стал. Чересчур уж стыдной оказалась картинка, уловленная от Пьера вместе с новым словом. Ничего себе… мужняя жена, а что вытворяет!
– А волосы у неё чёрные, как смоль, и сами кудряшками вьются, – продолжал мечтательно Пьер. Его новый товарищ не сразу сообразил, что речь снова зашла о Мари. – Глаза карие, как спелые вишни, смешливые. Личико сердечком…
Назар поморгал.
– Это как?
– Вот как наколку горничную наденет, волосы под неё уберёт – такой вот мысок надо лбом остаётся, – пояснил Пьер. Да показал, фигуристо очертив на собственном лбу линию роста волос. – Скулы широкие, а подбородок острый, как у лисички. Вот и получается… сердечко.
– А-а-а…
– И смуглая, словно солнцем опалена. Сама над собой смеётся, говорит – папаша её неизвестный из мавров был, оттого она и такая. Только я мавров-то видел: у них губищи широкие и нос сплюснут, а у Мари носик аккуратный, губки только чуть пухлые…
Его гость чуть не крякнул по-взрослому от досады. Слышал он не раз, что, мол, от любви люди глупеют, да всё не мог поверить. А тут – вот, пожалуйста! Только что был парень как парень, и говорил нормально, а сейчас – «губки», «носик»…» «Сердечко»… Ишь, напридумывал! Нет, Назар не дурак, ни за что не влюби…
Сморгнув, он уставился на расцветшее в миске отражение.
Попробовал, как учил его Тук, смотреть не в упор, а как бы искоса, в стену, чтобы объект наблюдения прихватывался лишь боковым зрением.
И действительно увидел…
От неожиданности спёрло дыхание. Смешно взмахнув руками, он так и подпрыгнул на месте, случайно толкнул стол, и… Видение девичьего личика на поверхности воды зарябило и исчезло.
– Сердечком… – остолбенело прошептал Назар.
– Ну да! – подтвердил новый знакомый, ещё не поняв причину его взбудораженности.
– Вот тут… – мальчишка ткнул пальцем в скулу. – …родинка такая, с рисовое зёрнышко, да? И брови густые, почти в одну.
У него даже руки задрожали.
Получилось!
– Да погоди! – отстранился от Пьера, – погоди…
Зажмурился, поморгал. Вновь уставился в чашу с водой, с усердием, со страстным желанием увидеть снова… Ничего. Но в висках заломило, свет, и без того тусклый, вдруг стал меркнуть… Потом в пальцы ткнулось что-то твёрдое, на ощупь – дерево. И полегчало.
Распятье. Невеликое, с ладонь величиной – такое здесь вешали на стены. Но исходила от него настоящая Сила, намоленная святость, что сразу привела в чувство неофита, испытавшего первое в жизни магическое истощение.
– Погодь, друг, – пробормотал. – Мне, кажись, того… Дух надо перевести. Сам не пойму, как это вышло, но… увидел!
Нашёл в себе силы вернуть кипарисовый крест и покачать головой.
– Прости. Быстро как-то всё случилось. Раз – и пропало… Только лицо заметил, а где она, что с ней – ничего не понятно.
Пьер разочарованно отстранился. Но тотчас в глазах мелькнула сумасшедшая радость
– Но ведь живая, да? Скажи, точно живая?
– Точно. – кивнул Назар. – Моргнула. Только и впрямь худа. И серая прям какая-то: то ли темно вокруг, то ли сама бледная, не разглядел толком.
И застонав, схватился за голову. Снова накатило…
Пьер кинул на него тоскливый взгляд. Протянул распятье.
– Держи. Тебе ведь от него лучше? Ничего: что единый раз удалось, рано или поздно снова получится. Ты пока отдохни, брат, а потом, как силы вернутся, попробуешь ещё, да?
Назар помолчал, прислушиваясь к себе.
– Попробую. Я кое-что запомнил. Вдругорядь легче пойдёт.
* * *
Просторный, заставленный шкафами с книгами и диковинами, кабинет Председателя трибунала Инквизиции ничем не выдавал грозного титула своего хозяина, и более походил на обиталище какого-нибудь учёного мужа на покое. Мягко, трепетно танцевали в камине языки пламени, бросая отблески на лица двоих, устроившихся напротив в удобных креслах; на отполированную солнцем и временем лозу, оплетающую массивную бутыль, на тёмное стекло; играли в бокалах, на треть наполненных душистым терпковатым вином, в бусинах чёток в руках гостя и на нагрудном кресте хозяина…
– Сама мысль свести слышащего и видящего не нова, брат, – продолжил свою мысль хозяин кабинета. – Но, насколько мне известно, полноценного обмена Дарами ещё не наблюдалось. И всё же ты решился на очередной эксперимент?
