«Бэтман Аполло» kitabından alıntılar, sayfa 28
У вампира есть девиз - в темноту, назад и вниз!
Тут, впрочем, слова начинают подводить. Но мне они больше не нужны.
Теперь вот с коррупцией боремся. Халдеи, представляешь, все расчеты проебали. Все, какие могли. Я до сих пор поверить не могу, что такое возможно. В этой стране и конец света просрут. Не удивлюсь ни капли.
смерть свободы, поэтому мы называем его темницей. Если вы заметили, что вы есть и осознаете себя, с вами уже случилось самое худшее из возможного в вероятностном космосе. Случившееся так ужасно, что вам теперь даже не понять, что произошло и с кем, и как что-то вообще может быть иначе – ибо сознание есть безвыходная самоподдерживающаяся тюрьма, из которой нельзя выглянуть даже мысленно. Поэтому хорошего в сознании мало, хоть ему и поклоняются масоны с индусами. Это своего рода подвал универсума, тупик абсолютной окончательности. Но не в том смысле, что это осознание тупика. Само сознание и есть тупик, из которого нет выхода, пока тюрьма не
, пока продолжает существовать так называемая «элита» – то есть организованная группа лиц, которая по предварительному сговору просрала одну шестую часть суши, выписала себе за это астрономический бонус и уехала в Лондон, оставив здесь смотрящих с мигалками и телевышками. Но эти люди со своим вечнозеленым гешефтом намерены сохраниться
Борясь за сердца и умы, работники дискурса постоянно требуют от человека отвечать «да» или «нет». Все мышление человека должно, как электрический ток, протекать между этими двумя полюсами. Но в реальности возможных ответов всегда три – «да», «нет» и «пошел ты нахуй». Когда это начинает понимать слишком много людей, это и означает, что в черепах появился люфт. В нашей культуре он достиг критических значений. Надобно сильно его уменьшить.
любое движение ума, занятого поиском счастья, является страданием или становится его причиной
Протест – это бесплатный гламур для бедных.
Знаешь, на дне океана живут страшные слепые рыбы, которых никто никогда не видел – и которые никогда не видели сами себя? Вот это и есть
еще – вряд ли мне удастся утаить, что я назвал наши отношения «службой». – Нравится? – спросила Софи. – Очень, – сказал я, сдерживаясь из последних сил. – Где это ты, спрашивается, так научилась? И когда? – Сомкнутые веки, – продекламировала Софи протяжно. – Выси, облака. Воды, броды, реки. Годы и века… Опять цитирует, подумал я. Как же они надоели со своей транскультурной вежливостью… Кто это, кстати? Бродский?