Могучие плечи собеседника затряслись от добродушного смеха.
– Полно, брат, какой эксперимент? Желание подтолкнуть к развитию Дар одного и помочь другому, не более. А ежели при этом два юных таланта поделятся способностями – хвала Всевышнему и провидению, что сводит людей вместе, и в местах, столь странных, как это.
– Ежели… – скептически повторил Великий Инквизитор, потерев щетинистый подбородок. – Но мне отчего-то слышится уверенность в твоём голосе, брат Тук. Словно ты отгораживаешься этим словом лишь из одного опасения сглазить.
– Полно, брат Дитрих, я не суеверен. Просто допускаю определённый процент неудач в каждом опыте.
– Но этот, нынешний опыт, ты заранее видишь успешным?
Брат Тук кивнул. С удовольствием пригубил старого эстрейского, растёр на языке, насладился букетом…
– Есть у меня, порой скорбного головой, кое-какие мыслишки по этому поводу. Иной раз излишнее усердие не идёт на пользу науке, брат мой. Хотя, возможно, это всего лишь мои досужие домыслы…
Отставил бокал.
– Но вот тебе факты: в предыдущих попытках обмена или возможного дележа способностей приглашались весьма одарённые слышащие и видящие, так? Достигшие пика своих возможностей.
Дитрих глянул заинтересованно из-под седых кустистых бровей.
– Разумеется.
– А почему?
– Ты не хуже моего знаешь причину. Даже в самых успешных попытках удавалось перенести от одного к другому лишь часть чуждой магии, какую-то кроху. И потому де-факто считается, что чем больше целое, тем большую долю от него удастся передать.
Брат Тук наставительно приподнял палец.
– Вот оно. Вы брали лучших и развитых. А разве не учит нас Фома Аквинский, что Дар подобен древу? Он проклёвывается медленно, неохотно, выбрасывая, подобно плющу или винограду, усики в поисках опоры… оттого-то мы видим лишь его первые проблески. А уж потом…
– Да-да, помню. Вырастает крепкое несокрушимое древо. И что же?
– Иначе говоря – развиваясь, магический Дар набирает силу и мощь, но при этом теряет гибкость. Потянуться к чему-то, подобному себе, он уже не может, поскольку врос в опору, сиречь в хозяина-носителя. Вот я и решил: сведу-ка вместе двух таких… плющей, двух отроков. То, что один чуть старше, неважно; разумом он, как я убедился, так же юн и чист, как и Назар. Подтолкну их, чтобы потрудились вместе. Один, как тебе известно, горит желанием разыскать невесту, другой, добрый и сострадательный, обязательно захочет ему помочь, я не сомневаюсь. К тому же, юноши весьма схожи по душевным качествам и неизбежно подружатся, а настоящая дружба творит чудеса, ты сам это помнишь, брат Дитрих.
Улыбка, озарившая лик сухопарого инквизитора, была мимолётна, но подтвердила: да, помнит.
– Уверен? – только и спросил он.
– А чем мы, собственно, рискуем? Их Дары едва проклюнулись, гибки и мобильны, и в тесном сотрудничестве неизбежно потянутся друг к другу. Не получится обмен – каждый из отроков останется при своём Даре. Получится – что ж, весьма вероятно, что у нас будет два уникальных мага, слышевидящих. А попутно, я надеюсь, они всё же приведут нас к убежищу Высшего.
– Думаешь, это он похитил Мари?
– В день её исчезновения он приходил к графине де Камю, после чего наши наблюдатели уловили отголоски вампирской магии в её доме. Но запаха жертвенной крови не почуяли: полагаю, девушка жива, он держит её под рукой, для какой-то цели… К сожалению, чтобы не вспугнуть его, придётся временно оставить отроков без прикрытия. Рано или поздно эти непоседы всё же сбегут на поиски. Думаю, что времени у нас не так уж много, но кое-каким навыкам защиты я своего ученика успею обучить. А заодно снабдить парочкой сигнальных артефактов. У Назара сегодня случился первый хороший проблеск…
Брат Тук задумался.
– Два-три дня – и он, полагаю, сможет увидеть не только Мари, но и место, где она находится. Ещё столько же – и, возможно, услышит мысли, которые помогут определить точнее, где она. Но при ожидаемом соединении его Дара с Даром слышащего всё решится раньше.
Брат Дитрих откинулся на спинку кресла.
– Теперь я понял, отчего ты настоял на их полной изоляции.
– Совершенно верно. Надеясь только на себя, думая, что они одни, без помощи старших, юноши задействуют все свои силы. Полагаю, с Божьей помощью их ждёт успех.
– Хм. – Сухие пальцы побарабанили по подлокотнику. – Вот только эта Мари… Дождётся ли помощи?
– Даст Бог, мы успеем. Раз уж она до сих пор жива – значит, нужна похитителю, и тот, поелику возможно, поддерживает её силы. Подозреваю, он ждёт, когда выдохнется благословение Бенедикта с её обручального кольца, не позволяющее напиться крови невинной девушки. В Лютеции, конечно, кроме неё, непорочных созданий много, но, благодаря Инквизиции и светским властям, они под защитой Святого Благословения: нежить и её служители к ним не подступятся. Вот уж и впрямь, не было бы счастья, да несчастье помогло… Храмы переполнены девицами, желающими получить охранное благословение, матерями с младенцами…
– Жить хочется всем, – лаконично отозвался отец Дитрих.
На какое-то время в кабинете воцарилось молчание, оживляемое лишь потрескиванием поленьев в очаге. Пока, наконец, старший собеседник не прервал его.
– Так ты говорил – наша гостья приняла крещение? Отрадно. Не оно ли помогло ей в схватке с летучим оборотнем?
– Отчасти и оно. Однако, брат Дитрих, видел бы ты её кинжал! Право, я не поверил своим глазам. Похоже, Ирис Рыжекудрая сама не подозревает, что за сокровище держит за голенищем. А вот её покойный муж, думается, прекрасно знал цену своему подарку, равно и тому, что тот защитит его супругу не только от людей. Мудрейший человек, светлая ему память.
– Светлая, – отозвался Дитрих.
Два кубка отсалютовали, воздавая уважение ушедшему в мир иной мудрецу.
…А в своей келье Пьер, задремавший было, вздрогнул и открыл глаза.
Потому что вновь услышал дорогой голосок.
«Пьер, миленький, спаси меня, пожалуйста! Я так его боюсь…»
Глава 1
В город, помнивший великие королевские династии – Меровингов, Каролингов, Капетингов, и нынешних Валуа; в город, сумевший объединить разрозненные крупные и мелкие провинции, грызущиеся меж собой, в единое крепкое государство; в город ремесленников и аристократов, богачей и нищих, в пышные особняки и кишащие крысами и отребьем кварталы, в просторные храмы, шпилями колоколен задевающими небо, в молельни протестантов и дома иудеев, в жилища верноподданных короля и иноземных гостей – входило утро. С майской свежестью, летней яркостью, одинаково щедро озаряя собой и дворцовые парки, и скромные фиалки на узких подоконниках, разгоняя скрипучие тележки уличных торговцев, лязгая ножами в цирюльнях, пробиваясь сквозь плотно опущенные шторы к сомкнутым лишь к рассвету векам барышень и матрон, приветствуя тружениц-прачек и хлопотливых кухарок… Утро.
Город просыпался.
Остров Сите, могучие холмы Монмартр, Сент-Женевьев и Монпарнас, казалось, выдыхали застоявшийся ночной воздух – и полной грудью втягивали рассветную свежесть. Улицы и улочки оживлялись, переговаривались, ругались, смеялись и пели на разные голоса.
Открывались лавки и булочные, спешили за покупками хозяюшки с верными служанками. Выкрикивали хвалы своим товарам мальчишки-зазывалы. Цокали копыта передавшего дежурство ночного дозора. Менялы на своём знаменитом мосту, застроенном лавками, открывали окошки в закутках. Звонили в храмах, призывая к молитве, и, перекрывая всех, гудели четыре колокола Нотр Дам; пятый, подающий голос лишь в особо торжественных или тревожных случаях, помалкивал – и это тоже радовало…
Но за стенами аббатства святой Гертруды Нивелльской царили тишь и умиротворение.
Толстые стены и тенистый старый сад глушили звуки извне, а потому – нежные колокольцы на местной звоннице пели радостно и весело, их некому было заглушать. Прикрыв глаза, опершись на настенный башенный зубец, Ирис наслаждалась покоем и умиротворением. Всё позади: тревоги, дорожные страсти, боязнь снова потерять нянюшку Мэг, волнение, едва не задушившее её перед королевским приёмом… Оказывается, даже в этом шумном и бестолковом городе можно быть счастливой.
По сравнению с Константинополем, где улицы широки, а дома знатных людей утопают в садах, здесь, среди засилья камня, казалось тесно. Конечно, и в городе Хромца вились, отдаляясь от центральных, богатых, кварталов, узкие улочки и переулки, толпились, наползая один на другой, хижины ремесленников и бедняков, и гвалт царил повсюду, особенно на рынках. Но таких высоких домов, в четыре-пять этажей, каждый из которых нависал над предыдущим и закрывал солнце, там не строили. И не селились прямо на мостах. Не разводили грязь…
Ирис покачала головой, возражая самой себе. С Айлин-Луноликой ей не раз приходилось бывать в квартале гончаров, и то, что дорога к нему проходима лишь в сухую погоду – она хорошо запомнила. Наверное, бедные люди везде живут одинаково. Роскошь и чистота царят лишь с дворцами правителей и знати, а чем ближе к окраинам – тем больше необустроенности.
Поэтому утверждать, что Лютеция хуже Османской столицы – грешить против истины. Да, в чём-то хуже. Первое, что бросается в глаза – множество нищих и попрошаек, и не только у храмов. В Константинополе неимущим помогали общины и медресе; даже валиде, мать сиятельного султана, строила больницы и бани, выделяла средства для помощи беднякам и вдовам. В лохмотьях ходили разве что странствующие дервиши, а любой нуждающийся мог обратиться за помощью к имаму или кади. Здесь же – то ли обездоленные сбежались со всей Франкии, то ли благотворителей было слишком мало, или же они не справлялись…
Зато во всей стране женщины ходили с открытыми лицами. И никто не скручивал себе шеи, глядя им вслед, не отпускал язвительных словечек – да просто не обращал внимания. Они свободно заходили в лавки и на рынки, в храмы и на ярмарки, присутствовали на судебных заседаниях, путешествовали, некоторые даже – страшно сказать! – играли в те-ат-ре, обнимая и целуя мужчин-актёров у всех на глазах, если это требовалось по роли. И даже в числе преподавателей Университета была женщина, читающая лекции по акушерскому делу. Вот что удивительно.
А вот с чистотой всё-таки здесь было хуже. И хвала Аллаху… и Всевышнему, конечно, который вовремя надоумил герцога Эстрейского перенять некоторые восточные обычаи, такие, как частое омовение, и даже провести в Эстре настоящий водопровод, по образцу римского. Его величество Генрих не смог пройти мимо подобного вызова, и тоже взялся за обустройство столицы. Говорят, лет десять тому назад по Лютеции свободно бродили коровы и свиньи, а во время дождя некоторые узкие проулки настолько утопали в грязи, что становились непроходимыми. А уж вонь-то стояла!
Конечно, здесь народу больше, чем в Эстре…
Но вот в чём Его величество успел раньше герцога – это в обустройстве целой системы ливневых стоков. Вроде бы мелочь, недостойная внимания монарха, как и упоминания на фоне его действительно великих свершений. Но после прокладки целой сети дренажных канав, да ещё прикрытых для безопасности решётками, город стал самоочищаться после каждого ливня. И оздоравливаться, надо думать.
Многое Ирис было известно ещё до приезда сюда, от эфенди. Но кое-что открывала на месте.
Например, никто из собеседников Аслан-бея, с чьих слов он узнавал немало нового об иных странах, не упоминал о том, как одеваются франкские женщины. Естественно, для мужчин это не представляет интереса. А вот Ирис с удивлением отмечала разницу в пышных платьях знатных дам – и простых нарядах прислуги и низших сословий. В Османии все одевались однотипно: и бедняк, и султан носили кафтаны, только один – попроще, а другой – с богатой отделкой, за один драгоценный камушек с которой можно было купить порой всё имущество бедняка… Во Франкии, как и в Бриттании, на одежду был введён жёсткий регламент: каждому сословью разрешалось носить лишь определённые цвета и ткани, оговаривались число и виды украшений – дабы с первого взгляда отличить дворянина от купца, крестьянина от торговца, белую кость от чёрной.
Однако больше всего поразили её монашеские одеяния. Не мужские – ибо походная сутана брата Тука, подпоясанная вервием, хоть и была скромна, но удивления не вызывала. Но вот те, в которые облачались сёстры здешнего монастыря, так напоминали известные Ирис никабы! Подрясник – чёрное платье – наглухо закрывал тело до самого подбородка; ряса, накинутая поверх, затем мантия наподобие чаршафа или хиджаба – всё это надёжно скрывало женщину от нескромных взоров, отгораживало от мира. Лицо, хоть и открытое, можно было при необходимости спрятать под низким капюшоном.
Но, разумеется, никто из монахинь не сурьмил глаза и брови, не оттенял чудесные родинки и не пользовался краской для губ. И, конечно, не носил прекрасных налобных украшений, брошей, ожерелий и звонких браслетов. Здесь это считалось постыдным и нескромным, допустимым лишь в миру.
И воистину странно именовали себя эти женщины и девушки – «Христовы невесты»… Странно, но достойно уважения.
А ещё – они проводили время не только в постах, молитвах и ночных бдениях, но и в служении людям. При монастыре действовала больница для бедных, куда порой не стеснялись заглянуть и обеспеченные люди – не экономии ради, ибо, на самом-то деле, хорошие докторусы брали за лечение весьма дорого; но довольно часто привозили старых больных слуг, которым хотели обеспечить хороший уход и достойную старость. Тут было целое крыло для одиноких и беспомощных, разбитых немощами и параличом; сёстры-гертрудианки заботливо ухаживали за ними, подавая пример бескорыстной и чистой любви, терпения, милосердия и кротости.
Некоторые из монахинь умели даже оперировать, и не удивительно, что иногда их обитель посещал сам Амбруаз Парре, первый скальпель Франкии, не только помогающий сёстрам, но и порой спрашивающий совета или консультации.
Именно сюда брат Тук посоветовал привезти няню Мэг. Ведь останься Ирис с ней в Эстре – и отказ от официального визита ко двору грозил обернуться крупнейшим политическим и дипломатическим скандалом. Так пусть названая матушка поедет вместе с приёмной дочерью, посоветовал монах. Будет жить совсем рядом, видеться каждый день, знать, что родное дитя в безопасности… а заодно и пребывать под неусыпной заботой лучших в стране целительниц.
Тем более что на сей раз гостья намного сократит путь и избежит дорожной тряски, отправившись через Старый портал.
Вспоминая об этом, Ирис невольно покачала головой.
Сколько событий случилось с ней в последнее время!
Конечно, хорошо, когда каждый день приносит что-то новое. Но девушка, устав от впечатлений, уже соскучилась по спокойной размеренной жизни, в которой одно утро похоже на предыдущее, а дни пролетают легко, словно бабочки. Скорей бы вернуться в Эстре!
Вот передаст последние дары Сорбонне…
Встретится с Джафаром и… увы, объяснится…
Посмотрит вместе с сёстрами-целительницами, что можно сделать с ослепшими глазами некоей Наннет, как и обещала Филиппу де Камилле…
…и домой.
В свой последний приезд она даже избегала выглядывать из окон, чтобы не видеть почерневшего пустыря, оставшегося вместо сада. Ещё до её прибытия работники, присланные герцогом, спилили и сожгли мёртвые остовы деревьев и высохшего кустарника, и неизвестно, что смотрелось хуже – древесные скелеты или полное запустение вокруг дома. Рабочие собирались и пни повыкорчёвывать, но Ирис, приехав, вовремя вмешалась и не позволила. Корни уходят на много футов под землю, и, кто знает, возможно, не пострадали так сильно, как надземная часть. Восстановить всегда легче, чем сажать заново. Она попробует поработать с тем, что осталось, но немного позже. Сейчас главное – здоровье Мэг.
…Девушка погладила прохладную, ещё не успевшую нагреться от первых солнечных лучей, кладку стенного зубца. Почувствовав чей-то взгляд, скосила глаза вниз.
Напротив, через дорогу, в тени, отбрасываемой больничным корпусом, замерла фигура в нелепом балахоне, бывшем, по всей вероятности, когда-то белым. Лицо человека скрывалось под капюшоном, но даже отсюда можно было заметить, что руки, сложенные на дорожном посохе, истончены и сухи, как у старика.
Угрозы от него не исходило, лишь жадное, какое-то болезненное любопытство.
Страждущий или паломник, определила для себя Ирис, но на всякий случай заступила за широкий зубец, заслонивший её полностью. Хорошо, что она одета, как послушница, и не привлекает ничьего внимания яркой шевелюрой, но всё же женщина на монастырской стене – это не слишком скромное зрелище. А отказывать себе в привычных утренних прогулках не хочется. Она просто постоит здесь ещё немного, скрывшись от чужих глаз.
